– Не смешно?! – заорал он. – Не смешно? Почему же, я смешнее в жизни ничего не слыхивал! Ты думаешь, что мать – твой ангел-хранитель! – Он снова рассмеялся. – Да этой женщине было наплевать на тебя!
– Это неправда, – возразила я. – Неправда.
– А тебе-то откуда знать? – бросил он, по-прежнему нависая надо мной. Остатки ухмылки кривили уголки его рта.
– Я тебя ненавижу! – крикнула я.
Это стерло улыбку с его лица в один миг. Он заледенел.
– Так, значит, маленькая сучка, – выговорил он. Губы его побелели.
Внезапно по мне скользнул ледяной холод, словно что-то опасное проникло в комнату. Я бросила взгляд на окно и почувствовала, как дрожь пробежала вдоль позвоночника.
– А теперь послушай меня, – сказал он убийственно спокойным голосом. – Правда в том, что твоя жалкая мамаша сбежала и бросила тебя. В тот день, когда она умерла, она вернулась, чтобы забрать свои вещи, вот и все. Можешь ненавидеть меня сколько хочешь, но это она тебя бросила.
В комнате стало абсолютно тихо.
Он стряхнул что-то с полочки рубашки и пошел к двери.
Даже после его ухода я не шевелилась – только поглаживала пальцем полосы света на кровати. Звук его шагов, прогрохотавших вниз по лестнице, замер. Я вытащила подушки из-под покрывала и обложилась ими, словно автомобильной камерой, которая могла поддержать меня на плаву. Я была способна понять, почему она ушла от него. Но уйти от меня? Эта мысль пустила бы меня на дно навеки.
Банка, в которой были пчелы, теперь стояла опустевшая на тумбочке. Видно, с утра пчелы наконец оправились настолько, что смогли улететь. Я потянулась и взяла банку в руки, из глаз у меня хлынули слезы, которые я сдерживала, наверное, не один год.
Твоя жалкая мамаша сбежала и бросила тебя. В день своей смерти она вернулась, чтобы забрать вещи, вот и все.
Господь Бог и Иисус, заставьте его забрать эти слова обратно.
Воспоминание навалилось на меня. Чемодан на полу. Их ссора. Мои плечи начали сотрясаться – странно, неудержимо. Я вжимала банку в себя, в ложбинку между грудями, надеясь, что она поможет мне успокоиться, но не могла перестать трястись, не могла перестать плакать, и это пугало. Словно меня сбила машина, приближения которой я не заметила, и теперь я лежала на обочине дороги, пытаясь понять, что случилось.
Я села на край постели, снова и снова воспроизводя в памяти его слова. И каждый раз щемящая тоска скручивала меня в том месте, где положено быть сердцу.
Не знаю, сколько я так просидела, чувствуя себя разбитой на куски. Наконец подошла к окну и стала смотреть на персиковые деревья, протянувшиеся на половину расстояния до Северной Каролины, на то, как они поднимали свои лиственные руки в жесте чистой мольбы. Кроме них вокруг было только небо, воздух и безлюдное пространство.
Я посмотрела на пчелиную банку, которую по-прежнему сжимала в руке, и увидела, что на ее донышко натекло слез около столовой ложки. Я отцепила край сетки на окне и вылила их на улицу. Ветер подхватил капли на свой подол и стряхнул на выгоревшую траву. Как она могла меня бросить? Я простояла так несколько минут, глядя на мир, пытаясь понять. Доносилось пение каких-то пичужек – такое совершенное.
Вот тогда-то до меня и дошло: А что, если бегство моей матери – неправда? Что, если Ти-Рэй все это придумал, чтобы наказать меня?
У меня едва голова не закружилась от облегчения. Вот именно! Так оно наверняка и есть. Это я к тому, что мой отец был второй Эдисон, когда надо было изобрести очередное наказание. Однажды, когда я огрызнулась в ответ, он сказал, что моя любимица, крольчиха Мадмуазель, умерла, и я проплакала всю ночь, а на следующее утро обнаружила ее живой и здоровой в крольчатнике. Должно быть, и сейчас он тоже все выдумал. Есть вещи, невозможные в этом мире. У детей не может быть сразу двух родителей, отказывающихся их любить. Один – возможно, но, ради милосердия, не двое!
Должно быть, дело было так, как он говорил прежде: она прибиралась в чулане в тот день, когда произошел несчастный случай. Люди ведь все время прибираются в чуланах.
Я поглубже вздохнула, успокаиваясь.
У меня никогда прежде не было настоящего религиозного откровения – такого, когда знаешь, что с тобой говорит голос, знакомый, но не твой собственный, говорит так явственно, что видишь, как его слова изливают сияние на деревья и облака. Но такой момент настиг меня как раз тогда, когда я стояла в своей собственной обыкновеннейшей комнате. Я услышала голос, который сказал: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта.
За считаные секунды я поняла, что должна делать: уйти. Я должна была убраться подальше от Ти-Рэя, который, наверное, в эту самую минуту возвращался домой, чтобы бог весть что со мной сделать. Не говоря уже о том, что я должна была вызволить Розалин из тюрьмы.
На часах было без двадцати три. Я нуждалась в надежном плане, но не могла позволить себе роскошь рассиживаться и продумывать его. Я схватила свой розовый парусиновый вещмешок, который планировала брать с собой на вечеринки с ночевкой, если бы только кто-то пригласил меня. Взяла тридцать восемь долларов, которые заработала, продавая персики, и сунула их в мешок вместе с семью своими лучшими трусами, у которых на задней части напечатаны названия дней недели. Побросала туда же носки, пять пар шортов, топы, ночную рубашку, шампунь, щетку для волос, зубную пасту, зубную щетку, резинки для волос, то и дело поглядывая в окно. Что еще? Мазнув взглядом по висевшей на стене карте, я сорвала ее одним движением, не позаботившись вытащить кнопки.
Сунула руку под матрац и вытащила фотографию матери, перчатки и деревянный образок чернокожей Марии, и тоже сунула их в мешок.
Вырвав листок бумаги из прошлогодней тетрадки по английскому, я написала записку, короткую и деловитую: «Дорогой Ти-Рэй! Не стоит меня искать. Лили. P. S. Люди, которые лгут, как ты, должны гнить в аду».
Глянув в очередной раз в окно, я увидела, что Ти-Рэй направляется от сада к дому, сжав кулаки, наклонив голову вперед, точно бык, желающий кого-нибудь забодать.
Я поставила записку стоймя на трюмо и на миг задержалась в центре комнаты, гадая, увижу ли я ее еще когда-нибудь.
– Прощай, – сказала я, и из моего сердца пробился тоненький росток печали.
Оказавшись снаружи, я высмотрела прореху в сетке, которой был обтянут фундамент. Протиснувшись в нее, я исчезла там, в темно-лиловом сумраке и пронизанном паутинками воздухе.
Сапоги Ти-Рэя прогремели по веранде.
– Лили! Ли-лиииии! – услышала я его голос, разносившийся над половицами дома.
И вдруг я увидела Снаут, обнюхивавшую то место, куда я заползла. Я попятилась глубже во тьму, но она почуяла мой запах и разгавкалась от всей своей косматой души.
Ти-Рэй выбежал из дома, держа в руке мою скомканную записку, наорал на Снаут, велев ей заткнуться, и рванул с места в своем грузовике, задымив выхлопными газами всю подъездную дорогу.
Второй раз за день идя по заросшей сорняками полосе вдоль шоссе, я думала о том, насколько старше меня сделало четырнадцатилетие. За считаные часы я начала чувствовать себя на все сорок.
Дорога впереди была пуста, насколько хватало взгляда. Местами из-за знойного марева казалось, что воздух идет волнами. Если бы я сумела освободить Розалин – это было такое большое «если», размером с планету Юпитер, – то куда бы мы тогда направились?
И вдруг я застыла на месте. Тибурон, Южная Каролина. Конечно! В городок, название которого было написано на обороте дощечки с чернокожей Мадонной. Я же сама намеревалась когда-нибудь попасть туда, верно? Это было идеальное решение: моя мать там бывала. А может быть, даже знала кого-то из тамошних жителей, достаточно любивших ее, чтобы подарить чудесную картинку с матерью Иисуса. И кому пришло бы в голову нас там искать?
Я присела на корточки у кювета и развернула карту. Тибурон был как карандашная точка рядом с большой красной звездой Колумбии, столицы Южной Каролины. Ти-Рэй наверняка будет наводить справки на автобусной станции, так что нам с Розалин придется добираться на попутках. Вряд ли это будет особенно трудно. Стой себе на шоссе с поднятой рукой, и кто-то да сжалится над тобой.
Я едва миновала церковь, и тут мимо проехал брат Джеральд в своем белом «Форде». Я увидела, как мигнули красным тормозные огни. Он сдал назад.
– Я так и думал, что это ты, – сказал он в окошко. – Куда направляешься?
– В город.
– Опять? А мешок зачем?
– Я… кое-какие вещички несу Розалин. Она в тюрьме.
– Да, я знаю, – сказал он, распахивая пассажирскую дверцу. – Забирайся, я и сам туда еду.
Никогда еще мне не приходилось ездить в машине проповедника. Не то чтобы я ожидала увидеть тысячу библий, сваленных на заднее сиденье, но все же меня немного удивило то, что внутри она оказалась точь-в-точь такой же, как любая другая машина.
– Вы едете повидаться с Розалин? – спросила я.
– Мне позвонили из полиции и попросили выдвинуть против нее обвинение в краже церковной собственности. Говорят, что она взяла пару наших вееров. Ты что-нибудь об этом знаешь?
– Да всего-то два веера…
Он тут же переключился на проповеднический тон:
– В глазах Бога не имеет значения, два это веера или две сотни! Кража есть кража. Она спросила, можно ли ей взять веера, я сказал «нет» на чистом английском языке. Она все равно их взяла. Так вот, это грех, Лили!
Благочестивые люди всегда действовали мне на нервы.
– Но она же глуха на одно ухо, – с жаром возразила я. – Наверное, не расслышала, что вы сказали. Она вечно так делает. Вот Ти-Рэй скажет ей: «Погладь мне две рубашки», а она возьмет да перегладит все рубашки.
– Проблема со слухом… Ну, я этого не знал, – кивнул он.
– Розалин ни в жизнь бы ничего не украла!
– Мне сказали, она напала на мужчин у заправочной станции.
– Все было не так, – заверила я. – Видите ли, она пела свой любимый гимн: «Где были вы, когда распинали Господа моего?» Я не верю, что эти люди христиане, брат Джеральд, потому что они стали кричать на нее, велели заткнуться и перестать петь эту идиотскую песенку про Иисуса. А Розалин им: «Можете обзывать меня, но не богохульствуйте на Господа нашего Иисуса». А они все равно не послушались. Тогда она вылила им на ботинки жижу из своей плевательницы. Может, она и была неправа, но она-то сама считала, что Иисуса защищает.