Настоящий пчеловод. Ее слова наполнили мою душу теплом, и прямо в это мгновение с земли на опушке с шумом, напоминавшим взрыв, взлетела в воздух стая черных дроздов и закрыла тучей все небо. Неужели чудеса никогда не кончатся? – спросила я себя. Я бы добавила в свой список профессий и эту. Писательница, учительница английского и пчеловод.
– Думаешь, я смогу когда-нибудь держать пчел? – спросила я.
На что Августа ответила:
– А разве не ты говорила мне на той неделе, что одна из вещей, которые ты полюбила, – это пчелы и мед? Ну, если это так, из тебя получится отличный пчеловод. Я тебе больше скажу. Можно даже не очень хорошо что-то делать, Лили, но если занятие тебе нравится, этого будет достаточно.
От места укуса жжение распространилось до самого локтя, и я только диву давалась, какие мучения может причинить такое крохотное существо. С гордостью могу сказать, что я не жаловалась. Раз тебя уже ужалили, отменить случившееся невозможно, сколько ни ной. Я просто снова нырнула в стремительный процесс спасения пчел.
Напоив все ульи Тибурона и рассыпав достаточно сахара, чтобы любой человек прибавил от него пятьдесят фунтов веса, мы поехали домой – разгоряченные, голодные и едва не захлебывающиеся в собственном поту.
Когда Августа вырулила на подъездную дорожку, мы увидели Розалин и Мэй; они пили сладкий чай на задней веранде. Мэй сказала, что оставила нам в холодильнике обед: сэндвичи с холодными свиными отбивными и салат из квашеной капусты. Обедая, мы слушали, как Джун на втором этаже играет на виолончели, издавая такие мрачные звуки, будто кто-то умер.
Мы схарчили все до крошки без всяких разговоров, потом отодвинулись от стола и как раз пытались понять, как бы перевести свои тела в стоячее положение, когда услышали визг и смех, словно на школьной переменке. Мы с Августой потащились на веранду, чтобы посмотреть, в чем дело. А там обнаружились Мэй и Розалин, они пробегали сквозь струю газонного дождевателя, босые, зато в одежде. Словно спятили в одночасье.
Просторное платье Розалин промокло и прилипло к телу, а Мэй ловила водяные брызги в подол и подбрасывала, обдавая ими лицо. Солнечный свет падал на глянец ее косичек, и они сияли, как огненные.
– Ну просто фантастика, да? – вздохнула Августа.
Когда мы вышли на двор, Розалин подхватила с земли шланг с разбрызгивателем и наставила его на нас.
– Идите сюда и будете мокрее мокрого! – воскликнула она, и – плюх! – нам в грудь ударили струи ледяной воды.
Розалин повернула разбрызгиватель вниз и наполнила водой подол Мэй.
– Идите сюда и будете мокрее мокрого! – взвизгнула Мэй, копируя Розалин, и погналась за нами, выплескивая воду из подола нам на спины.
Я вам точно скажу: ни одна из нас не стала протестовать. Под конец мы просто встали на месте и позволили этим двум сумасшедшим промочить нас до нитки.
Всей четверкой мы превратились в водяных нимф и пустились в пляс вокруг садового шланга: наверное, так же индейцы плясали вокруг пылавших костров. Белки и каролинские крапивники бочком-бочком подскакивали к нам, насколько хватало смелости, и пили из лужиц, а бурые высохшие стебельки травы, казалось, распрямлялись и зеленели прямо на глазах.
Потом хлопнула дверь веранды, и нам всем явилась Джун, прямо-таки кипевшая злостью. Должно быть, я опьянела от воды, воздуха и танцев, потому что подхватила дождеватель и заявила:
– Иди сюда – и будешь мокрее мокрого! – а потом обдала ее из шланга.
Она сорвалась на визг:
– Проклятье, да гори все в аду!
Я понимала, что все зашло куда-то не туда, но уже не могла остановиться. Я представляла себя доблестным пожарным, а Джун – бушующим огненным адом.
Она выдернула из моих рук шланг и направила на меня. Часть воды попала мне в нос; слизистую словно обожгло. Я дернула за шланг, и теперь мы держались за него с двух сторон, а он знай себе поливал наши животы и подбородки. Мы упали на колени, сражаясь за него, а он, словно гейзер, извивался между нами. Ее глаза неотрывно смотрели на меня, такие близкие и яркие, с капельками воды на ресницах. Я услышала, как Мэй начала напевать «О, Сюзанна!», и рассмеялась, чтобы показать ей, что все в порядке, все хорошо, но шланг так и не выпустила. Я не собиралась отдать победу Джун Боутрайт.
Розалин с намеком обронила:
– Говорят, если облить двух сцепившихся собак из шланга, они расцепятся, но, догадываюсь, так бывает не всегда.
Августа рассмеялась, и я увидела, что взгляд Джун чуть смягчился, что ей очень хочется не рассмеяться, но она словно смешинку проглотила: как только потеплел ее взгляд, так вся оборона и рухнула. Я так и представляла, как она с размаху бьет себя по лбу с мыслью: Я сражаюсь за садовый шланг с четырнадцатилетней девчонкой. Вот ведь абсурд какой!
Джун разжала пальцы и повалилась на траву, содрогаясь от смеха. Я плюхнулась рядом с ней и тоже расхохоталась. Мы не могли остановиться. Я не очень-то понимала, над чем именно мы смеемся, – просто была рада, что делаем это вместе.
Когда мы наконец сумели собрать себя с земли, Джун проговорила:
– Господи, да я точно пьяная – словно кто-то выдернул пробки в ногах и осушил меня до капли!
Розалин, Мэй и Августа снова превратились в водяных нимф и занялись своими нимфическими игрищами. Я бросила взгляд под ноги, где вот только что лежали бок о бок наши с Джун тела, на примятую мокрую траву, на идеальные вмятины в земле. Переступила через них со всем возможным тщанием – и, видя, как я осторожничаю, Джун тоже переступила через них, а потом, к моему потрясению, обняла меня. Джун Боутрайт обнимала меня, а наша мокрая одежда издавала сладкое чмоканье в разных местах, где соприкасались наши тела.
Если в Южной Каролине температура поднимается выше сорока градусов, приходится ложиться в постель. Это здесь практически закон. Кому-то может показаться, что дело просто в лени, но на самом деле, падая в постель от жары, мы даем своему сознанию время и возможность искать новые мысли, размышлять об истинной цели жизни и вообще позволяем появляться в голове тому, чему нужно там появиться. Когда я училась в шестом классе, у меня был одноклассник со стальной пластинкой в черепе, и он всегда жаловался, что ответы экзаменационных заданий не проникают в его сознание. А наш учитель отвечал: «Не вешай мне лапшу».
Однако в каком-то смысле тот мальчик был прав. У каждого человека на Земле есть этакая стальная пластинка в голове. Но если время от времени ложиться и замирать в неподвижности, она будет отъезжать в сторону, как дверь лифта, впуская все тайные мысли, которые терпеливо стоят и дожидаются возможности нажать кнопку и подняться наверх. Настоящие проблемы в жизни случаются тогда, когда эти тайные двери остаются закрытыми слишком долго. Но это только мое мнение.
Наверное, Августа, Мэй, Джун и Розалин были сейчас в розовом доме, в своих комнатах, лежали под вентиляторами с выключенным светом. Я же прилегла на топчан в медовом доме и позволила себе думать обо всем, о чем захочу, за исключением моей матери. Так что, естественно, она и оказалась той единственной мыслью, которая хотела подняться на лифте.
Я чувствовала, как вокруг меня разворачиваются события. Все эти бахромчатые края мира грез. Вытяни всего одну неправильную нитку – и будешь стоять в обломках по самые плечи. С тех пор как я позвонила Ти-Рэю, мне ужасно хотелось рассказать об этом Розалин. Сказать: Если ты гадаешь, заставило ли мое бегство Ти-Рэя заглянуть в свое сердце и измениться, не трать зря время. Но я не могла заставить себя признаться ей, что расчувствовалась настолько, чтобы ему позвонить.
Что со мной не так, если я живу здесь, как будто мне нечего скрывать? Я обессиленно лежала на топчане и смотрела на пылающий квадрат окна. Сколько же нужно энергии, чтобы держать все под контролем! Впусти меня, говорила моя мать. Впусти меня в этот проклятый лифт.
Что ж, ладно. Я вытащила из-под топчана вещмешок и стала вглядываться в ее фотографию. Задумалась о том, каково было быть внутри нее, быть всего лишь загогулинкой плоти, плававшей в ее темноте, обо всем, что безмолвно происходило между нами.
Тоска по ней по-прежнему жила во мне, но и близко не была такой яростной и бушующей, как прежде. Натягивая ее перчатки, я неожиданно заметила, что мне стало в них тесно. К тому времени как мне исполнится шестнадцать, на моих руках они будут казаться детскими. Я стану Алисой в Стране Чудес – после того как она съела пирожок и выросла вдвое. Мои ладони порвут швы перчаток, и я больше никогда их не надену.
Я содрала перчатки с потных рук и ощутила волну нервной дрожи, прежнее занозистое чувство вины, ожерелье лжи, которое никак не могла перестать носить, страх быть изгнанной из розового дома.
– Нет, – выдохнула я.
Это слово долго пробиралось к моей гортани. Испуганный шепот. Нет, я не буду об этом думать. Я не буду это чувствовать. Я не позволю этому разрушить то, что есть. Нет.
Я решила, что пережидать жару лежа – дурная идея. Отказалась от нее и пошла к розовому дому, чтобы выпить чего-нибудь холодного. Если после всего, что я натворила, мне все же удастся добраться до рая, надеюсь, мне дадут пару минут на личный разговор с богом. Я хотела сказать ему: Господь, я знаю, что Ты желал добра, создавая мир и все в нем, но как Ты мог позволить ему так далеко от Тебя отойти? Как получилось, что Ты не смог сохранить свою изначальную идею райского сада? Человеческая жизнь – такая неразбериха!
Когда я пришла в кухню, Мэй сидела на полу, вытянув ноги и держа на коленях пачку печенья. Что ж, неудивительно: мы с Мэй были единственными, кто не мог спокойно пролежать в постели и пяти минут.
– Я видела таракана, – сообщила она, сунув руку в пакетик с маршмеллоу, который я не сразу заметила. Вытащила одну пастилку и начала отщипывать от нее крошки. Сумасшедшая Мэй.
Я открыла холодильник и встала перед ним, изучая содержимое, словно ждала, что бутылка с виноградным соком сама прыгнет мне в руку и скажет: