Информация об Угре — это «крохи», из которых вырастают серьезные обвинения. В оперативном отношении — это подготовка акций, иногда долгоиграющих, по дискредитации Запада в глазах арабского мира. Ведь у меня в руках был документ, хотя обезличенный, об интересах Израиля в Японии, да еще подготовленный американской стороной. Идентифицировать документ, то есть определить его подлинность, — это дело техники. По-другому я не мог оценить документ, в котором явно прослеживался интерес к ОВ, ХБО и так далее.
Конечно, я отвезу этот документ начальнику НТР, пусть даже не тому, кто привлек меня в систему ГРАДа. Что греха таить, этот документ я рассматривал своеобразным алиби перед руководством в принятии мною решения работать с Угрем по линии ГРАДа, причем без участия токийской резидентуры.
Душа патриота
Токио — это не только сосредоточение технической мысли японцев, но и крупнейший в мире центр науки в ее государственном и частном секторах. Естественно, в поисках новых источников информации я обратил свое внимание на университеты «муравейника» — города-гиганта, где можно найти все направления научного прогресса. Меня интересовала химия.
О Токийском университете было известно, что он крупнейший в Японии, но, как и большинство учебных заведений государственного финансирования, перебивается «с хлеба на квас» во всех программах научных работ, кроме тех, что велись по заказам частного бизнеса. В химии меня интересовали именно такие исследования.
Профессор познакомил с «Янаги»
Значит, в этом университете — химический факультет. Под предлогом интереса к химическим удобрениям и ядохимикатам — моего традиционного интереса по линии прикрытия, я познакомился с руководителем одной из лабораторий. Там велись исследования по вопросам экологического вреда от использования химических препаратов на почву, растения и человека. Эту проблему я уже знал из «доклада Кеннеди» и достаточно легко нашел общий язык с японским профессором.
Профессор считал, что традиционное расселение японского народа вдоль побережья несет угрозу скоплением людей, что типично для традиций японской нации.
— Ma-сан, восемьдесят пять процентов японцев проживают на территории нашего островного государства менее чем в двадцать процентов. Гористая часть островов и тем более Север вообще слабо освоены населением.
— Профессор, это уже политическая сторона дела. Ведь были же призывы японского правительства осваивать земли на северной части архипелага.
— А традиции? Японец будет жить в трудностях, но по законам своих предков, на своей земле. Мой долг — не констатация фактов отравления окружающей среды химикалиями, а действенная защита от них путем… других химикатов.
— Вы имеете в виду: заменителей?
— Вот именно, заменителей с более низкими показателями по вредности.
— А как же химические «монстры» — «Мицубиси», «Сумитомо», «Мицуи»? Пока они «качают» из японского народа и всей Юго-Восточной Азии гигантские прибыли. Все это за счет химических удобрений нынешнего поколения?
— Меня уже предупреждали, и деньги, которые я получаю от фирм на эти исследования, все более и более приводят меня к мысли, что мои исследования приведут к тому, что уже со мной было.
— А что было, профессор?
— Результаты исследования принадлежат не мне, а фирме, которая положит их под сукно. Ради прибылей.
— Профессор, вам велели молчать о ваших открытиях?
Профессор молчал.
Понятно, японский профессор не мог быть в стороне от новейших достижений в этой области. Я понимал, что японцы от природы любознательны и довели до совершенствования заимствование чужих идей, технологий и технических решений. Правда, придав им собственное, еще более эффектное звучание. Исходил из того факта, что работы в лаборатории ведутся с привлечением американских материалов из других стран. И не ошибся.
Профессор был очень занятым человеком, а я — очень настойчивым. И он, чисто по-японски, вынужден был мне уступить. Так произошло знакомство с одной из лучших моих связей среди японцев, боль от потери которой до сих пор дает о себе знать и не дает мне покоя. Это — совесть: в чем-то и я повинен в его потере. Профессор вывел меня на него, но я не жалел, что внимание мне оказывал не профессор, а его аспирант.
В японском родственном и деловом мире существует иерархия благодарностей, вернее преданностей. В семье — к отцу, брату, дяде. В делах — к покровителю, старшему учителю по жизни. То есть преданность человеку, оказавшемуся полезным на жизненном пути. Такая преданность крепка моральными обязательствами.
Профессор помогал молодому ученому не только знаниями, но и материально. Через «Янаги», так я назвал его в оперативной переписке, профессор создал в среде ученых-химиков мнение, что его лаборатория собирает сведения о вреде синтетических веществ на жизнь человека и окружающую его среду. Вопрос поставлен шире, чем только удобрения и ядохимикаты. И в лабораторию потянулись люди. Те из них, кто дорожил экологическим богатством японской флоры и фауны.
Постепенно Янаги стал одним из ведущих специалистов в звене японского общественного сознания «экология и химия». Это было позднее, а пока Янаги был ассистентом профессора и аспирантом с крошечным заработком.
Более глубокое знакомство с Янаги показало, что он стоит на социал-демократических позициях и интересуется жизнью в моей стране. Я всячески усиливал его интерес ко всему советскому.
Из Центра был получен ответ, что «оперативная связь Янаги может представить интерес, как источник информации».
Янаги увлекался музыкой, в том числе классической. Его коллекция еще только начинала собираться — пока его ограничивали средства.
Пренебрегая правилом, что японцам нельзя дарить подарок, на который он не может ответить аналогичной стоимостью, я приобрел для Янаги набор грампластинок, среди которых были классики русской музыкальной культуры, в частности Римский-Корсаков и Глинка. Соблазн был велик, и Янаги согласился принять подарок. Правда после того, как я оказал на него давление.
Передача Янаги классики была использована для приучения его к неофициальности нашего знакомства: он дорожил своим окружением из числа союзников по работе в сфере «экология — химия».
— Поймите меня правильно, Я-сан, — убеждал я «моего» японца, — не все ваши друзья по обществу любят Россию, и им будет неприятно, что человек вашего общественного положения и авторитета связан дружескими узами с советским…
— Да, да, конечно, Ма-сан, — согласно кивал Янаги, — но мои друзья в основном с симпатией относятся к Советской России.
— И все же рисковать не стоит. Мне было бы неприятно, если кто-либо из ваших друзей осудит вас и уйдет от вас именно по этой причине. У нас говорят: береженого бог бережет. — Я с трудом объяснил смысл поговорки.
И вот с этой поговорки мы с Янаги перешли на новый, увлекательный для обоих этап наших отношений, пока дружеских.
— Ma-сан, вы мне уже не раз рассказывали о ваших обычаях, связанных с церковью. Вы — верующий?
— Не столь верующий, сколь глубоко чту и уважаю обычаи моих предков — русского народа.
— Всего народа? Но ведь у вас много национальностей!
— Вы правы, даже в одной моей семье существует смешение кровей. По линии отца — татарская, по линии матери — белорусская, у жены — татарская. Это именно про нас, русских, Федор Достоевский сказал: «в каждом русском ищи татарина».
— О, Достоевский-сан, мы чтим его. Я читал «Идиот» и «Преступление и наказание», сейчас хочу изучить «Братья Карамазовы». Жду новый его перевод.
— Почему — «новый»? — поинтересовался я.
— В Японии — десять вариантов перевода Толстого, Льва конечно, последний был сделан где-то в конце прошлого года. Переводчик, он же интерпретатор, потратил всю жизнь на это.
— А нужна ли новая интерпретация?
— Конечно нужна. Люди ждут годами. Сейчас седьмой раз профессор русского языка из Университета София переводит Достоевского.
— Только «Братья Карамазовы»?
— Нет. Всего. Это — труд многих лет. Но общественность терпеливо ждет окончания работы.
Я видел в посольстве на приеме профессора-переводчика Толстого — очень-очень уважаемый человек.
— А у вас браки между национальностями поощряются? — спросил я Янаги.
— Мы — нация очень однородная. На севере страны есть различные племена, например айны, но это редкость в нашей среде. На всех островах мы имеем единый язык, японский. На этом языке японец думает, говорит и молится богам на всех островах одинаково.
— Но у вас нет единого бога? Это трудно для веры?
— Нет. Это не трудно. Наоборот, удобно, для души, конечно. Нашей, японской души.
— Почему?
— Многобожье — это выбор по личному, душевному состоянию. В японской душе оставлен след трех религий: синто, буддизм, конфуцианство.
— Я-сан, я понимаю, что они различны, но их синтез в душе одного, конкретного человека? Это весьма трудно, мне так кажется.
— Ma-сан, у вас, в вашей религии имеется несколько мнений об учении Христа. Верно?
— Да, это так.
— Но вас это не удивляет. Более того, ваши священнослужители легко выбирают цитаты из мнений апостолов во время их проповедей перед прихожанами.
— Так-то так, но мнения апостолов весьма близки…
— Но, Ma-сан, каждый из апостолов чаще всего имеет мнение на определенные пророчества Иисуса Христа, как бы специализируется.
— Верно, Я-сан, хорошо подмечено. И поэтому?
— Наши три религии сливаются в одно, как бы с упором на отдельные стороны человеческого бытия.
И Янаги пояснил со свойственными ученому-аналитику лаконичностью и убедительностью, что такое синто, буддизм и конфуцианство для простого японца.
— Ma-сан, синто — это чуткость к природе, а в личной жизни — чистоплотность. И, конечно, человек не может жить без мифов и легенд — отсюда легенда о божественном происхождении японцев.
Конечно, я кое-что знал о японской религии, которая известна в мире как: «национальная религия японцев — это культ красоты». Знал я и то, что эстетические корни японцев во многом определяют их жизненную философию. Но это были книжные знания. А сейчас было живое общение с последователем этой религии — умным и чутким, доброжелательным и способным доходчиво объяснять.