Я словно позабыла, где нахожусь. Закрыв глаза, медленно поднимала руки сквозь тучу пчел, пока наконец не оказалась в каком-то фантастическом месте, где никогда прежде не бывала. Голова моя запрокинулась, рот приоткрылся. Я парила неведомо где, в пространстве, не слишком близко граничившем с реальностью. Словно пожевала коры зантоксилума, и от этого у меня закружилась голова.
Затерянная среди пчел, я чувствовала себя лежащей на заколдованном клеверном поле, сделавшем меня неуязвимой для всего. Словно Августа окурила меня своим дымарем и успокоила до такой степени, что я только и могла, что поднять руки да покачиваться туда-сюда.
А потом вся моя неуязвимость вдруг куда-то подевалась, и я почувствовала, как зарождается боль в пустом, словно выскобленном ложкой пространстве между пупком и грудиной. В том самом моем «месте без матери». Я увидела ее в чулане, увидела заклинившее окно, чемодан на полу. Услышала крики, потом взрыв. От боли я согнулась чуть не пополам. Руки сами опустились, но глаз я не открыла. Как прожить весь остаток моей жизни, зная об этом? Что мне сделать, чтобы прогнать эти воспоминания? Почему, почему мы не можем вернуться в прошлое и исправить то зло, которое совершили?
Позже мне вспомнились кары небесные, которые Бог любил насылать в начале своей карьеры, казни египетские, что должны были заставить фараона изменить решение и позволить Моисею вывести свой народ из Египта. Отпусти народ мой, говорил Моисей. Я видела нашествие саранчи в фильмах, небо, заполненное ордами насекомых, похожих на самолеты летчиков-камикадзе. В своей комнате на персиковой ферме, когда по вечерам начинали появляться пчелы, я воображала, что они посланы как особая кара для Ти-Рэя. Что Бог говорил, отпусти дочь мою. И, возможно, они и были той карой небесной, что освободила меня.
Но теперь, в окружении кусачих пчел и с пульсировавшим болью «местом без матери», я понимала, что эти пчелы – никакая не кара небесная. Казалось, приближенные пчелиной королевы прилетели сюда в порыве любви, чтобы ласкать меня в тысяче разных мест. Смотрите-ка, кто здесь, это же Лили! Такая усталая и потерянная. Сюда, сестрицы-пчелы! Я была тычинкой вращающегося цветка, центром всего их утешения.
– Лили… Лили, – донеслось мое имя через голубые просторы. – Лили!
Я открыла глаза. Августа пристально смотрела на меня сквозь очки. Пчелы отряхнули цветочную пыльцу с ножек и начали спускаться обратно в улей. Я видела, как ее крохотные частички парят в воздухе.
– С тобой все в порядке? – спросила Августа.
Я кивнула. Все ли со мной в порядке? Кто ж меня знает.
– Ты ведь понимаешь, что нам с тобой нужно хорошенько поговорить. И на сей раз не обо мне. О тебе.
Я пожалела, что не могу сделать, как пчелы – просто предостерегающе боднуть ее в лоб, постучать по нему пальцем: я слежу за тобой. Будь осторожна. Не заходи дальше.
– Наверное, – рискнула ответить я.
– Может быть, прямо сейчас?
– Не прямо сейчас.
– Но, Лили…
– Умираю с голоду, – заявила я. – Пойду-ка домой, узнаю, не готов ли обед.
Я не стала ждать ее ответа. Идя к розовому дому, я почти что видела конец пресловутой веревочки, которой сколько ни виться… Я коснулась того места на футболке, на которое наклеила черную Марию. Она уже начала отклеиваться.
Весь дом благоухал жареной бамией. Розалин накрывала на стол в кухне, а Мэй притапливала в жиру и вынимала золотисто-коричневые стручки. Неизвестно, в честь чего у нас сегодня была бамия, поскольку обычно на обед бывали только сэндвичи с колбасой и… сэндвичи с колбасой.
У Мэй ни разу не было приступов слезоразлива после того дня, как Джун закатила истерику с швырянием помидорами, и все мы жили как на вулкане, затаив дыхание. Учитывая, как много прошло времени, я опасалась, что даже такая мелочь, как пережаренная бамия, могла стать для нее последней каплей.
Я сказала, что проголодалась, а Розалин велела мне придержать коней. Ее нижняя губа оттопырилась от порции жевательного табака. Его запах носился вслед за ней по кухне, как пес на поводке – сочетание душистого перца, сырой земли и прелых листьев. Смесь ароматов бамии и табака была так густа, что трудно было вдохнуть полной грудью. Розалин пересекла заднюю веранду, высунулась за дверь и послала тонкую струйку слюны в полет через клумбу с гортензиями.
Никто не умел плеваться лучше Розалин. Иногда в своих фантазиях я представляла, как она выигрывает сто долларов в конкурсе плевков на дальность и мы с ней на эти деньги едем в Атланту, останавливаемся в мотеле и заказываем обслуживание в номер. Пожить в мотеле всегда было моей сокровенной мечтой, но сейчас, если бы мне сказали, что я могу выбрать любой из роскошных мотелей с подогреваемым бассейном и телевизором прямо в номере, я не глядя променяла бы их все на розовый дом.
Однако были моменты сразу после пробуждения, когда я думала о своем прежнем доме – и мгновение-другое даже скучала по нему. А потом вспоминала, как стояла на коленях на полу в кухне и крупа вгрызалась в мои коленные чашечки или как пыталась обходить на цыпочках дурнопахнущую кучу скверного настроения Ти-Рэя, но обычно вляпывалась прямиком в нее. Вспоминала, как он накидывался на меня с воплем: «Иисусе С. Христе! Иисусе С. Христе!» Самую тяжелую пощечину от Ти-Рэя я получила, когда перебила его и спросила, что означает это «С». Одна быстрая прогулка по аллее памяти – и ностальгии по дому как не бывало. Розовый дом всяко лучше.
По пятам за Августой в кухню вошел Зак.
– Ого, ничего себе! Бамия и свиные отбивные на обед! Что бы это значило? – спросила Августа, обращаясь к Мэй.
Мэй наклонилась к ней и тихонько сказала:
– Прошло пять дней с тех пор, как я в последний раз была у стены.
И я видела, как она гордится этим фактом, как хочет верить, что дни истерических рыданий для нее позади, что этот обед с бамией – праздничное пиршество.
Августа улыбнулась сестре:
– Пять дней, серьезно? Что ж, это действительно заслуживает пира, – сказала она, а Мэй так и засияла солнышком.
Зак плюхнулся на стул.
– Ты закончил развозить мед? – спросила его Августа.
– Побывал везде, кроме конторы мистера Клейтона, – кивнул он.
Зак сидел и теребил в руках все, что попадалось на глаза. Вначале салфетку под горячее, потом разболтавшуюся пуговицу на рубашке. Ему явно не терпелось что-то рассказать.
Августа смерила его взглядом:
– Ну, выкладывай, что у тебя на уме.
– Вы не поверите, о чем говорят в городе, – тут же начал он. – Говорят, что Джек Пэланс в эти выходные приедет в Тибурон и привезет с собой цветную женщину!
Мы все побросали свои дела и переглянулись.
– Кто такой Джек Пэланс? – спросила Розалин. Хоть мы еще и не сели за стол, она уже вгрызлась в свиную отбивную и говорила с набитым ртом.
Я пыталась поймать ее взгляд, указывая на собственные сомкнутые губы, надеясь, что до нее дойдет намек.
– Кинозвезда, – ответил Зак.
Джун фыркнула:
– Ну не тупость ли? Что кинозвезда забыла в Тибуроне?
Зак пожал плечами:
– Говорят, здесь живет его сестра, он собирается навестить ее и намерен в пятницу повести свою цветную в кинотеатр. Не на балкон, а в партер, на места для белых!
Августа повернулась к Мэй:
– Сходи-ка на огород, собери свежих помидоров к обеду, ладно? – попросила она, потом подождала, пока Мэй выйдет за дверь.
Насколько я поняла, она опасалась, что попытка Джека Пэланса «интегрировать» местный кинотеатр сведет на нет весь смысл праздничного обеда.
– И что, люди по этому поводу волнуются? – спросила она Зака. Взгляд у нее был – серьезнее некуда.
– Да, мэм, – кивнул он. – Белые мужчины, что собираются в скобяной лавке Гаррета, сговариваются выставить оцепление вокруг кинотеатра.
– Господи, началось, – вздохнула Розалин.
Джун только длинно фыркнула – пффф! – а Августа покачала головой, и на меня впервые в жизни нахлынуло понимание, какое огромное значение мир приписывает пигментации кожи. В последнее время казалось, что пигментация кожи – это солнце, а все остальное во вселенной – вращающиеся вокруг него планеты. С тех пор как этим летом закончились школьные занятия, каждый день только и было слышно, что о цвете кожи. Меня уже воротило от этой темы.
В Сильване в начале лета ходил слух о том, что собирается приехать полный автобус народа из Нью-Йорка, чтобы «интегрировать» городской бассейн. Ух, какая поднялась паника! У нас на руках было ЧП городского масштаба, поскольку, на взгляд южан, нет ничего хуже, чем понаехавшие северяне, норовящие насадить на Юге свои порядки. Как раз после этого и случилась стычка с мужчинами на бензоколонке. Как по мне, так лучше бы Бог радикально убрал пигментацию кожи раз и навсегда.
Когда Мэй вернулась на кухню, Августа выразительно сказала:
– Приятного всем аппетита, – подразумевая, что Джек Пэланс не годится в темы для застольной беседы.
Мэй принесла три крупных помидора, и пока они с Розалин нарезали их, Августа сходила в гостиную и поставила на проигрыватель – настолько старый, что даже звукосниматель на нем приходилось опускать вручную – пластинку Нэта Кинга Коула. Августа с ума сходила по Нэту Кингу Коулу, и когда она вернулась на кухню, прибавив громкость до максимума, ее лоб собрался морщинками, как у людей, пробующих что-то настолько вкусное, что кажется, будто им больно. Джун, которая признавала только Бетховена и прочих классиков, задрала нос, пошла и уменьшила звук.
– Я так думать не могу, – пояснила она.
На что Августа сказала:
– Знаешь что? Ты слишком много думаешь. Было бы очень полезно иногда переставать думать и просто подчиняться чувствам.
Джун на это ответила, мол, благодарит покорно, она пообедает у себя в комнате.
Я сочла, что оно и к лучшему, потому что как раз перед этим смотрела на помидоры, которые резали Мэй с Розалин, и мысленно репетировала, как буду говорить ей: