Л – для Лили.
Я чувствовала, что не утолила его любопытства, но понимала, что не выдержу расспросов.
– Я не голодна, – сказала я и вышла в заднюю дверь.
Пересекая заднюю веранду, я услышала обращенные к Нилу слова Розалин:
– А вы уже зарегистрировались как избиратель?
Я думала, в воскресенье сестры пойдут в церковь; но нет – они устраивали особое богослужение в розовом доме, и люди приходили к ним. Группа «Дочери Марии», которую организовала Августа.
«Дочери Марии» начали собираться в «зале» к десяти утра. Первыми явились пожилая женщина по имени Куини и ее взрослая дочь Вайолет. Они были одеты одинаково – в желтые юбки и белые блузы; что ж, хотя бы шляпки у них были разные. Следующими пришли Люнелла, Мейбели и Кресси – все в самых экстравагантных шляпках, какие только попадались мне на глаза.
Оказалось, все эти шляпы сшила Люнелла, слыхом не слыхавшая о застенчивости. Я имею в виду пурпурную фетровую шляпу размером с сомбреро с искусственными фруктами, украшавшими ее сзади. Которая была на Люнелле.
Мейбели носила на голове творение из тигровой шкуры с золотой отделкой, но главной изюминкой дня стала Кресси в багряном цилиндре с черной вуалькой и страусовыми перьями.
Словно этого было мало, дамы нацепили на уши клипсы с разноцветными стразами и румянами намалевали на коричневых щеках кружки. Мне они казались красотками.
Вдобавок ко всем этим «дочерям» у Марии, как выяснилось, был еще один сын, помимо Иисуса – мужчина по имени Отис Хилл, с крепкими зубами, в темно-синем безразмерном костюме. Так что, строго говоря, группу следовало называть «Дочери и сын Марии». Он пришел с женой, которую все называли Душечкой. На ней было белое платье, хлопковые перчатки бирюзового цвета и изумрудно-зеленый тюрбан.
Августа и Джун – без шляп, перчаток, клипс – в сравнении с ними казались практически нищенками, зато Мэй, молодчина Мэй, надела ярко-голубую шляпку, поля которой с одной стороны залихватски задирались, а с другой были опущены.
Августа принесла стулья и расставила их полукругом у деревянной статуи Марии. Когда мы все расселись, она зажгла свечу, а Джун заиграла на виолончели. Мы вместе несколько раз прочли «Радуйся, Мария»; Куини и Вайолет перебирали пальцами деревянные четки.
Августа встала и сказала, что рада видеть нас с Розалин в их рядах; потом раскрыла Библию и стала читать:
– «И сказала Мария… ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный… рассеял надменных… низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем…»
Положив Библию на стул, она сказала:
– Давненько мы не рассказывали историю Мадонны в Цепях, и поскольку у нас нынче гости, которые никогда не слышали об этом, я подумала, что стоит пересказать ее еще раз.
Вот что я начинала понимать – Августа обожала рассказывать славные истории.
– На самом деле, нам всем будет полезно еще раз услышать ее, – продолжала она. – Истории надо рассказывать, иначе они умирают, а когда они умирают, трудно вспомнить, кто мы такие и зачем мы здесь.
Кресси кивнула, отчего страусовые перья закачались в воздухе, и возникло впечатление, что в комнату влетела настоящая птица.
– Верно. Рассказывай историю, – одобрила она.
Августа подвинула свой стул ближе к статуе Марии и села лицом к нам. Когда она начала рассказ, показалось, что это вовсе не Августа заговорила с нами, а кто-то вещал ее устами, кто-то из иного времени и места. Глаза ее неотрывно глядели в окно, словно она смотрела спектакль, разыгрывавшийся в небе.
– Итак, – завела она рассказ, – давным-давно, во времена рабства, когда людей забивали до смерти и держали как собственность, они каждый день и каждую ночь молились об избавлении. На островах подле Чарльстона они приходили в молитвенный дом, и пели, и молились, и каждый раз кто-нибудь просил Господа послать им спасение. Послать им утешение. Послать им свободу.
Было ясно, что она повторяла эти начальные строки тысячу раз, что произносила их в точности так, как слышала из уст старших женщин, которые слышали их из уст еще более старших, – по тому, как плавно текли они, подобные песне, с ритмом, который раскачивал нас взад-вперед, пока мы не покинули место, где сидели, и не перенеслись сами на острова подле Чарльстона, ища спасения.
– Однажды, – продолжала Августа, – раб по имени Обадия грузил кирпичи на пароход, которому предстояло отплыть вниз по реке Эшли, и вдруг увидел, что к берегу прибило какой-то предмет. Приблизившись, он разглядел деревянную скульптуру, изображавшую женщину. Ее тело было из цельного куска дерева – тело женщины с воздетой рукой и сжатым кулаком.
В этот момент Августа встала и сама приняла эту позу. Она выглядела точь-в-точь как статуя, стоявшая за ней, с правой рукой, поднятой и сжатой в кулак. Она замерла в этой позе на пару секунд, а мы сидели и смотрели, завороженные.
– Обадия вытащил скульптуру из воды, – продолжила она, – и с трудом поставил ее стоймя. Потом вспомнил, как они просили Господа послать им спасение. Послать им утешение. Послать им свободу. Обадия понял, что Господь послал им эту скульптуру, но не знал, кто она. Он опустился перед ней на колени в болотную грязь и услышал в своем сердце ее голос, ясный как день. Она сказала: «Все хорошо. Я здесь. Теперь я о вас позабочусь».
Эта история была в десять раз лучше истории о монахине Беатрис. Августа скользящим шагом расхаживала по комнате, продолжая говорить:
– Обадия попытался поднять принесенную водой женщину, посланную Богом заботиться о них, но она была слишком тяжела, так что он пошел и привел еще двух рабов, и они вместе отнесли ее в молитвенный дом и водрузили на пьедестал. К тому времени, как наступило следующее воскресенье, все уже прослышали о статуе, прибитой к берегу рекой, о том, как она заговорила с Обадией. Молитвенный дом заполнился людьми, они не помещались в дверях и сидели на подоконниках. Обадия сказал им, что знает, ее послал Господь Бог, но не знает, кто она.
– Он не знал, кто она! – воскликнула Душечка, прерывая рассказ.
И всех «дочерей Марии» словно прорвало, они снова и снова повторяли:
– Никто из них не знал!
Я глянула на Розалин и не узнала ее – так она подалась вперед на стуле, нараспев повторяя эти слова вместе со всеми.
Когда все затихли, Августа продолжила:
– Так вот, старейшей среди рабов была женщина по имени Перл. Она ходила с клюкой, и когда она говорила, все слушали. Она поднялась на ноги и сказала: «Так это же мать Иисуса». Все знали, что мать Иисуса звали Марией, и знали, сколько страданий повидала она на своем веку. Что была она сильна и постоянна, и сердце у нее было материнское. И вот она здесь, послана им по тем же водам, что принесли их сюда в цепях. Им казалось, она знает обо всем, что они выстрадали.
Я смотрела на статую, ощущая, как что-то рвется на части в моем сердце.
– И тогда, – говорила Августа, – люди стали плакать, и плясать, и хлопать в ладоши. Они подходили по одному и притрагивались ладонями к ее груди, желая прикоснуться к утешению в ее сердце.
И каждый воскресный день они делали это в молитвенном доме – плясали и притрагивались к ее груди, а потом нарисовали на ее груди красное сердце, чтобы у всех людей было сердце, к которому можно прикоснуться.
Мадонна наполняла их сердца бесстрашием и нашептывала им планы побега. Самые смелые бежали, пробирались на север, а те, кто не решался, жили с поднятым кулаком в своем сердце. И если вдруг он слабел, им надо было всего лишь снова прикоснуться к ее сердцу.
Она стала такой могущественной, что про нее прознал даже хозяин. Однажды он погрузил ее в фургон, увез и приковал цепями в каретном сарае. Но ночью она без всякой людской помощи бежала и снова пробралась в молитвенный дом. Хозяин приковывал ее цепями пятьдесят раз, и пятьдесят раз она сбрасывала оковы и возвращалась домой. Наконец он сдался и позволил ей остаться там.
В «зале» установилась абсолютная тишина. Августа простояла около минуты, позволяя всем присутствующим погрузиться в нее. Заговорив снова, она развела руки в стороны.
– Люди назвали ее Мадонной в Цепях. Они назвали ее так не потому, что она носила цепи…
– Не потому, что она носила цепи… – хором повторили «дочери».
– Они называли ее Мадонной в Цепях, потому что она их сбрасывала.
Джун пристроила между разведенными коленями виолончель и заиграла «Чудесную благодать», а «дочери Марии» поднялись на ноги и стали дружно покачиваться, точно разноцветные водоросли на океанском дне.
Я думала, что все закончилось: но нет – Джун подсела к пианино и грянула джазовую версию гимна «Пойди на гору и расскажи». И тогда Августа завела танец конга. Она танцующим шагом подошла к Люнелле, которая ухватилась за ее талию. За Люнеллу уцепилась Кресси, за той пристроилась Мейбели, и вот они уже пошли по комнате паровозиком. Пришлось Кресси придерживать свой багряный цилиндр, чтобы не свалился. Когда они повернули в обратную сторону, к ним присоединились Куини и Вайолет, потом Душечка. Мне тоже хотелось поучаствовать, но я только смотрела – так же как Розалин и Отис.
Джун, казалось, играла все быстрее и быстрее. Я обмахивала лицо, пытаясь поймать глоток воздуха, голова кружилась.
Когда танец завершился, «дочери», отдуваясь, встали полукругом перед Мадонной в Цепях, и от того, что они сделали дальше, у меня перехватило дыхание. Одна за другой они подходили и прикасались к выцветшему красному сердцу статуи.
Куини и ее дочь подошли вместе и погладили ладонями дерево. Люнелла прижала пальцы к сердцу Марии, потом медленно и нарочито поцеловала каждый из них – так, что у меня на глаза навернулись слезы.
Отис прижался к сердцу лбом и простоял так дольше всех – головой к сердцу, словно заполнял пустой резервуар.
Джун играла, когда все они поочередно подходили к статуе, пока не остались только мы с Розалин. Мэй кивнула Джун, чтобы она продолжала играть, и взяла Розалин за руку, потянув к Мадонне в Цепях, так что даже ей довелось коснуться сердца Марии.