сс Америка». Как «мисс Миссисипи». Обычно как раз девушки из Миссисипи на таких конкурсах и побеждают. Мне вдруг ужасно захотелось увидеть Марию в купальнике и туфлях на каблуке – до ее беременности, конечно же.
Однако большим потрясением стали для меня все изображения Марии, на которых архангел Гавриил вручал ей лилию. На каждой картине, каждой иконе, где он являлся, чтобы объявить ей, что у нее будет лучший на свете ребенок, хоть она еще и не замужем, архангел протягивал ей большую белую лилию. Словно награду в утешение за все сплетни, героиней которых ей предстояло стать. Я закрыла книгу и поставила ее обратно на полку.
Ветерок влетал в открытое окно и гулял по комнате. Я подошла к окну и стала смотреть на темную кайму деревьев на краю леса, на полумесяц, похожий на золотую монету, вставленную в прорезь, готовую вот-вот со звоном провалиться в небо. Сквозь оконную сетку просачивались голоса. Женские голоса. Они взлетали щебетом и таяли вдали. «Дочери» разъезжались. Я наматывала волосы на пальцы, кругами ходила вокруг коврика, как кружит собака, прежде чем улечься на пол.
Я думала о фильмах про тюрьму, в которых заключенному – разумеется, невинно осужденному – предстоит казнь на электрическом стуле, и камера переключается с бедняги, потеющего в своей тюремной камере, на циферблат часов, где стрелка подползает к двенадцати.
Я снова села на кедровый сундук.
Раздались шаги по половицам коридора – размеренные, неторопливые. Шаги Августы. Я села ровнее, выпрямилась, мое сердце забилось так сильно, что я слышала стук крови в ушах. Войдя в комнату, она сказала:
– Я так и думала, что найду тебя здесь.
У меня возникло желание метнуться и проскочить мимо нее в дверь, выпрыгнуть из окна. Ты не обязана это делать, сказала я себе, но изнутри меня поднималось желание. Я должна была знать.
– Помнишь, когда… – начала я. Мой голос был едва громче шепота. Я откашлялась и начала снова: – Помнишь, ты сказала, что нам следует поговорить?
Она закрыла дверь. С таким особым, окончательным звуком. Пути назад нет, говорил он. Вот и все, говорил он.
– Помню, и очень хорошо.
Я выложила на сундук фотографию матери.
Августа подошла и взяла ее в руки.
– Ты просто ее копия.
Она перевела на меня глаза – большие, мерцающие, с медным огнем внутри. Мне вдруг захотелось хоть разок взглянуть на мир этими глазами.
– Это моя мать, – сказала я.
– Я знаю, золотко. Твоей матерью была Дебора Фонтанель Оуэнс.
Я смотрела на нее и моргала. Она шагнула ко мне, и желтый свет лампы покрыл ее очки золотой амальгамой, так что я больше не могла разглядеть ее глаз. Тогда я сменила позу, чтобы видеть их лучше.
Она подтащила стул от трюмо к сундуку и села лицом ко мне.
– Я так рада, что мы наконец обо всем этом поговорим!
Я чувствовала, как она легонько касается меня коленом. Прошла целая минута, а ни одна из нас еще не сказала ни слова. Она держала фотографию в руках, и я понимала, что она ждет, пока я нарушу молчание.
– Ты знала, кто моя мать, – сказала я, сама не понимая, что ощущаю – то ли гнев, то ли предательство, то ли попросту удивление.
Она положила свою руку на мою и чуть погладила кожу.
– В первый же день, когда ты пришла сюда, я лишь посмотрела на тебя – и увидела Дебору, когда она была в твоем возрасте. Я знала, что у Деборы есть дочь, но подумала – нет, быть такого не может. Поверить, что дочь Деборы явится в мою гостиную – это было слишком. Потом ты сказала, что тебя зовут Лили, и в эту же секунду я поняла, кто ты.
Наверное, мне следовало этого ожидать. Я почувствовала, что в горле собираются слезы, хоть и сама не понимала почему.
– Но… но… ты же ничего не сказала! Как так получилось, что ты мне не сказала?
– Ты была не готова узнать о ней. Я не хотела рисковать. Не хотела, чтобы ты снова сбежала. Я хотела, чтобы ты почувствовала под ногами твердую почву, укрепила вначале свое сердце. Всему свое время, Лили. Нужно знать, когда настаивать, а когда сохранять спокойствие, когда позволять всему идти своим чередом. Вот что я пыталась сделать.
Стало так тихо… Как я могла на нее злиться? Я ведь поступила точно так же. Утаила от нее то, что знала, а ведь мои резоны и близко не были так благородны, как ее.
– Мне Мэй сказала, – выдавила я.
– Что именно тебе сказала Мэй?
– Я увидела, как она выкладывает для тараканов дорожку из крошек печенья и маршмеллоу. Однажды отец сказал, что моя мать делала то же самое. Я рассудила, что она научилась этому от Мэй. И тогда я спросила Мэй: «Ты когда-нибудь знала Дебору Фонтанель?» – и она ответила, что знала, что Дебора жила в медовом доме.
Августа покачала головой:
– Боже милостивый, сколько же всего предстоит рассказать! Помнишь, я говорила тебе, что была домработницей в Ричмонде до того, как нашла место учительницы? Так вот, я работала в доме твоей матери.
Дом моей матери. Странно было думать о ней как о человеке, у которого была своя крыша над головой. Как о человеке, который лежал на постели, ел еду за столом, принимал ванны.
– Ты знала ее, когда она была маленькой?
– Тогда я заботилась о ней, – ответила Августа. – Гладила ее платьица и собирала ей школьные обеды в бумажные пакеты. Она обожала арахисовую пасту. Больше ей ничего и не надо было. Арахисовая паста – с понедельника по пятницу.
Я выдохнула, осознав, что все это время задерживала дыхание.
– А что еще она любила?
– Она любила своих кукол. Устраивала для них чаепития в саду, и я готовила крошечные сэндвичи. – Августа помолчала, вспоминая. – А вот домашние задания она не любила. Мне приходилось постоянно присматривать, чтобы она их сделала. Гоняться за ней, заставляя зубрить правописание. Однажды она забралась на дерево и пряталась там, чтобы не учить наизусть стихотворение Роберта Фроста. Я нашла ее, забралась к ней вместе с книгой и не позволяла слезть до тех пор, пока она не смогла прочесть его целиком наизусть.
Закрыв глаза, я видела мать рядом с Августой на ветвях дерева, пересказывающую строчку за строчкой «Остановившись у леса снежным вечером», стихотворение, которое мне самой тоже пришлось учить наизусть. Я опустила голову, зажмурилась.
– Лили, прежде чем мы продолжим говорить о твоей матери, я хочу узнать, как ты сюда попала. Расскажешь мне?
Я открыла глаза и кивнула.
– Ты сказала, что твой отец умер.
Я покосилась на ее руку, по-прежнему лежавшую поверх моей, боясь, что она может ее убрать.
– Я это выдумала, – призналась я. – На самом деле он не умер.
Он только заслуживает смерти.
– Терренс Рэй, – произнесла она.
– Ты и отца моего знаешь?
– Нет, с ним я никогда не встречалась, только слышала о нем от Деборы.
– Я зову его Ти-Рэем.
– Не папой?
– Да какой из него папа…
– Что ты имеешь в виду?
– Он постоянно орет.
– На тебя?
– На всех на свете. Но я не поэтому сбежала.
– Тогда почему, Лили?
– Ти-Рэй… он сказал, что моя мать…
Слезы хлынули градом, и слова вылетали из меня – тонкие, высокие, неузнаваемые.
– Он сказал, что она меня бросила! Что она бросила нас обоих и сбежала.
В моей груди разбилась стеклянная стена, стена, о существовании которой я и не догадывалась.
Августа сдвинулась на край своего кресла и раскрыла объятия – так, как раскрыла их Джун в тот день, когда они нашли предсмертное письмо Мэй. Я подалась к ней, почувствовала, как ее руки сомкнулись вокруг меня. Есть на свете одна вещь, прекрасная настолько, что у меня нет слов, чтобы описать ее: это когда Августа тебя обнимает.
Я так тесно прижалась к ней, что грудью чувствовала ее сердце – маленький пульсирующий комочек. Ее ладони гладили мою спину. Она не говорила: Ну-ну, довольно, хватит плакать, все будет хорошо, – все те слова, которые автоматически твердят люди, когда хотят, чтобы ты заткнулась. Она говорила:
– Это больно, я знаю. Выпусти это. Просто выпусти.
Что я и делала. Прижавшись губами к ее платью. Казалось, я вытащила наверх всю боль, скопившуюся во мне за жизнь, и вывалила ее в грудь Августы, выдохнула ее силой своего рта, а она и не поморщилась.
Я всю ее промочила слезами. Хлопок ее платья вокруг ворота прилип к коже. В намокших местах сквозь ткань просвечивала темнота ее тела. Она была как губка, впитывавшая то, что больше не могла сдержать я.
Ее ладони грели мне спину, и каждый раз, прерываясь, чтобы шмыгнуть носом и сделать вдох, я слышала ее дыхание. Ровное и спокойное. Вдох и выдох. Пока иссякал поток моих слез, я позволяла ее дыханию укачивать меня.
Наконец я отстранилась и посмотрела на нее, оглушенная мощью этого извержения. Она провела пальцем по моему носу и улыбнулась – такой печальной улыбкой.
– Прости меня, – покаялась я.
– Не извиняйся, – ответила она.
Августа подошла к комоду и вынула из верхнего ящика белый носовой платок. Он был сложен, отглажен; на лицевой стороне серебристыми нитками была вышита монограмма – А. Б. Августа нежно отерла мне лицо.
– Я хочу, чтобы ты знала, – начала я. – Я не поверила Ти-Рэю, когда он мне это сказал. Она ни за что бы вот так меня не бросила. Я хотела узнать о ней и доказать, что он неправ.
Я смотрела на Августу. Она провела рукой по очкам и сжала пальцами переносицу.
– И это заставило тебя бежать?
Я кивнула и добавила:
– К тому же мы с Розалин попали в беду в городе, и я знала, что если не сбегу, то Ти-Рэй прибьет меня до полусмерти, а мне ужасно надоело, что меня бьют до полусмерти.
– В какую беду?
Продолжать мне не хотелось. Я отвела взгляд и уставилась в пол.
– Ты говоришь о том, как у Розалин появились синяки и рана на голове?
– Она только всего и хотела, что зарегистрироваться для голосования.
Августа прищурилась, пытаясь понять.
– Ладно, а теперь давай начни сначала. Хорошо? Просто не торопись и расскажи мне, что случилось.