Вслух я сказала:
– Ну, я люблю Розалин и еще люблю писать рассказы и стихи… меня хлебом не корми, дай что-нибудь написать…
После этого мне пришлось всерьез призадуматься.
Я продолжила:
– Может, это и глупо, но после уроков я люблю выпить кока-колы с соленым арахисом, насыпанным прямо в бутылку. А когда она заканчивается, люблю перевернуть бутылку и узнать, где ее сделали.
Однажды мне попалась бутылка из Массачусетса, и я хранила ее как напоминание о том, какой большой путь можно проделать за жизнь.
– И еще я люблю голубой цвет – настоящий ярко-голубой, как шляпка, которую Мэй надевала на встречу «дочерей Марии». А еще с тех пор, как попала сюда, я научилась любить пчел и мед.
Мне хотелось добавить – и тебя, я люблю тебя, – но было слишком неловко.
– Знаешь, в одном эскимосском языке существует тридцать два слова для обозначения любви, – сказала Августа. – А у нас – всего одно. Наш язык такой ограниченный, что тебе приходится использовать одно и то же слово, говоря о любви к Розалин и о любви к кока-коле с орешками. Правда ведь, очень жаль, что у нас нет других способов сказать о ней?
Я кивнула, гадая, есть ли предел познаниям Августы. Видно, одна из книг, которые она читала в августе, своем именном месяце, в дополнительный час перед сном, была об эскимосах.
– Наверное, нам просто придется изобрести дополнительные способы говорить это, – сказала она. И улыбнулась. – Знаешь, я тоже люблю арахис с колой. И голубой – мой любимый цвет.
Слышали поговорку «Рыбак рыбака видит издалека»? Очень хорошо описывает мои ощущения.
Дальше пошла серия банок тупелового меда, который мы с Заком собрали на земле Клейтона Форреста, и еще пара банок фиолетового меда из улья, в который пчелы натаскали много бузинного сока. Это было красивое цветовое сочетание: кожу Богемской Мадонны оттеняло золото меда. К сожалению, на фоне фиолетового меда она смотрелась не так выигрышно.
– Как получилось, что ты стала маркировать свой мед Черной Мадонной? – спросила я.
Этот вопрос интересовал меня с первого дня. Ведь обычно производители меда клеят на банки всяких медвежат.
Августа замерла, держа банку в руке и глядя вдаль, словно ушла туда в поисках ответа, нахождение которого могло стать главным подарком этого дня.
– Жаль, что ты не видела «дочерей Марии», когда им впервые попалась на глаза эта этикетка. Знаешь почему? Потому что, когда они на нее смотрели, им впервые в жизни пришло в голову, что божество может быть и чернокожим. Видишь ли, Лили, каждому нужен Бог, который похож на него самого.
Я тоже пожалела, что меня не было рядом, когда «дочери Марии» совершили это великое открытие. Я представляла, как ликовали они в своих дивных шляпках. С развевающимися перьями.
Иногда я ловила себя на том, что трясу ступней, да так, что мясо чуть с кости не отваливается – «чертей качаю», как говорила Розалин. Вот и теперь, опустив глаза, я заметила, что она быстро-быстро дрожит. Обычно это случалось по вечерам, когда мы читали молитвы перед Мадонной в Цепях. Моим ногам словно хотелось вскочить и пуститься в пляс по комнате, исполняя конгу.
– И как же статуя черной Марии попала в вашу залу? – спросила я.
– Точно сказать не могу. Знаю только, что в какой-то момент она появилась в нашей семье. Помнишь историю об Обадии, который отнес статую в молитвенный дом? Как рабы уверовали, что это Мария, которая пришла, чтобы быть среди них?
Я кивнула. Эту историю я запомнила во всех подробностях. Я мысленно представляла ее не меньше сотни раз с тех пор, как впервые услышала. Обадия на коленях в грязи, склоненный над выброшенной на берег статуей. Статуя, гордо стоящая в молитвенном доме, кулак Мадонны в воздухе, и люди, подходящие по одному, чтобы коснуться ее сердца в надежде обрести немного сил, чтобы жить дальше.
– Так вот, – сказала Августа, продолжая клеить этикетки, – знаешь, это ведь на самом деле просто носовая фигура с какого-то старого корабля. Но людям необходимо утешение и спасение, так что, глядя на нее, они видели Марию, и поэтому дух Марии вселился в нее. На самом деле, ее дух присутствует везде, Лили, вот просто везде. Внутри камней, деревьев и даже людей. Но в некоторых местах он концентрируется и сияет по-особому.
Я никогда не думала об этом в таком ключе, и это открытие потрясло меня: может быть, я понятия не имею, в каком мире на самом деле живу, и, может быть, учителя в моей школе тоже этого не знают, судя по тому, как они говорят, что все состоит всего лишь из углерода, кислорода и минералов, самых скучных веществ, какие только можно себе представить. Я стала думать о мире, полном скрытых Марий, которые есть повсюду, и красных сердец, которые люди могли бы гладить и трогать – вот только мы их не узнаем.
Августа сгрузила банки с уже наклеенными этикетами в картонную коробку и поставила ее на пол, потом подтянула к себе новые банки.
– Я просто пытаюсь объяснить тебе, почему люди так заботились о Мадонне в Цепях, передавая ее из поколения в поколение. Насколько мы можем судить, примерно после Гражданской войны она перешла в собственность рода моей бабушки. Когда я была младше тебя, мы с Джун и Мэй – и Эйприл тоже, потому что тогда она еще была жива, – все мы на все лето ездили в гости к бабушке. Мы садились на ковер в зале, и Большая мама – так мы ее называли – рассказывала нам эту историю. И каждый раз, когда она завершала рассказ, Мэй просила: «Большая мама, расскажи еще раз», – и она начинала сначала и продолжала до самого конца. Клянусь, если бы ты прослушала мою грудь через стетоскоп, то услышала бы эту историю, которую снова и снова повторяет голос Большой мамы.
Я так увлеклась тем, что говорила Августа, что забыла смачивать этикетки. Как бы мне хотелось, чтобы внутри меня жила такая вот история, настолько громкая, что можно взять стетоскоп и услышать ее, а не история о том, как я положила конец жизни своей матери и вроде как своей собственной одновременно.
– Ты можешь смачивать этикетки и слушать, – подсказала мне Августа и улыбнулась. – Итак, после того как Большая мама умерла, Мадонна в Цепях была передана моей матери. Она жила в маминой комнате. Отец терпеть ее не мог. Он хотел избавиться от статуи, но мама сказала: «Если уйдет она, уйду и я». Думаю, эта статуя и была главной причиной, по которой мама стала католичкой, – чтобы опускаться перед ней на колени и не чувствовать при этом, что ведешь себя странно. Мы частенько обнаруживали ее перед статуей, и она разговаривала с Мадонной, точно они были двумя соседками, попивающими сладкий холодный чай. Мама, бывало, поддразнивала Мадонну, говорила: «Знаешь что? Надо было тебе девочку родить!»
Августа опустила банку, к которой клеила этикетку, на ее лице промелькнуло смешанное выражение – скорби, и умиления, и тоски, – и я подумала: она скучает по своей матери.
Я перестала смачивать этикетки, не желая ее торопить. Когда она снова взяла в руки банку, я спросила:
– Ты выросла в этом доме?
Мне хотелось знать о ней все.
Она покачала головой:
– Нет, но здесь выросла моя мать. Здесь я проводила лето, – ответила Августа. – Видишь ли, этот дом принадлежал моим бабушке и дедушке, как и весь окружающий участок. Большая мама тоже держала пчел, прямо здесь, в том самом месте, где ульи стоят сегодня. Ей нравилось говорить всем, что из женщин получаются лучшие пчеловоды, потому что они обладают особой способностью любить кусачих созданий. «Когда годами любишь детей и мужей, хочешь не хочешь, а научишься», – говаривала она.
Августа рассмеялась, и я подхватила ее смех.
– Это Большая мама научила тебя ухаживать за пчелами?
Августа сняла очки и протерла их шалью, заменявшей ей пояс.
– Она научила меня гораздо большему, чем ухаживать за пчелами. Она рассказывала мне о них те еще небылицы.
Я навострила уши.
– А мне что-нибудь расскажешь?
Августа постучала пальцем по лбу, словно пыталась выманить подходящую историю с какой-то дальней полки в своей голове. Потом ее глаза сверкнули, и она заговорила:
– Ну, Большая мама рассказывала мне, что однажды в канун Рождества вышла к ульям и услышала, что пчелы поют слова рождественской притчи, взятой прямиком из Евангелия от Луки, – и Августа начала напевать, подражая негромкому гудению: – «И родила Мария Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли».
Я хихикнула:
– Думаешь, так и было на самом деле?
– Ну, и да, и нет, – ответила она. – Некоторые вещи случаются буквально, Лили. А другие, такие как эта, случаются не буквально, но все равно случаются. Понимаешь, что я имею в виду?
– Не очень, – призналась я растерянно.
– А имею я в виду, что пчелы не пели слова из Евангелия от Луки на самом деле, но все равно, если слух у тебя подходящий, можно прислушаться к улью и услышать рождественскую песнь где-то внутри себя. Можно услышать безмолвную историю по другую сторону обыденного мира, которую не слышит никто другой. У Большой мамы был именно такой слух. А вот у моей матери этого дара не было. Думаю, он передается через поколение.
Меня так и подмывало побольше расспросить о ее матери.
– Спорим, твоя мама тоже держала пчел? – сказала я.
Похоже, этот вопрос ее повеселил.
– Боже мой, нет! Это ее нисколько не интересовало. Она уехала отсюда при первой возможности и поселилась у кузины в Ричмонде. Нашла работу в гостиничной прачечной. Помнишь, в первый день, когда вы здесь появились, я говорила тебе, что выросла в Ричмонде? Так вот, оттуда был родом мой отец. Он был первым цветным стоматологом в Ричмонде. Он познакомился с моей матерью, когда она пришла к нему на прием с больным зубом.
Я с минуту сидела, размышляя о том, как иногда причудливо поворачивается жизнь. Если бы не больной зуб, Августы бы не было на свете. Как и Мэй, и Джун, и меда «Черная Мадонна». И мы бы с ней сейчас не сидели и не разговаривали.
– Я любила Ричмонд, но мое сердце всегда оставалось здесь, – продолжала Августа. – В детстве я только и мечтала приехать сюда на лето, а когда Большая мама умерла, она оставила все это – и дом, и земли – нам с Джун и Мэй. Я держу пчел вот уже почти восемнадцать лет.