— Вы хотите побывать там?
— Невозможно, — с несколько печальным вздохом молвил Николас. — Его больше нет. Я узнавал через Британскую библиотеку.
— Революция?
— Нет. Война. Сорок третий год.
— Курская дуга, — констатировал я. — Танковое сражение во время Орловско-Белгородской операции.
— Да. Именно так. Переломный момент в русско-германской войне, — задумчиво произнес Николас.
Флюиды взаимной симпатии, кажется, переполняли нас. Мы наперебой — я с моим темпераментом азартного человека и он с английским внешним хладнокровием, но с еврейско-русским задором, — говорили о том, что знали и уважали в странах друг друга.
— На что живете, сэр Николас?
— На пенсию. Их у меня три. И еще — я барон.
— Три?
— Именно три, Максим. Не хочу критиковать вашу систему, но истинная демократия в любой стране наступит тогда, когда вы сможете получать три пенсии одновременно от трех государств, — полушутливо-полусерьезно произнес Николас, глядя мне в глаза.
Для меня это было ново, и я попросил разъяснить.
— Законом, утвержденным в последние дни власти Уинстона Черчилля, провозглашено: «Военные, проливавшие кровь за Британскую корону вне пределов ее, имеют право на пенсию той страны, где это случилось», — наизусть, чеканя слова, произнес Николас по-английски.
— И какие же страны?
— Англия — в ее рядах я служил в годы войны. Затем Сингапур, где был по делам армии и попал в плен к японцам. И Япония — место моего плена.
— Здорово, — восхитился я, искренне стараясь понять правовую основу этого феномена. — А баронство?
— Это — наследственное. От деда, которого королева Виктория возвела в это рыцарское звание за войну с бурами в Южной Африке. Мне, как старшему в роду, досталось это звание по наследству.
— Не сочтите за дерзость: что думал ваш дед о войне с бурами?
— Он гордился баронством, но его записки полны тяжелых раздумий об истоках и последствиях войн, в том числе против свободолюбивых буров. Он был патриот Британии, но ненавидел ее благополучие, добытое штыками в разных частях света.
— Я работал в Японии. Еще весной этого года возвратился из торгпредства. Ваше впечатление о японцах?
Николас помолчал и ответил, начав как бы издалека:
— Пока я был в лагере в среде своих, то они считали меня врагом — презренным «игирису-джином» — англичанином. Но на Японских островах было лучше: люди везде люди. Японцы там были добры и сердечны, пока не появлялся староста их деревни. Я понимал их: «гайджин» — это враг, и никакого сожаления иностранцу. Что они делали внешне, конечно.
— Николас, у меня такое чувство, что вы что-то ищете в нас, русских?
— Ищу? Да, ищу. Как и многие сограждане моей страны, я с большим уважением отношусь к вам. Ищу истоки ваших, а значит и чуть-чуть с участием моей крови, побед в этом и в том веке. И не только на полях сражений, но и здесь в нищем, простите меня, Максим, тылу. Это я о последней войне.
— Хорошо. Спрошу по-другому: что вас поразило больше всего в военном опыте русских?
— Разгром Квантунской армии в считанные дни.
— Почему именно там? Ведь были — Московская битва, Сталинград…
— Конечно, это события выдающиеся. О них я слышал, читал, а разгром японцев в Маньчжурии видел своими глазами.
— Вы были там? На чьей же стороне?
— На японской, если можно так сказать…
— … — развел я руками.
Николас с еле заметной усмешкой наблюдал за моей реакцией. И молчал. Постепенно усмешка сошла с его лица, и он, как мальчишка, стал внушать мне прописную истину войны, когда человек долга хочет выжить.
— Представьте себе, Максим, — жестко начал Николас, — вы почти полусвободно живете среди японских крестьян и вас особенно не угнетают. И где-то далеко, в концлагере, на материке, один из ваших сослуживцев дает показания на вас, точнее о вашем знании русского языка.
Николас перевел дыхание — видимо, прошлое властно врывалось в его сегодняшний день. Мне было знакомо это чувство, когда ты гонишь тяжелые воспоминания от себя, а они властно забираются в твою душу.
— …бумага с показаниями идет по инстанции и попадает в руки чиновника, который вырывает вас из сельской идиллии и требует помочь японским спецчастям готовить диверсантов из числа русских белоэмигрантов в далекой Маньчжурии…
Николас ушел на несколько мгновений в себя и продолжал:
— За отказ сотрудничать меня поместили в бамбуковую клетку размером с полквадратных метра и поставили ее в рощу на срезанные стволы бамбука.
Николас взял себя в руки, и только постукивание пальцев по столу выдавало волнение старого англичанина и воина. Я знал эту пытку, читал о ней — бамбук прорастал через распластанное на земле тело.
— Как бы ни увертывался я, бамбук задушил бы меня через несколько дней — скорость его роста фантастическая. И я подчинился…
Это случилось с Николасом в конце сорок четвертого года. Фактически более полугода он был переводчиком при русских, которых японцы набирали в китайской Маньчжурии. Чаще всего под угрозой их расстрела, и не только их, но и заложников из числа их семей.
Стремительное завершение войны с Японией и разгром Квантунской армии в менее чем месячный срок освободили Николаса из полуплена полуслужбы.
— Ваш представитель, возможно из контрразведки, думается, поверил и перепроверил рассказ о моей роли в «рядах» японской армии.
Николас пояснил, что допрашивавший его офицер заявил: у него нет инструкции, как поступать с гражданами союзных армий. Он пояснил: «Вот что, Николас, сейчас готовится партия американских летчиков, сбитых над Маньчжурией. Их направляют в Америку пароходом. Оформлю я вас, троих англичан, в эту партию, а там разберетесь…»
Николас слово в слово повторил слова, как он считал, контрразведчика и добавил:
— «А там разберетесь…» Я повторяю эту фразу, как молитву, заклинание. Она вернула меня домой, к семье, к жизни, работе. Я не сентиментален, но хочу, чтобы хотя бы кто-то из симпатичных мне русских увидел мою благодарность за этого… контрразведчика! Хотя бы в твоем лице.
Николас положил дрожащую руку на мою и крепко сжал ее. В его глазах, серых глазах, цвета неба Туманного Альбиона, стояли слезы. Влага застлала и мои глаза. Я накрыл руку Николаса, и наши руки слились в крепком мужском рукопожатии. Мы не стыдились наших скупых слез — мы понимали друг друга.
Николас свой рассказ продолжил. До отплытия парохода «контрразведчик» попросил его изложить все факты работы с японцами на бумаге. Почти десять дней писал он свой отчет, где его участие заключалось в знании японского и русского языков. Японский он начал понимать и мог говорить за годы плена и жизни среди японцев. Обучаемые русские знали только свой родной и китайский. Вот почему Николас с его военной подготовкой был для японцев находкой.
Цепкая память Николаса сохранила имена, клички русских, которые, опасаясь своего белогвардейского прошлого, при наступлении Красной Армии разбежались. На десятках страниц, перемешивая русскую и английскую речь, он излагал цели и конкретные задания, специфику подготовки русских на роль диверсантов в тылу советских войск.
Контрразведчик удовлетворенно кивал, читая изо дня в день все новые страницы. А Николас работал от души, как бы мстя японцам за те унижения, через которые он прошел в годы своей «одиссеи японского плена», как он сам это время называл.
И вдруг:
— Знаете, Максим, я ведь не раз встречался с русскими из посольства. Но уже в Лондоне.
Я внутренне вздрогнул: с ним контактируют наши, а я все еще не проверил его по учетам.
— Вас шантажировали? — вырвалось у меня, потому что я понимал ситуацию с ним в Манчжурии и его зависимость от показаний, которые наши должны были воспринимать так: «коготок увяз…»
— О нет, Максим, было другое — в сорок девятом и шестидесятом.
— Вы… вы дали согласие работать?
— В сорок девятом ко мне в дом на юго-западе Лондона заявился русский. Это было видно по его одежде, слабому английскому со славянским акцентом. Он буквально скороговоркой, то на английском, то на русском, напомнил мне о контакте с русскими в Манчжурии, как он назвал — «с советской военной администрацией». Поблагодарил за сотрудничество. Он пояснил, что на основании переданных мною сведений русские — потенциальные диверсанты были выловлены и обезврежены, как и японцы — их инструктора.
Русский из посольства кроме должности и имени ничего о себе больше не сказал. Николас добавил:
— Я спросил его: что вы понимаете под «обезвредить»? Не будем ворошить прошлое, односложно ответил он.
Николас закончил историю из сорок девятого года с юмором, пояснив:
— Вы знаете, Максим, ваш коллега, пардон, коллега по принадлежности к Советской России, предложил мне сто фунтов, если я соглашусь на сотрудничество. Сто фунтов?! Это мне, который является идейным врагом фашизма, воевал с ним. Ненавидит войну. Меня смущала не сумма, а слабая информированность «коллеги из-за железного занавеса».
— Что вы имеете в виду?
— «Коллега» думал осчастливить меня сотней фунтов, считая, что мотивом согласия может быть мое бедственное положение, как бывшего военнопленного! — коротко засмеялся Николас. — Я в это время уже получал пенсию от британского правительства и имел от него же доход от баронства.
— Но вы еще и работали?
— Да, в Букингемском дворце, по истории. Это тоже неплохо оплачивалось. Туда меня устроил, точнее пригласил, мой товарищ по Кембриджу. Правда, я уже оканчивал, когда Энтони только пришел на первый курс университета.
Я подумал, что мой «коллега», по-видимому, спутал положение с нашими военнопленными после войны. Иначе он не опирался бы на такую основу: не просто шаткую, но и не реальную для англичанина, как подданного королевы и джентльмена.
— А в шестидесятом?
— Это была попытка побеседовать со мной по телефону. Ответ был тот же! Я согласия не дал даже на встречу.
— Почему?
— Не хотел быть пешкой в чужой игре, которую в то время не считал правой.