– Божечки-ложечки, да что стряслось-то?
Обнял меня одной рукой и подтащил к себе через сиденье.
Я думала, что все дело в моем потерянном будущем, том будущем, в которое миссис Генри поощряла меня верить, подкрепляя убеждение книгами, и списками чтения на лето, и речами о стипендии в Колумбийском университете. Но сидя там, рядом с Заком, я знала, что плачу, потому что у него на щеке одинокая ямочка, которая мне так нравилась, потому что каждый раз, когда я смотрела на него, во мне рождалось жаркое, странное ощущение, которое циркулировало от талии до коленных чашечек, потому что вот только что я была нормальной, обычной девочкой – а через миг уже прошла сквозь мембрану, отделявшую меня от отчаяния. И вдруг до меня дошло, что я пла́чу по Заку.
Я положила голову на его плечо, недоумевая, как он меня терпит. Всего за одно утро я продемонстрировала безумный смех, скрытую похоть, вспыльчивость, жалость к себе и истерический плач. Даже если бы я нарочно старалась показать ему свои худшие стороны, и то не смогла бы справиться лучше.
Он чуть сжал мое плечо и заговорил мне в волосы:
– Все будет хорошо. Когда-нибудь ты станешь отличной писательницей. – Тут я увидела, как он быстро бросил взгляд назад, потом через дорогу. – А теперь давай возвращайся на свою сторону грузовика и вытри лицо, – сказал он и протянул мне тряпку, которая попахивала бензином.
Когда мы добрались до медового дома, там никого не было, кроме Розалин, которая собирала свою одежду, чтобы переехать в комнату к Мэй. Меня не было каких-то жалких два часа, а весь наш жизненный уклад успел перевернуться вверх дном!
– С чего это вдруг ты решила ночевать там? – спросила я.
– С того, что Мэй страшно оставаться одной по ночам.
Розалин собиралась занять вторую двуспальную кровать, для ее вещей освободили нижний ящик комода Мэй, и до ванной комнаты ей теперь было рукой подать.
– Не могу поверить, что ты бросишь меня здесь совсем одну! – вскричала я.
Зак ухватил тележку и торопливо покатил ее вон, чтобы начать выгружать магазинные корпуса из «медовоза». Наверное, решил, что на сегодня с него хватит женских эмоций.
– Я не бросаю тебя. Я получаю нормальный матрац, – сказала она и опустила в карман зубную щетку и банку с табаком.
Я скрестила руки поверх блузы, еще мокрой от слез.
– Что ж, ладно тогда. Мне все равно!
– Лили, у меня от этого топчана спина болит. И, если ты не заметила, у него уже ножки подламываются. Еще неделя – и он рухнет на пол. У тебя и без меня все будет хорошо.
У меня перехватило дыхание. Хорошо – и без нее. Она что, из ума выжила?
– Я не хочу возвращаться из мира грез, – выговорила я, и на середине предложения мой голос надломился, и слова завертелись и перекрутились во рту.
Розалин села на топчан, на тот самый топчан, который я теперь возненавидела со всей страстью, потому что это он прогнал ее в комнату Мэй. Она притянула меня к себе и усадила рядом.
– Я знаю, что не хочешь. Ну, я же и не ухожу никуда. Ночевать только буду у Мэй, а так-то никуда не денусь.
Она стала гладить меня по колену, как в старые времена. Она гладила, и мы обе молчали. По моим ощущениям, с равным успехом мы могли и сидеть в полицейской машине по дороге в тюрьму. Словно без ее ласковой руки меня не существовало.
Я увязалась за Розалин, когда она понесла свои вещи в розовый дом, с намерением осмотреть ее новую комнату. Мы поднялись по ступеням на заднюю веранду. Августа сидела на диване-качелях, подвешенном на двух цепях к потолку. Она легонько раскачивалась, прихлебывала оранжад и читала новую книжку, которую взяла в передвижной библиотеке. Я повернула голову, чтобы прочесть название. «Джейн Эйр».
На другой половине веранды Мэй прогоняла выстиранную одежду между резиновыми роликами ручного отжимателя стиральной машины, новенькой «Леди Кенмор», которую они поставили на веранде, поскольку места на кухне для нее не было. Героиня рекламного ролика в телевизоре делала это в вечернем платье и, судя по ее лицу, получала массу удовольствия. А Мэй была вся распаренная и усталая. Она улыбнулась, когда мимо нее с вещами прошла Розалин.
– Ты не против, чтобы Розалин переехала сюда? – спросила меня Августа, положив книгу на живот. Сделала глоток, потом провела рукой по холодной испарине на бокале и прижала ладонь к горлу.
– Наверное, нет.
– Мэй будет спокойнее спать, когда с ней будет Розалин, – сказала она. – Правда, Мэй?
Я бросила на Мэй взгляд, но она, похоже, не слышала нас из-за шума машинки.
И вдруг я поняла, что меньше всего мне хочется идти за Розалин и видеть, как она складывает свои вещи в комод Мэй. Я снова посмотрела на книгу, которую читала Августа.
– О чем ты читаешь? – спросила я, рассчитывая завести легкую беседу. Но, бог ты мой, как я ошибалась!
– О девушке, чья мать умерла, когда она была совсем крохой, – сказала Августа.
Потом бросила на меня такой взгляд, от которого мой желудок сделал сальто – так же как тогда, когда она рассказывала мне о Беатрис.
– И что случилось с этой девушкой? – спросила я, стараясь, чтобы голос оставался ровным.
– Да я только начала, – ответила она. – Но в данный момент она ощущает растерянность и печаль.
Я отвернулась и стала смотреть в сад, где Джун с Нилом собирали помидоры. Я смотрела на них и слышала скрип отжимных валиков машины. Слышала, как отжатое белье падает в таз за валиками. Она знает, подумала я. Она знает, кто я.
Я вытянула в стороны руки, словно расталкивая незримые воздушные стены, и, опустив взгляд, увидела на полу свою тень, худенькую девчонку с буйными волосами, вьющимися от влажного воздуха, с раскинутыми руками и поднятыми под прямым углом ладонями, словно она пыталась остановить дорожное движение в обоих направлениях. Мне захотелось наклониться и поцеловать ее – такой маленькой и решительной она выглядела.
Когда я снова посмотрела на Августу, она по-прежнему не отводила от меня глаз, словно ожидая каких-то слов.
– Что ж, пойду-ка посмотрю на новую кровать Розалин, – сказала я.
Августа снова взяла в руки книгу, и все кончилось. Этот момент прошел – как и ощущение, что она знает, кто я. В смысле, ведь глупость же: как могла Августа Боутрайт что-то знать обо мне?
И как раз в это время на грядках с помидорами между Джун и Нилом вспыхнула первоклассная ссора. Джун что-то выкрикнула, он заорал в ответ.
– Ой-ой… – протянула Августа. Отложила книжку и встала.
– Почему ты не можешь просто оставить эту тему?! – кричала Джун. – Почему все всегда сводится к этому? Запиши у себя на лбу: я не собираюсь замуж! Ни вчера, ни сегодня, ни в будущем году!
– Чего ты боишься? – ответил на это Нил.
– К твоему сведению, я ничего не боюсь!
– Что ж, в таком случае ты – самая эгоистичная стерва, какую я только встречал! – бросил он и пошел к своей машине.
– О господи, – пробормотала Августа.
– Да как ты смеешь так меня называть! – взъярилась Джун. – А ну, иди сюда сейчас же! Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю!
Нил продолжал идти как ни в чем не бывало. Даже ни разу не обернулся. Зак, заметила я краем глаза, перестал сгружать магазинные корпуса на тележку и наблюдал за ними, качая головой, словно ему не верилось, что он уже второй раз за день видит перед собой сцену, в которой люди показывают свои худшие стороны.
– Если ты сейчас уйдешь, даже не думай возвращаться! – завопила Джун.
Нил сел в машину, и вдруг Джун рванула к ней со всех ног с помидорами в руках. Она примерилась и швырнула один из них – шмяк! – прямо в ветровое стекло. Второй расквасился о ручку дверцы.
– И не возвращайся! – крикнула она вслед отъезжавшему Нилу. По земле потянулась дорожка томатного сока.
Мэй осела на пол, рыдая, с выражением такой внутренней боли, что я почти наяву увидела то самое, нежное, алое сердце под ее ребрами. Мы с Августой отвели ее к стене, и она в который уже раз написала «Джун и Нил» на клочке бумаги и всунула ее между камнями.
Остаток дня заняла работа над магазинными корпусами, которые привезли мы с Заком. Составленные в штабеля по шесть штук, они высились, точно миниатюрные небоскребы, по всему медовому дому. Как сказала Августа, настоящий Пчело-сити.
Мы двенадцать раз загружали центрифугу, проходя все этапы – от ножа для вскрытия сот до разливного чана. Августа не любила подолгу выстаивать мед, потому что тогда терялся вкус. У нас есть два дня, чтобы все сделать, сказала она. И точка. Что ж, зато нам не приходилось хранить мед в специальном помещении с подогревом, чтобы не дать ему кристаллизоваться, поскольку у нас «с подогревом» были все помещения. Хоть на что-то полезное сгодилась каролинская жара.
Как раз когда я думала, что на сегодня все и можно пойти поужинать и прочесть ежевечерние молитвы с четками, оказалось – нет, мы только начали. Августа велела нам загрузить в тележку пустые корпуса и отвезти их в лес, чтобы пчелы могли слететься на запах и провести генеральную уборку. Она никогда не убирала рамки на зимнее хранение, пока пчелы не высосут из сот весь мед до последней капли. По ее словам, остатки меда привлекают тараканов. Но на самом деле, я уверена, дело было в том, что ей нравилось устраивать для пчел вечеринки в честь окончания трудового года и смотреть, как они радостно летят на угощение, словно открыв медовый рай.
Все время, пока мы работали, я не уставала удивляться тому, какое умопомрачение случается с людьми, когда в их жизнь вмешивается любовь. Взять хотя бы меня. Мне казалось, теперь по сорок минут из каждого часа я думала о Заке – о Заке, который был для меня невозможностью. Это слово – невозможность – я повторила себе примерно пять сотен раз. И, доложу я вам, это слово – дьявольски здоровенное полено, подброшенное в костер любви.
Вечером, оставшись в одиночестве в медовом доме, я чувствовала себя странно. Скучала по храпу Розалин так, как скучаешь по шуму океанских волн, после того как привыкла спать под него. Я и не представляла, насколько он меня успокаивал. В тишине присутствовал странный, пухлый, как губка, гул, от которого едва не лопались барабанные перепонки.