Однако в то время в резидентуре ожидали акций японской стороны в отношении меня. Мне нельзя было уезжать, например, в отпуск, ибо это вызвало бы подозрение о причастности к акции и к связи с Янаги. Но все прошло без эксцессов.
Но что толку: Янаги не вернешь. Правота его дела в отношении его народа, видимо, притупили его осторожность, и «сильные мира сего» в Японии нашли способ убрать его. Эти «сильные» понимали, сколь чувствительны японцы в своем восхищении природой, и боялись, что защита природы объединит японцев сильнее, чем профсоюзы и другие общественные организации, часто разобщенные. «Сильные» боялись скромного Янаги.
Знакомство в кинобункере
За несколько месяцев до отъезда из Японии, в кинотеатре «Сибуя» я познакомился с лейтенантом американских военно-воздушных сил, который работал по контракту от нефтяной компании «Шелл» на авиабазе Тачикава. Специализировался он в финансовых делах по горюче-смазочным материалам. Мы оба оказались на просмотре картины Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный», весьма популярной в то время в японской столице.
Когда я спустился в «бункер» — кинотеатр, где чаще всего показывали наши, советские картины, то поразился тишине в зале, весьма необычной для японской аудитории. Зал был полон, и молодежь даже сидела на ступеньках.
Я обратил внимание на худенького, небольшого роста европейца, который смотрел фильм, стоя на ступеньках, но прислонившись к стене. На такой фильм мог пойти только любитель, и меня это заинтересовало. Я пристроился рядом и чуть выше.
Когда фильм приближался к концу и люди начали уже расходиться, в глубокой тишине, нарушаемой редкими репликами, я оказался перед молодым европейцем. Таким тандемом мы вышли из «бункера» наверх к мерцающим огням вечернего Токио. Здесь уже без особого труда вступили друг с другом в разговор. Слово за фильм, слово за ночной город, слово за японские обычаи — и мы знакомы.
Когда я узнал, где работает, точнее, служит молодой американец, то уже не хотел выпустить его из своих рук. Весьма боялся того момента, когда он поймет, что я советский. Но переход в этом вопросе его не смутил — русский так русский, понял я его реакцию на весть, что я русский коммерсант.
Эта авиабаза нас особенно интересовала — она была действующей. Для НТР — это и техника, и вооружение, и система обслуживания. Лично для меня — это еще и система снабжения новейшими маслами и топливом.
Но контакт с «Натаном» привел к другой информации, фактически стратегического значения. Мы встретились с ним в конце шестьдесят четвертого года, в последние дни перед американской авантюрой во Вьетнаме. Через Натана я узнал кое-что о подготовке американской авиабазы к войне, точнее — о конкретных сроках ее начала.
Не думаю, что этот лейтенант был единственным источником такой информации для нашей резидентуры и разведки в целом; тут и другие источники, и радиоразведка, и возможности спутниковой разведки. Но и через меня была получена в Центре такая информация.
Несколько раз побывав во Вьетнаме, Натан сообщил о развертывании там новой авиабазы для стратегической бомбардировочной авиации из-под Токио, из Тачикавы. Он сообщил, что военные действия начнутся через несколько часов после появления американских бомбардировщиков над вьетнамской землей.
Из последней поездки во Вьетнам Натан привез мне в подарок деревянный кувшин грубой ручной работы с медными обручами, кольцами и ручкой. А на последней встрече он сказал, что час войны наступил:
— Американские Б-52 вначале полетят бомбить Вьетнам, а затем приземлятся на новых аэродромах в Южном Вьетнаме.
Натан уезжал грустным, этот южанин с европейскими предками в роду. Война не предвещала ему ничего хорошего, он как бы предчувствовал, какой трагедией обернется для его родины — США, эта война. Унижение нации? Проклятия ветеранов вьетнамской бойни?
Война в сознании Натана была не абстрактным понятием. В свои двадцать пять лет он уже знал две истины: война — это большое зло для человека, и после войны ее ветераны никому не нужны.
Отец Натана был участником Второй мировой войны в Европе, в годы которой он летал на фоторазведку, был ранен в ногу и затем выброшен из армии. Позднее его изгнали из школы, где он учил детей географии. Имея еврейские корни, Натан знал, что такое антисемитизм, и не понаслышке, а лично.
Однажды отец не стал раздувать конфликт между ирландским и еврейским мальчишками, отказавшись дать оценку этому «событию» как антисемитской выходке. Отца уволили.
Как я понял, именно трагедия ветерана войны — его отца, еврея, который не хотел быть антисемитом, привела Натана к мысли задать мне вопрос о войне. За считанные часы до начала «похода» Америки против Вьетнама он печально спросил меня:
— Максим, почему ваше правительство не помешает этой войне? Не поднимет общественное мнение мира на ее остановку?
Что я мог ответить искреннему американскому другу, противнику войны? Информация, которую он передавал, была направлена на раскрытие действий американской военщины перед миром. Информация шла в разведку.
А может быть, советской стороне было выгодно, чтобы американцы увязли в такой несправедливой войне? Увязли и стали бы «мальчиками-для-битья» со стороны советской пропаганды на всех форумах мира?
Разведка обладала информацией о начале войны во Вьетнаме, но не она принимала политическое решение и как этими сведениями распорядиться.
В Москву уезжал я не с пустыми руками. Увозил добрые и оперативные отношения с несколькими японскими бизнесменами и специалистами, с которыми было трудно работать в условиях Токио, но вполне возможно под прикрытием Внешторга с позиции Москвы. Правда, я не знал: попаду ли после возвращения из-за рубежа в тот самый Внешторг?
Увозил я и частицу души добросердечного и трудолюбивого японского народа, у которого учился видеть в живой и «мертвой» природе невидимые для европейца красоты. Некоторое понимание традиций японцев, получаемых ими от синтоистской и буддийской религий, помогло мне преодолевать житейские и оперативные невзгоды в последующее время. Их понимание красоты окружающего мира, возможно лишь частично, стало правилом и для меня.
Так что же я увозил из восприятия красоты? Красота в естественности — архаичное несовершенство, прелесть старины, печать времени — это сабо. Но японцы пошли дальше, что мне, как европейцу, трудно донять по-настоящему — это сибуй. Дословно: терпкий.
Это красота простоты плюс красота естественности при минимальной доработке материала и максимальной практичности изделия. Японцы считают такое сочетание идеалом. Итак, сибуй — это первородное несовершенство в сочетании с трезвой сдержанностью.
Все последующие годы я на практике стремился осваивать азы взглядов японцев на природу. Думаю, что оставшиеся годы жизни буду все еще искать начала гармонии в окружающем мире и во всем, что с ним связано.
За годы пребывания в Японии удалось побывать по делам торговым в Осаке — втором городе страны, Киото — городе-памятнике с живым настоящим, Камакуре — древнейшей столице Страны восходящего солнца и, конечно, в Хиросиме — городе с упреком всему человечеству за то августовское утро сорок пятого года. Утро вечного позора, насилия одних людей над другими.
Из двух городов-братьев по печальной атомной бомбардировке я побывал в Хиросиме не однажды. А вот в Нагасаки не пришлось. Но судьба сжалилась надо мной, и незадолго до отъезда на родину я встретился с этим городом и прошлым русских людей в этом городе.
Русское кладбище в Нагасаки
Меня в Нагасаки сопровождал молодой японец — выпускник славянского факультета Университета София. Мы оба были довольны друг другом: я — общением с начинающим коммерсантом, знающим отлично «русскую сторону» японской истории, а он — возможностью длительного и тесного разговорного общения на русском языке.
Как любой японец, этот юноша был сама предупредительность, что временами приводило к казусам. Так я чуть было не упустил возможность побывать в буддийском храме Госиндзи, на территории которого разместилось самое большое русское кладбище. Казус заключался в том, что японская деликатность остро реагирует на все нюансы, которые могут испортить настроение гостю, а я был для юного коммерсанта гость в его стране и в этом городе.
По всем канонам японской вежливости, не следовало бы напоминать о трагедии русско-японской войны в начале века. Хорошо, что мой юный друг понимал значение в жизни русского его истории. Поэтому он решился издалека обсудить вопрос возможности посещения этого святого для каждого русского места. Но его вежливость была столь изысканной, что я чуть было не понял, что он хочет мне предложить, и почти отказался от «навязываемого» мне храма Госиндзи.
Но все получилось. И вот мы рядом с храмом. На его территории в 1853 году размещался экипаж матросов и офицеров адмирала Путятина. Через несколько лет, в 1868 году, здесь нашли вечный покой двадцать моряков крейсера «Аскольд», который стал жертвой эпидемии холеры. Но больше всего было могил русских моряков, которых море выбросило после Цусимского сражения, и тех, кто умер от ран позднее, уже в плену. Целое столетие сюда свозились из лагерей военнопленных и затем просто русские люди, последняя воля которых была: «лежать рядом со своими».
Могилы, надгробья, небольшая часовенка, обелиск в память участников Цусимы. Заброшенность, запустение, неухоженность…
Узнав, что на кладбище русский из Токио, настоятель храма поспешил к нам навстречу. Водя нас по заросшему бурьяном и полынью островку русской истории, он виновато вздыхал и сетовал на нехватку средств:
— Общественность города делает посильную работу здесь, но… Вы сами видите: могил — тысячи. До войны еще более-менее было здесь все в порядке, но на третий день после Хиросимы и нас опалила атомная бомба.
Тогда кладбище частично прекратило существование, и настоятель, делая свое дело священнослужителя в среде своей паствы из японцев, смог заняться нашими русскими могилами: поставил надгробья, укрепил часовенку.