– Мы с Розалин направляемся в Виргинию, чтобы поселиться у моей тетки. Мой папа погиб при несчастном случае с трактором, а матери у меня нет с раннего детства, так что я пытаюсь добраться до родственников, пока меня не сдали в приют или еще куда.
– Но как ты оказалась здесь?
– А-а, ты имеешь в виду – у Августы… Мы ехали автостопом, и нас высадили у Тибурона. Мы постучались в дверь к Августе, и она дала нам приют. Вот и все.
Он кивнул, словно я рассказала ему действительно правдоподобную историю.
– А ты давно здесь работаешь? – спросила я, радуясь возможности сменить тему.
– С тех пор как перешел в старшие классы. Когда нет футбольного сезона, приезжаю каждое воскресенье и еще все лето. Я купил себе машину на деньги, что заработал в прошлом году.
– Это тот «Форд»?
– Ага, «Форд Файрлайн» пятьдесят девятого года, – кивнул Зак.
Он снова перекинул рубильник, и центрифуга, останавливаясь, застонала.
– Идем, я тебе покажу.
На поверхности машины я видела свое отражение. Наверное, подумалось мне, он каждую ночь полирует ее собственными майками. Я прошлась вдоль машины, ведя по ней пальцем; он остался чистым.
– Ты можешь поучить меня водить, – сказала я.
– Только не на этой машине.
– Почему?
– Потому что по тебе видно, что ты наверняка что-нибудь разобьешь.
Я развернулась лицом к нему, готовясь защищаться, но увидела, что он ухмыляется. И снова на его щеке была ямочка.
– Наверняка! – заверил он. – Ты наверняка что-нибудь да разобьешь.
Каждый день мы с Заком работали в медовом доме. Августа и Зак уже вывезли бо́льшую часть меда с пасек, но на паллетах вокруг стояли еще несколько штабелей магазинных корпусов.
Мы включали нагреватель и спускали жидкий воск в жестяной чан, потом загружали рамки в центрифугу и отфильтровывали мед сквозь новенький нейлоновый чулок. Августа любила оставлять в меду немного пыльцы, потому что она полезная, так что мы еще и за этим следили. Иногда мы отламывали кусочки сот и клали в банки, прежде чем заполнить их медом. Нужно было внимательно смотреть, чтобы это были новые соты, без пчелиных яиц, поскольку никому не нравится вылавливать из меда личинок.
А когда не занимались всем вышеперечисленным, мы заполняли формы для свечей воском и отмывали банки для меда, пока у меня руки не становились жесткими от порошка, как кукурузные листья.
Единственным неприятным моментом за весь день был ужин, когда приходилось терпеть общество Джун. Казалось бы, человек, играющий на виолончели для умирающих, должен быть более любезным. Я так и не сумела разобраться, почему она терпеть меня не может. Почему-то даже то, что я белая и навязалась к ним постоялицей, не казалось мне достаточной причиной.
– Как поживаете, Лили? – спрашивала она каждый вечер за столом. Словно репетировала эти слова перед зеркалом.
Я отвечала:
– У меня все благополучно, благодарю вас. А как поживаете вы, Джун?
Она бросала взгляд на Августу, которая следила за нами с невероятным интересом.
– Замечательно, – отвечала Джун.
Покончив с приветствиями, мы разворачивали салфетки и до конца трапезы старательно игнорировали друг друга. Я знала, что Августа пытается загладить грубость Джун по отношению ко мне, но мне хотелось сказать ей: Ты и впрямь думаешь, что нам с Джун Боутрайт есть хоть какое-то дело до того, как кто из нас поживает? Да брось!
Однажды вечером после обычных многократных «Радуйся, Мария» Августа сказала:
– Лили, если желаешь коснуться сердца Мадонны – пожалуйста. Верно, Джун?
Я глянула на Джун, которая одарила меня натянутой улыбкой.
– Может быть, как-нибудь в другой раз, – вежливо ответила я.
Я вам так скажу: если бы я лежала при смерти на своем топчане в медовом доме и спасти меня могла лишь Джун при единственном условии – потеплеть ко мне душой, я встретила бы свою смерть и отправилась прямиком на небеса. Или, может быть, в преисподнюю. Я уж и сама не знала куда.
Лучшим временем дня был обед, который мы с Заком съедали в холодке под соснами. Мэй собирала нам с собой сэндвичи с колбасой чуть ли не каждый день. Еще мы могли ежедневно рассчитывать на «свечной салат» – половинку банана, воткнутую в кружок ананаса. «Давай-ка я зажгу тебе свечку», – говорила она и чиркала воображаемой спичкой. Потом втыкала в кончик банана консервированную вишенку на зубочистке. Словно мы с Заком были детсадовцами. Но мы подыгрывали ей, рассыпаясь в восторгах при виде того, как она «зажигала» банан. А на десерт мы хрустели кубиками кул-эйда, который она замораживала в формочках для льда.
Однажды мы сидели после обеда на траве, слушая, как ветер хлопает простынями, которые Розалин развесила на веревках.
– Какой у тебя любимый предмет в школе? – спросил Зак.
– Английский.
– Спорим, тебе нравится писать сочинения, – сказал он, закатив глаза.
– Между прочим, нравится! Я планировала стать писательницей, а в свободное время – учительницей английского.
– Планировала? – переспросил он.
– Не думаю, что теперь у меня есть какое-то будущее, ведь я сирота.
В смысле беглянка, скрывающаяся от правосудия. Учитывая текущее положение вещей, я вообще не знала, вернусь ли в школу.
Он принялся рассматривать свои пальцы. Я ощущала резкий запах его пота. На его рубашке были пятна меда, привлекавшие орду мух, от которых он беспрестанно отмахивался.
Через некоторое время он сказал:
– Я тоже.
– Ты тоже – что?
– Не думаю, что у меня есть какое-то будущее.
– Это еще почему? Ты же не сирота.
– Нет, – отозвался он. – Я – негр.
Я смутилась.
– Ну, ты мог бы играть в футбол за университетскую команду, а потом стать профессиональным футболистом.
– Почему все считают, что спорт – единственное занятие, в котором мы можем добиться успеха? Не хочу я в футбол играть! – сказал он. – Я хочу быть адвокатом.
– А я разве против? – огрызнулась я слегка раздраженно. – Я просто никогда не слышала о неграх-адвокатах, только и всего. Прежде чем что-то представить, надо об этом услышать.
– Чушь! Представлять надо то, чего никогда не было.
Я прикрыла глаза.
– Что ж, ладно, вот я представляю негра-адвоката. Ты – негритянский Перри Мейсон. Люди приезжают к тебе со всего штата, несправедливо обвиненные люди, и ты в последнюю минуту добиваешься правды, выводя на чистую воду преступника, дающего свидетельские показания.
– Да, – кивнул он. – Я надираю ему задницу правдой.
Зак расхохотался, и язык у него был зеленый от кул-эйда.
Я начала называть его Заком – надирателем задниц. «Ой, смотрите-ка, кто тут у нас! Великий Зак, адвокат – надиратель задниц!» – поддразнивала я.
Примерно в это время Розалин стала спрашивать меня, что я вообще себе думаю – прохожу пробы на роль сиротки, удочеренной сестрами, так, что ли? Она говорила, что я живу в мире грез. «Мир грез» – теперь это были ее любимые слова.
Жить в мире грез – это делать вид, что мы живем обычной жизнью, в то время как идет охота на людей; думать, что мы сможем остаться здесь навсегда; верить, что я узнаю что-то сто́ящее о своей матери.
Каждый раз я огрызалась: И что тут плохого, если я живу в мире грез? А она говорила: Ты должна вернуться в реальность.
Однажды во второй половине дня, когда я была одна в медовом доме, туда забрела Джун, искавшая Августу. По крайней мере, по ее словам. Джун скрестила руки на груди.
– Итак, – сказала она, – вы здесь уже сколько – две недели, да?
Капитан очевидность.
– Слушай, если ты хочешь, чтобы мы ушли, мы с Розалин уйдем, – сказала я ей. – Я напишу тетке, и она вышлет нам деньги на автобус.
Она подняла брови:
– Сдается мне, ты говорила, что не помнишь фамилию своей тетки. А теперь оказывается, ты знаешь ее фамилию и адрес!
– На самом деле я всегда их знала, – парировала я. – Просто надеялась, что нам не придется уехать сразу.
Мне показалось, ее лицо немного смягчилось, когда я это сказала, но, возможно, я выдавала желаемое за действительное.
– Силы небесные, что это еще за разговоры об отъезде? – спросила Августа, стоя в дверях. Ни одна из нас не заметила, как она вошла. Она взглядом пригвоздила Джун к месту. – Никто не хочет, чтобы вы уезжали, Лили, пока вы сами не будете к этому готовы.
Стоя рядом со столом Августы, я перебирала пальцами стопку документов. Джун прокашлялась.
– Ну, пойду я, пожалуй, мне заниматься нужно, – сказала она и вылетела за дверь.
Августа подошла к столу и села.
– Лили, ты можешь поговорить со мной. Ты ведь это знаешь, правда?
Не дождавшись ответа, она поймала меня за руку и притянула к себе, усадив прямо на колени. Они были не такие, как у Розалин – у той колени были мяконькие, точно матрас, – худые и угловатые.
Ничего мне так не хотелось, как излить ей всю душу. Вытащить из-под топчана вещмешок и достать оттуда вещи, принадлежавшие моей матери. Мне хотелось показать ей образок черной Марии и сказать: вот это принадлежало моей матери – один в один такая же картинка, как та, которую ты клеишь на банки со своим медом. А на обороте у нее написано – «Тибурон, Южная Каролина». Так я и поняла, что она, должно быть, здесь бывала. Мне хотелось показать Августе фотографию и спросить: ты когда-нибудь ее видела? Не торопись. Подумай хорошенько.
Но я пока так и не прижала ладонь к сердцу черной Марии в розовом доме, и мне было слишком страшно начинать рассказ, не сделав хотя бы этого. Я прислонилась к груди Августы, оттолкнув прочь свое тайное желание, боясь, что она скажет: Нет, я эту женщину никогда в жизни не видела. Уж лучше было вообще ничего не знать.
Я с трудом поднялась на ноги.
– Пойду, наверное, на кухне помогу… – и я пересекла весь двор, ни разу не оглянувшись.
Тем вечером, когда темнота наполнилась пением сверчков, а Розалин аккомпанировала им храпом, я от души выплакалась. Даже сама точно не знала из-за чего. Из-за всего, наверное. Из-за того, что мне было ненавистно врать Августе, которая была ко мне так добра. Из-за того, что Розалин, наверное, была права насчет мира грез. Из-за того, что я была совершенно уверена – Дева Мария не осталась на персиковой ферме, подменяя меня, как подменяла Беатрис.