Мы вышли в ночь, со сливающимися в общий хор песнями кузнечиков, с громким плюханьем капель по зонту, со всеми этими ужасными ритмами, которые захватывают крепость изнутри, стоит только на миг расслабиться. Бросила тебя, барабанили они. Бросила тебя. Бросила тебя.
Знание может быть проклятием, способным отравить всю жизнь. Я обменяла груз лжи на груз правды и теперь не понимала, какое бремя было тяжелее. Какое потребует от меня больше сил? Однако смысла в этом вопросе не было никакого, потому что стоит узнать правду – и уже нельзя пойти на попятный и заменить ее на чемодан лжи. Тяжела она или нет, а правда теперь вся твоя.
В медовом доме Августа подождала, пока я заберусь под одеяло, потом наклонилась и поцеловала меня в лоб.
– Любой человек на Земле совершает ошибки, Лили. Все ошибаются. Ничто человеческое нам не чуждо. Твоя мать совершила ужасную ошибку, но она пыталась ее исправить.
– Спокойной ночи, – сказала я и повернулась на бок.
– Нет на свете ничего идеального, – проговорила Августа от двери. – Есть только жизнь.
Глава тринадцатая
Длина тела рабочей пчелы едва превышает сантиметр, а весит оно всего около шестидесяти миллиграммов; тем не менее пчела способна летать с грузом тяжелее самой себя.
Жар копился в сгибах локтей, в нежных ямках под коленями. Лежа поверх одеяла, я дотронулась до век. Я сегодня столько плакала, что они опухли, и глаза до конца не раскрывались. Если бы не это, все, что произошло между мной и Августой, могло показаться сном.
После ухода Августы я не шелохнулась, только лежала и смотрела на плоскую поверхность стены, на разных ночных насекомышей, которые вылезают и ползают по дому в свое удовольствие, когда думают, что ты спишь. Когда мне надоело смотреть на них, я прикрыла глаза рукой и сказала себе: Спи, Лили. Пожалуйста, засыпай. Но, разумеется, уснуть не могла.
Я села с отчетливым ощущением, что мое тело весит две сотни фунтов. Словно кто-то подогнал к медовому дому цистерну с цементным раствором, направил трубу мне на грудь и включил перекачку. Чувствовать себя бетонным блоком посреди ночи мне не понравилось.
Пока я пялилась в стену, у меня не раз мелькали мысли о Мадонне. Мне хотелось поговорить с ней, спросить: Что будет со мной дальше? Но когда мы с Августой вошли в медовый дом, при взгляде на нее, всю обмотанную цепью, мне не показалось, что она может кому-то помочь. Человеку нужно, чтобы тот, кому он молится, хотя бы внешне походил на сущность, способную оказать помощь.
Я все равно заставила себя встать с постели и пойти навестить ее. В конце концов, даже Мария не обязана быть всегда могущественной на все сто процентов – так я решила. Единственное, что мне было от нее нужно – это чтобы она меня поняла. Чтобы хоть кто-то протяжно вздохнул и сказал: Бедняжка, я знаю, что ты чувствуешь. Будь у меня выбор, я предпочла бы, чтобы кто-то понял мою ситуацию, даже если бы был не в силах ее изменить, а не наоборот. Но это только мое мнение.
Я сразу учуяла густой, ржавый запах цепи. Мне захотелось распутать ее, но, конечно, это порушило бы всю инсценировку, которую разыграли Августа и «дочери Марии».
Красная лампадка мерцала у ног Марии. Я плюхнулась на пол и села перед ней, скрестив ноги. На улице ветер завывал в верхушках деревьев – этот звук перенес меня в давние времена, когда я просыпалась ночью под такой же шум и, одурманенная сном и тоской, представляла, что это моя мать там, среди деревьев, поет о своей бездонной любви. Однажды я влетела в комнату к Ти-Рэю, крича, что она у меня под окном. На что он ответил тремя словами: «Сраная чушь, Лили!»
Я пришла в ярость, когда он оказался прав. Никакого голоса в ветре никогда не было. Никакая мать там не пела. Никакой бездонной любви.
А ужасным, по-настоящему ужасным был гнев, клокотавший во мне. Он зародился на задней веранде, когда история моей матери рассыпалась в прах и земля ушла у меня из-под ног. Я не хотела гневаться. Я говорила себе: Ты не злишься. У тебя нет никакого права злиться. Сделанное тобой матери гораздо хуже того, что она сделала тебе. Но невозможно уговорить себя не злиться. Тут ведь как – либо злишься, либо нет.
В медовом доме было жарко и тихо. Еще минута – и от переполнявшего меня гнева я уже не могла дышать. Мои легкие, пытаясь расшириться, упирались в него и снова схлопывались.
Я поднялась с пола и принялась расхаживать в темноте. Позади меня на рабочем столе стояли полдюжины банок с медом «Черная Мадонна», которые Зак должен был завтра отвезти куда-то в город – может быть, Клейтону, или в магазин Фрогмора Стю, или во «Все по доллару», или в «Божественные прически», салон красоты для цветных.
Как она посмела? Как она посмела меня бросить? Я была ее ребенком!
Я посмотрела в окно, и мне захотелось разбить в нем все стекла. Мне хотелось швырнуть какой-нибудь предмет с такой силой, чтобы он пролетел через все небо и сшиб Бога с его трона. Я подхватила одну из банок с медом и бросила ее что было силы. Она всего на пару дюймов[32] разминулась с головой черной Марии и разбилась о заднюю стену. Тогда я взяла еще одну и тоже швырнула ее. Она раскололась о пол рядом со штабелем магазинных корпусов. Я хватала и швыряла одну за другой банки, что были на столе, пока все вокруг не оказалось заляпано медом, словно тестом для кексов, разбрызганным электрическим миксером. Я стояла посреди липкой, клейкой комнаты, полной битого стекла, и мне было на все наплевать. Моя мать меня бросила. Какое мне дело до меда на стенах?
Когда банки кончились, я схватила жестяное ведро и, зарычав, запустила его в стену с такой силой, что оно оставило на ней вмятину. Рука, которой я бросала предметы, уже едва не отваливалась, но это не помешало мне схватить поднос с формами для свечей и швырнуть его тоже.
После этого я замерла, глядя, как мед стекает со стен на пол. По моей левой руке змеилась яркая струйка крови. Я понятия не имела, откуда она взялась. Мое сердце бешено колотилось. Мне казалось, что я расстегнула молнию на собственной коже и ненадолго вышла из нее, оставив вместо себя безумицу.
Комната вокруг меня вдруг поехала, как карусель, желудок то подкатывал к горлу, то съезжал вниз. Мне пришлось упереться в стену обеими ладонями, чтобы заставить ее остановиться. Я шатаясь побрела обратно к столу, на котором совсем недавно стояли банки с медом, и встала рядом, держась за него руками. Я не могла сообразить, что мне делать. Мною овладела неистовая тоска – не из-за того, что я натворила, как бы это ни было нехорошо, а из-за того, что все стало казаться мне пустым – все чувства, которые я испытывала к матери, все, во что я верила, все истории о ней, которыми я жила, словно они были для меня пищей, водой и воздухом. Потому что я была девочкой, которую она бросила. Вот к чему все свелось.
Оглядывая учиненный мной разгром, я мельком задумалась, мог ли кто-то в розовом доме услышать, как бились о стену банки с медом. Подошла к окну и вгляделась сквозь тьму во двор. Окна в спальне Августы были темны. Я чувствовала собственное сердце в груди. Как же оно болело! Словно по нему потоптались ногами.
– Как вышло, что ты меня бросила? – прошептала я, наблюдая, как мое дыхание образует на стекле туманный кружок.
Некоторое время я постояла, прижавшись лбом к окну, потом пошла и отгребла в сторону часть осколков с пола перед Мадонной. Легла на бок, подтянув колени к подбородку. Черная Мария в веснушках меда, возвышавшаяся надо мной, казалась ничуть не удивленной. Я лежала в полной пустоте, в изнеможении; все – даже ненависть – вытекло из меня. Больше нечего было делать. И некуда идти. Только быть прямо здесь, прямо сейчас, там, где была правда.
Я сказала себе, что, если не хочу изрезать ступни в лоскуты, не стоит вставать ночью и ходить по полу. Потом закрыла глаза и начала собирать по кусочку сон, который хотела увидеть. Увидеть, как открывается маленькая дверца в статуе черной Марии, чуть выше ее живота, и я заползаю внутрь, в потайную полость. Эта картина была не полностью плодом моего воображения, поскольку я видела похожую в книге Августы – статую Марии с распахнутой настежь дверцей, а внутри были люди, укрывшиеся в этом тайном мире утешения.
Я проснулась от того, что большие руки Розалин трясли меня и ужасно яркий свет бил в глаза. Ее встревоженное лицо нависло надо мной, из ее открытого рта на меня пахнуло смесью кофе и виноградного желе.
– Лили! – кричала она. – Что здесь за чертовщина стряслась?!
Я и забыла, что у меня на руке запеклась кровь. Я посмотрела на нее, на осколок стекла – маленький бриллиант, зарывшийся в сморщенную оправу из моей кожи. Повсюду вокруг меня – зазубренные осколки банок и лужицы меда. Пол – в пятнах крови.
Розалин, растерянная, смотрела на меня в ожидании ответа. Я уставилась на нее, силясь сфокусировать взгляд на ее лице. Солнечный свет по косой огибал Мадонну и падал на пол вокруг нас.
– Отвечай! – велела Розалин.
Я сощурилась на свет. Мой рот совершенно не желал ни открываться, ни говорить.
– Посмотри на себя! У тебя кровь шла.
Моя голова безвольно кивала, болталась на шее. Я обвела взглядом погром в комнате. Почувствовала себя опозоренной, смешной, глупой.
– Я… я бросалась банками с медом.
– Так это ты устроила такой бедлам?! – переспросила Розалин, словно никак не могла в это поверить, словно ждала, что сейчас я скажу, что это залетная банда грабителей ворвалась сюда посреди ночи. Она через губу подула себе в лицо, выдохнув так мощно, что даже волосы надо лбом подлетели, а это было нелегко, учитывая количество лака, которое она на них изводила. – Господь Бог наш на небесах!
Я кое-как поднялась на ноги, ожидая, что Розалин примется меня бранить, но она лишь попыталась своими толстыми пальцами выдернуть из моей р