Я села. Сердце глухо бухало в груди. Мне подумалось, что Августа наверняка сейчас слышит его удары. Бум-бум. Бум-бум. Вопреки панике, которая и вызывает учащенное сердцебиение, есть нечто привычное и странно успокаивающее в том, чтобы вот так слышать собственное сердце.
Августа поставила коробку на постель и сняла крышку. Я чуть вытянула шею, заглядывая внутрь коробки, но не смогла ничего рассмотреть, кроме белой оберточной бумаги, которая уже пожелтела по краям.
Августа вынула маленький сверток и развернула бумагу.
– Карманное зеркальце твоей матери, – сказала она, беря его в руки. Оно было овальной формы, в черепаховой оправе, размером не больше моей ладони.
Я пересела с постели на пол и прислонилась к топчану спиной. Чуть ближе, чем раньше. Августа вела себя так, словно ждала, что я протяну руку и возьму зеркальце. Мне пришлось сунуть ладони под себя, чтобы этого не сделать. Наконец, не дождавшись, Августа сама заглянула в него. Солнечные зайчики заплясали по стене за ее спиной.
– Если посмотришь в него, увидишь, что на тебя оттуда смотрит лицо твоей матери, – сказала она.
Никогда не буду смотреть в это зеркало, решила я.
Положив зеркальце на топчан, Августа вынула из коробки и развернула щетку для волос на деревянной ручке. Протянула мне. Я, не успев подумать, автоматически взяла ее. Ручка легла в мою ладонь с непривычным ощущением, прохладная и гладкая, словно отполированная многочисленными прикосновениями. Интересно, подумала я, она тоже проводила по волосам по сотне раз каждый день?
Уже готовясь вернуть щетку Августе, я увидела длинный черный волнистый волос, застрявший между щетинками. Я поднесла щетку ближе к лицу и стала разглядывать его – волос моей матери, настоящую частичку ее тела.
– Вот тебе раз! – пробормотала Августа.
Я не могла оторвать от него глаз. Он вырос на ее голове и теперь был прямо передо мной, словно мысль, которую она оставила на щетке. Я поняла: как ни старайся, сколько банок меда ни швыряй, сколько ни думай, что сможешь оставить свою мать в прошлом, она никогда не исчезнет из твоих самых нежных сокровенных мест. Я прижалась спиной к топчану и почувствовала, как подступают слезы. Щетка и волос, принадлежавшие Деборе Фонтанель Оуэнс, поплыли перед моим затуманившимся взглядом.
Я вернула щетку Августе, которая вместо нее вложила в мою ладонь украшение. Золотую брошку в форме кита с крохотным черным глазком и фонтанчиком из стразов, выходящим из дыхала.
– Эта брошка была на ее свитере в тот день, когда она сюда приехала, – сказала Августа.
Я сомкнула вокруг брошки пальцы, потом на коленях подползла к топчану Розалин и положила украшение рядом с зеркальцем и щеткой, а потом принялась перекладывать их с места на место, словно составляя коллаж.
Вот так же я перекладывала на кровати свои рождественские подарки. Обычно Ти-Рэй просил продавщицу в сильванском «Меркантиле» подобрать для меня четыре вещи – свитер, носки, пижаму и сетку апельсинов. С Рождеством, дорогая. Этот список подарков не менялся никогда. Я раскладывала их то по прямой, то по диагонали – словом, придавала им любую конфигурацию, которая могла помочь мне почувствовать в них картину любви.
Когда я посмотрела на Августу, она доставала из коробки книгу в черном переплете.
– Вот это я подарила твоей матери, когда она была здесь. Английская поэзия.
Я взяла книгу в руки, пролистала страницы, отметив карандашные пометки на полях – не слова, а странные каракули: спиральные торнадо, стайку схематичных птичек, загогулинки с глазами, кастрюльки с крышками, кастрюльки с лицами, кастрюльки с вылезающими из них кудельками, маленькие лужицы, которые внезапно превратились в ужасно огромную волну. Я смотрела на тайные несчастья моей матери, и от этого мне хотелось выбежать на улицу и закопать книгу в земле.
Сорок вторая страница. Там я наткнулась на восемь строк Уильяма Блейка, которые она подчеркнула, некоторые слова – по два раза.
О роза, ты больна!
Во мраке ночи бурной
Разведал червь тайник
Любви твоей пурпурной.
И он туда проник,
Незримый, ненасытный,
И жизнь твою сгубил
Своей любовью скрытной[34].
Я захлопнула книгу. Мне захотелось тут же стряхнуть с себя эти слова, но они словно прилипли и не хотели отлипать. Моя мать была розой Уильяма Блейка. Ничего я так не хотела, как сказать ей, как мне жаль, что я была одним из незримых червей, что рыщут во мраке ночи бурной.
Я положила книгу на топчан, к другим вещам, потом повернулась к Августе. А она уже снова рылась в коробке, и оберточная бумага шелестела под ее пальцами.
– И последнее, – сказала она, вынув небольшую овальную рамку для фотографий из почерневшего серебра.
Передавая ее мне, она на миг задержала мои руки в своих. В рамку была заключена фотография женщины, повернувшейся в профиль, с головой, склоненной к маленькой девочке, которая сидела на высоком детском стульчике; уголок ее рта был выпачкан каким-то пюре. Волосы женщины завивались буйными прекрасными кудрями во все стороны. Словно только что получили свою сотню разглаживаний щеткой. В правой руке женщина держала детскую ложку. Свет бликовал на ее лице. На девочке был слюнявчик с изображением игрушечного медвежонка. Прядка волос на ее голове была прихвачена бантиком. Она тянулась к женщине одной ручкой.
Я и моя мать.
И все на этом свете перестало существовать для меня, кроме ее наклоненного ко мне лица, так что мы чуть не соприкасались носами, ее широкой и чудесной улыбки, словно рассыпавшей звезды фейерверка. Она кормила меня этой крохотной ложечкой. Она терлась своим носом о мой и струила свой свет на мое лицо.
Влетавший в открытое окно воздух благоухал каролинским жасмином – истинным ароматом Южной Каролины. Я подошла к окну, поставила локти на подоконник и вдохнула так глубоко, как только могла. Услышала, как позади меня Августа пошевелилась на топчане, как его ножки заскрипели, потом смолкли.
Я снова посмотрела на фотографию, закрыла глаза. Наверное, Мэй все-таки добралась до небес и объяснила моей матери, что мне нужен знак от нее. Который дал бы мне знать, что я была любима.
Глава четырнадцатая
Колония без королевы – сообщество жалкое и печальное; изнутри нее может доноситься траурный плач или жалоба… Если не вмешаться, колония погибнет. Но подсадите в нее новую матку – и произойдут самые разительные перемены.
После того как мы с Августой перебрали коробку, я ушла в себя и некоторое время там, в себе, и оставалась. Августа с Заком вновь занялись пчелами и медом, но я бо́льшую часть времени проводила у реки в одиночестве. Мне просто хотелось быть одной.
Именной месяц Августы превратился в сковороду, на которую один за другим шкворча укладывались дни. Я срывала листья лопуха и обмахивалась ими, сидела, погрузив ноги в струящуюся воду, чувствуя, как ветерок поднимается от речной поверхности и овевает меня, и все во мне замирало и каменело от зноя, за исключением разве что сердца. Оно сидело в центре моей груди, как ледяная скульптура. Ничто не могло его тронуть.
Люди в целом готовы скорее умереть, чем простить – настолько это трудно. Если бы Бог сказал без обиняков: «Даю тебе выбор – прости или умрешь», – многие пошли бы заказывать себе гроб.
Я завернула вещи матери в рассыпавшуюся от ветхости бумагу, уложила обратно в шляпную коробку и накрыла крышкой. Легла на пол на живот и, пока заталкивала коробку под топчан, обнаружила под ним кучку мышиных косточек. Выгребла их и промыла в раковине. Потом ссыпала в карман и стала носить с собой. Зачем – я и сама не знала.
Когда я просыпалась утром, первая мысль всегда была о шляпной коробке. Словно моя мать пряталась там, у меня под кроватью. Однажды ночью мне пришлось встать и отнести ее в противоположную часть комнаты. Потом я сняла с подушки наволочку, засунула в нее коробку и туго завязала резинкой для волос. Иначе просто не могла уснуть.
Я приходила в розовый дом, чтобы воспользоваться ванной и туалетом, и думала: Моя мать сидела на этом самом унитазе, – а потом ненавидела себя за то, что думаю об этом. Кому какое дело, куда она садилась, чтобы пописать? Ее ведь совершенно не волновало, где и как это делаю я, когда она бросила меня с миссис Уотсон и Ти-Рэем.
Я старалась правильно настраивать себя. Не думай о ней. Все кончено и ушло в прошлое. А в следующую минуту, Богом клянусь, я представляла ее в розовом доме или у стены плача, вкладывающую свои беды в щели между камнями. Я была готова спорить на двадцать долларов, что где-то там, в трещинах и складках, есть имя Ти-Рэя. Может быть, там было и имя Лили. Жаль, думала я, что ей не хватило ума – или любви, – чтобы понять, что у каждого на свете есть сокрушительное бремя, вот только не каждый отказывается от своих детей.
Должно быть, я на какой-то странный лад любила свою маленькую коллекцию обид и травм. Они дарили мне некое истинное сочувствие, ощущение, что я особенная. Я была девочкой, брошенной собственной матерью. Я была девочкой, стоявшей коленями на крупе. Вот какая я была необыкновенная.
Сезон комаров был в самом разгаре, так что я, проводя время у реки, только и делала, что отмахивалась от них. Сидя в густых фиолетовых тенях, я доставала из кармана мышиные косточки и перебирала их в ладони. Смотрела на предметы до тех пор, пока, казалось, не начинала сливаться с ними. Иногда я забывала пообедать, и Розалин отыскивала меня в лесу, прихватив с собой сэндвич с помидорами. Когда она уходила, я выбрасывала его в реку.
Временами меня неудержимо тянуло лечь на землю и представить, что я лежу в одной из гробниц-ульев. Это были те же чувства, что и после гибели Мэй, только усиленные в сотню раз.