— В первую очередь ко мне… Теперь иди.
Влас дал мне оперативное дело из нашей группы «химия», которое пролежало у него несколько дней, и сказал, что оно будет предлогом захода к нему и пребывания в его кабинете столь долгое время. Прощаясь, он еще раз подчеркнул, что права и обязанности должны соизмеряться со степенью риска.
— Оправданный риск, хорошо продуманный риск — это вершина оперативной работы. «Высший пилотаж» разведчика. Решение же идти на риск вырабатывается всем разведывательным и жизненным опытом.
Чуть помедлив, Влас добавил:
— Мы — не Джеймсы Бонды. Наша изворотливость — это умение действовать в рамках законов той страны, в которой тебе придется работать… Завтра, в среду, прошу к 16.00 возвратить папку назад. Жду, — неожиданно закончил Влас.
Выйдя из кабинета в тупиковой части коридора, я задержался, чтобы унять все же возникшее чувство волнения. Мой коллега-одногодок, проходя мимо, громким шепотом посочувствовал мне, видимо предполагая, что Влас дал мне нагоняй. Выдавал мой внешний вид — вид озадаченного человека. Чтобы не разочаровывать коллегу, я кивнул в знак согласия с ним. Мысли роились в моей голове…
В мире шла настоящая экономическая война. Воевали друг против друга не только идеологические противники, но и союзники. Американский военно-промышленный комплекс, создав барьер в виде КОКОМ, диктовал научному и техническому миру Земли, кому и сколько выделить технологий, особенно наукоемких, чтобы не иметь серьезных конкурентов в торговле американскому бизнесу. Речь шла и о торговле вооружением. Идеология идеологией, а бизнес есть бизнес.
KOKOM работала и против союзников США, а значит, это была брешь, в которую нам следовало устремиться, решая задачи ГРАДа. Не в лоб, так с территории третьих стран, тех же Японии, Англии, Франции, ФРГ…
О чем поведала «теневая» папка
Длинным коридором я шел к своему кабинету и думал о папке с отзывами обо мне. Подойдя к комнате — пристанищу группы «химия», я уже знал, что ознакомлюсь с ней, не вызывая подозрений, в нерабочее время.
В интересах дела мы часто приходили в отдел за час до начала рабочего дня, а то и за два. Этим я и воспользовался. На другой день, сразу после семи утра, я был в своем кабинете. На всякий случай навалил на стол оперативные дела и часть из них раскрыл. Среди них положил заветную папочку с содержимым, столь мне желаемым.
Быстро просмотрев документы в папочке, я был несколько удивлен подбором авторов отзывов. Из нашей Быковской железнодорожной школы отзывы начинались бумагой «Костыля» — завуча и учителя географии. Придя с фронта раненым, он ходил с палочкой, прихрамывая. Затем шли отзывы «Трех сестер» — литераторш, среди которых и отзыв моего «личного врага» — педагога с дореволюционным стажем. Именно она больше всего выступала против моего пребывания в аэроклубе. Отзыв «Моржа» — математика, военрука и даже «Раисы-крысы» — нашей художницы, с которой у меня на почве отношения к живописи возник затянувшийся конфликт. Завершались школьные отзывы мнением нашего спортсмена, руководителя ЮСШ — юношеской спортивной школы.
Школьные отзывы сводились к следующему. Очень энергичный, даже слишком. Способный к многоплановой работе, во всем ищет творческое начало. Чужд эгоцентризму. Претендует на лидерство, завоевывает его смекалкой, фантазией и умением аргументированно убеждать. «Костыль» писал: «…своей беспокойной натурой доставлял учителям школы много хлопот, а творческим подходом к общественной работе — гордость за оригинальные решения…» Он отмечал, что к празднованию 800-летия Москвы я самостоятельно разработал и изготовил макет Спасской башни Кремля и ворот древнего деревянного Кремля. Говорил, что был неизменным и активным участникам всех школьных мероприятий, бессменным редактором стенной газеты.
«Личный враг», которая за мое вступление в аэроклуб оставила меня на осеннюю переэкзаменовку по русскому языку, удивила меня и порадовала. Ее краткий отзыв говорил, что неординарность мышления заносила меня, но «жажда познания мира через книги вызывала уважение к характеру…» Ага, дорогая Мария Васильевна, у меня характер есть. Почти восьмидесятилетняя учительница признавала, что мне было свойственно неучебное видение героев книг с их человеческими чертами.
Коротко отозвался и наш любимый руководитель юношеской спортивной школы: «…волевой, надежен. Ни разу с лыжни не сошел…»
Подмеченные в школе черты характера подтверждались и дополнялись в отзывах из военно-морского училища. Боевые командиры — наши наставники разбирали по косточкам, взвешивая «за» и «против» в моем характере. Но в чем-то они сходились: человек чести, высокой работоспособности, артистичен, любитель живописи. Отмечалось, что знания многосторонние, в подтверждение чего приводился пример с регулярным чтением выходивших из печати томов Большой советской энциклопедии.
Мой наставник и первый преподаватель специальной чекистской дисциплины в школе, в военной контрразведке в Тбилиси, бывший сотрудник зловещего «Смерша», категорически доказывал, что в органы пришла неординарная личность. Говорил Леонид Степанович и о недостатках, особенно о разбросанности, но отмечал этот факт как «болезнь избытка энергии и трудностей становления бойкого характера».
Из особого отдела «моей» истребительной авиадивизии Северного флота пришло несколько отзывов, и среди них — от начальника, контр-адмирала, и моего школьного товарища, с которым мы были в аэроклубе, военно-морском училище и школе в Тбилиси. И адмирал, и школьный товарищ нажимали на одно качество — надежность в работе; спасибо им от души!
И, наконец, последние отзывы из разведшколы. Особенно важны для меня были замечания моего руководителя учебного отделения Бориса Николаевича — разведчика с довоенным стажем. Мой наставник разглядел во мне потенциальные свойства разведчика, которые вполне вписывались в «подаренные» мне Власом четыре «О».
Были и другие отзывы, но от незнакомых мне людей, которые характеризовали меня с чужих слов. Это была работа сотрудников «семерки», службы наружного наблюдения и установки в системе органов госбезопасности.
Все отзывы были густо обработаны знаменитым двухцветным карандашом Власа. Этот толстенный карандаш был грозой ловкачей и ленивых, которые все еще водились в нашей среде, постепенно вытесняемые в кадры и во вспомогательные службы разведки. К чему бы это двухцветье? Подумал-подумал и принял решение выписать столбиком на двух листочках все, что связано было с красными или синими пометками. Красные озаглавил: «учитывать и опираться при работе», а синие: «на контроль и исправление».
С папкой и этими двумя листочками я пожаловал на другой день в 16.00 к Власу.
— Изучил, разобрался? Обработал? А как?
Я молча передал два листочка и замер в ожидании «приговора». Реакция была более чем лаконичной.
— Хорошо. Но можно и я еще пройдусь карандашом?
И не дожидаясь моего согласия, он своим знаменитым карандашом в «красном» списке подчеркнул три слова: «творчество», «работоспособность», «быстрота исполнения». А в «синем»: «горячность» и «разбросанность».
— А теперь посмотри вот это. Этот документ вместе с отзывами и еще кое-какими бумагами пойдет в твое дело, в особый пакет…
Это была справка за тремя подписями: начальника разведки, Власа и моей. В бумаге говорилось:
Настоящим подтверждается, что оперуполномоченному капитан-лейтенанту Бодрову Максиму Алексеевичу /Х-301/ доверяется и поручается быть членом Группы Разведчиков Активного действия — ГРАД с особыми полномочиями в ранге чрезвычайных прав при выполнении специальных разведывательных заданий, а именно:
— самостоятельный анализ обстановки,
— самостоятельное принятие решений в выборе средств и методов разведывательной работы,
— самостоятельные действия в интересах разведывательных заданий.
Необходимую отчетность осуществлять в рамках общепринятых норм работы оперсостава разведки.
Права Бодрова М.А. защищены в соответствии с положением о секретной работе по спецзаданиям особой важности.
Содержание данного документа известно лицам: начальнику разведки, начальнику НТР или их преемникам.
Документ хранится в единственном экземпляре в личном деле Бодрова М.А. под грифом «особо важно» и подлежит вскрытию и ознакомлению только с указания вышеупомянутых лиц.
Срок хранения документа «вечно».
Я расписался под документом и поставил дату. Под напечатанными словами «согласен» уже стояла подпись Власа и дата.
Вверху документа в правом крайнем углу вместо обычных в таких случаях «совершенно секретно» значилось «особо важно» и «экземпляр единственный». А напротив, по горизонтали: «утверждаю», это для подписи начальника разведки.
Влас вернул мне листочки с его пометками и коротко благословил на многолетний труд. Крепкое рукопожатие скрепило наш секретный договор. Поражали в столь значимые для меня эти дни два обстоятельства: его глубокая вера в силы молодого разведчика и простота в общении. Не раз я думал, что большого дела человек должен быть и большой души. Чекист-Разведчик был прост как правда. Это я запомнил и взял на вооружение в арсенале общения как с нашими гражданами, так и с иностранцами. Было это непросто, но я старался.
Запомнилось еще одно — многословие растворяет главную мысль. Лаконизм стал с этого момента моей навязчивой идеей, если только ради дела не нужно было «пренебречь» этим положением при общении.
Когда Чекист-Разведчик предложил стать членом Группы Разведчиков Активного Действия, мне было двадцать восемь лет. Из них на воинской службе — десять и в органах — пять. Конечно, не только военно-морское училище и дела чекистские формировали меня со всеми плюсами и минусами. Как всякий человек, я жил по японской пословице: «посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу».