— Ну, ты, Максим, думай, что говоришь, — «купленный», «шпион»…
— Говорю, как есть, Михаил Иванович. Он сказал: «Я оказался рядом с вами в зрелом возрасте, и не только ты, Максим, нашел меня, но и я тебя…»
— Значит ты, Максим, категорически утверждаешь, что для него не все равно, на каком фоне будет протекать полезная работа в интересах его Британии?
— К сожалению, Михаил Иванович, это так. Конечно, мне кажется, он пойдет навстречу, если перед ним окажется человек, с которым у него совпадали бы интересы, по крайней мере, по десятку направлений в повседневной жизни. И то, если он убедится в этом…
Генерал смотрел на меня и, видимо, вспоминал другие встречи, на которых я никогда не был столь агрессивен, защищая свое мнение.
— Ладно, Максим. Буду отстаивать нашу позицию: с Бароном работаешь ты потому, что он не хочет общаться ни с кем другим.
— Мы можем рассчитывать, что он в принципе «будет», но если убедится в факте, что я не могу с ним встретиться физически. Недоступен ему…
— Что значит «физически», «недоступен»? Говори яснее, Максим! — уставился на меня генерал.
— Дал дуба…
У генерала даже рот открылся. Потом он улыбнулся и сказал насмешливо:
— Это последний козырь в колоде, который уже точно убедит начальника разведки. Хорошо, Максим, готовь соображения по работе с Бароном в этом году. Жду до конца недели. Пока.
Уходя из кабинета генерала, я подумал, что впереди у меня еще два дня. Весь этот день и последующий я думал об организации встречи с Бароном. Все чаще возвращался к мысли совмещения работы по операции «Схватка» со встречей с Бароном в той стране, в которой произойдут контакты с канадцами.
Эту мысль я сообщил генералу, и он ее одобрил, сказав, что начальник разведки снисходительно согласился оставить меня за Бароном.
— Максим, он так и сказал: «в качестве исключения и потому, что это — ГРАД».
— Вот и отлично. Будем работать, Михаил Иванович.
Встреча в Женеве
К концу февраля определилась наша тактика работы с канадцами, которые закрепили «вербовку» меня в Америке в прошлом году. Сейчас мы пытались вывести их в Европу, в частности в Швейцарию.
Прикрытием для выезда в страну была избрана Швейцарская национальная ярмарка в Базеле, где я оказался в первых числах апреля.
В первые дни пребывания в Стране Альпийских гор и зная график работы здесь по линии прикрытия, я связался с Бароном. Для этого я воспользовался телефоном-автоматом, а время звонка выбрал такое, чтобы застать Барона дома.
— Николас, дорогой друг! — сказал я в трубку, когда услышал голос моего английского коллеги. — Извини, что поздновато звоню…
— Максим, рад тебя слышать. Я ждал твоего звонка еще вчера.
— Да вот, я только что прилетел и сразу звоню тебе. Даже заказал столик в «Ла Палома», но не смог вчера найти тебя. Звоню из Женевы, здесь третий день. Созвонимся снова, Николас!
— Жаль, очень жаль, что не удалось сразу увидеть тебя, — сказал Барон, получив от меня все необходимые данные об очередной встрече. Это были: место встречи — ресторан «Ла Палома» в Женеве, время — на третий день в тот же час, когда я сделал этот звонок Барону.
К моменту встречи я перебрался из Базеля в Женеву, куда меня доставил автомашиной знакомый бизнесмен. В горах еще была зима и снег покрывал северные склоны холмов и горных гряд.
«Ла Палома» находилась в северной части города и, что особенно удобно, вдали от центра. Добрался я туда на такси и, увидев строение, подивился выдумке владельца. Это был дом мексиканской архитектуры с черепичной крышей, белеными стенами и традиционным фонтаном в дворике.
Минут через двенадцать после моего прихода в боковом зале на четыре столика появился Барон, в традиционном клубном блейзере и со щеточкой коротко подстриженных седых усов. Ни намека на развязность, ни капельки фривольности манер, ни грамма скованности — предо мной был стопроцентный джентльмен высшей английской пробы.
И может быть, только мне было известно, что за его сдержанным аристократизмом скрывается пытливая личность, много повидавшая и хлебнувшая лиха, с душой патриота, солдата и гражданина мира.
Он молча сел напротив меня, и мы замерли, глядя друг другу в глаза. Иногда по его лицу пробегал нервный тик, и он автоматически удерживал его пальцем, массируя левую сторону виска и крепче сжимая зубы. Мы оглядывали друг друга, ища произошедшие в наших лицах изменения за последние полтора года после встречи.
— Ну, здравствуй, Максим, — наконец произнес Барон, слегка касаясь моей руки.
— Здравствуй, Николас, здравствуй, дорогой мой друг, — подпадая под влияние его обаятельной натуры, промолвил я.
К столу подошел официант в расшитой мексиканской куртке-безрукавке, белоснежной сорочке и расклешенных брюках, полы которых прикрывали сапоги на высоких каблуках.
— Николас, у тебя такой имеется в коллекции? — спросил я у Барона, указав на длинноствольный пистолет шикарного официанта. — Он, верно, из восемнадцатого века?
— Это слабая имитация, Максим. Длинноствольное оружие для ковбоя неудобно — точность в ближнем бою не столь нужна.
— Интересно, Николас, есть ли у тебя раритеты, принадлежащие известным людям?
— Кое-что имеется, но не столь из-за факта принадлежности их знаменитостям, сколько за то время, которое они представляют. Для меня это важнее, Максим.
— Конечно, Николас, для тебя, как историка, дух времени передается через вещь, на которой есть отпечаток того самого времени. Помнишь, как у японцев… Сибуй — терпкий или крепкий с налетом времени?
Япония была нашей любимой темой, правда, только в рамках культуры. В целом мы уделяли этой стране мало времени — только когда спонтанно она попадала в поле нашего зрения.
Встречи наши были короткими, но меня волновала одна личность из жизни Британии — Байрон. Конечно, я кое-что знал о нем, но передо мной был представитель этой страны, и хотелось услышать о поэте-романтике от его соотечественника.
— Николас, мы виделись много месяцев назад, и встреча была короткой. Тогда, на Ганноверской выставке, все свелось к деловому общению. Я сожалел, даже тосковал и тогда и после по упущенной возможности побеседовать, как говорят у нас…
— …за жизнь? — спросил Барон на русском языке.
— Вот именно: за жизнь и по душам! Моя встреча с тобой хороша еще и тем, что можно потом мысленно возвращаться к ней и продолжить разговор. Хотя и в одиночку. Так вот, Николас, тогда мне хотелось вовлечь тебя в разговор о личности, которая с детства у меня на виду, но по-настоящему я ни разу не разобрался в сущности его натуры…
— Ты имеешь в виду… — стал угадывать Барон, — Из художников? Я знаю, тебе близок наш «английский Айвазовский» — Тернер. Ну не короли же? Так кто?
— Байрон. Джордж Гордон Байрон.
Мой английский друг удивленно посмотрел на меня и спросил, видимо считая, что поэзия не моя стезя:
— Что произошло? Почему именно он взволновал тебя? — сделав паузу, Барон неуверенно сказал: — Кажется, я начинаю понимать… Ведь Байрон родился в 1788 году, а умер — в 1824. Все ясно: это стопятидесятилетие в прошлом году, нет — в позапрошлом. Так, Максим? Но почему?
— Николас, у меня есть такая привычка: оставлять себе газетные публикации, интересные брошюры, фото… О событиях и людях.
— Когда же ты все это читаешь? И тем более, где хранишь, Максим?
— Приспосабливаюсь. Увидел, вырезал и в… папочку — пусть ждет своего часа. Вот так-то, Николас!
— Для меня, Максим, страшен тот факт, что Байрон неверно понят, даже в Англии, — ему не могут простить его революционные настроения.
— Но не для России. И не только за революционные настроения, а за лиризм и веру в правое дело. Ведь он примыкал к революционной ситуации тогда, когда искал правду жизни. Возьми, например, его приезд в Грецию, где он помогал повстанцам и… туркам, правда, которые попали в плен, — он их выкупал.
— В России юбилейную дату отмечали широко?
— Как обычно, в масштабе всей страны. Но Россия признала поэта сразу, еще при его жизни. Вяземский, друг Пушкина, и сам Пушкин. Он сказал о Байроне: «исчез, оплаканный свободой» и заказал панихиду «по рабе божьем Георгие».
Мы помолчали, и про себя каждый подумал о своем отношении к поэту, которого уважал Пушкин и многие люди в царской, в то время, России.
— И все же, Максим, — допытывался Барон, — почему ты придаешь столь большое внимание этой личности? Она еще в юности нашла отклик в моей душе. Но почему — ты? Прошу — коротко и ясно.
Мне было что спросить у Барона о его талантливом соотечественнике. В семьдесят четвертом году мне исполнилось сорок лет, и это заставило провести «ревизию» своей жизни. А тут — Байрон, его юбилей, идеал свободолюбивой личности, понятой и признанной в России.
— Николас, пару лет назад мне стукнуло сорок, и Байрон расшевелил во мне чувство ответственности. За прожитые годы. Активной ответственности. Тогда я вспомнил тебя и твой порядочный патриотизм, глубокий, искренний и без налета шовинизма, к Британии. Искал черты Байрона в тебе. Из англичан — ты самый мне близкий человек и не только из англичан, а шире.
Он смотрел на меня серьезными серыми глазами и, кажется, понимал меня, но спросил полуутвердительно:
— Байрон и… я. Забавно, Максим. И что же?
— Есть у Байрона такая фраза: «Быть правдивым удалось!» Это ведь про тебя, Николас… Про тебя. После стольких терний жизни ты еще в строю. Как говорили наши предки: «За землю Русскую…» Так и ты — за землю Отчизны своей в ответе.
Пауза, и Барон сказал, давая унять мне волнение, возникшее после столь пылкой тирады:
— Знаешь, Максим, в твою копилку впечатлений о Байроне я добавлю еще одно. Но это нужно не услышать, а увидеть. Кстати, мы увидимся еще раз?
— Обязательно, я пробуду в этом городе, в Женеве, до конца командировки.
— Тогда сделаем так: очередную встречу оговорим в замке Шильон — это на Женевском озере. А пока, Максим, — о деле.