реву, что росло метрах в трех ниже дороги, то троса должно было хватить. Я стал раздеваться. Но Барон остановил меня.
— Максим, бросим жребий?
— Я его уже бросил, — указал я на атташе-кейс. — По многим причинам — это мое дело!
— Ладно, Максим, не намекай на мой возраст, а то я скажу тебе то, что давно уже хотел сказать… о твоем уме, конечно, — то ли в шутку, то ли всерьез молвил Барон.
— Говори уж, — попросил я, снимая рубашку, штаны и оставаясь босиком.
— Когда ты будешь заниматься спортом? — услышал я вопрос, весьма уместный на фоне моей полноватой фигуры.
Мне бы печалиться, а я засмеялся и ответил коротко:
— Достану, обуюсь и начну… с завтрашнего дня.
— Если вылезешь, конечно, ибо сил вытянуть твою тушу оттуда у меня не будет, Максим.
Так, весело переговариваясь, я готовился к «спасательным работам» не столь атташе-кейса, сколько документов. Я спустился к дереву и забросил трос вниз — он доставал, почти доставал, до места пристанища моего кейса.
— Максим, одень!
Я обернулся. В руках Барона была его пижама — просторная и полосатая. Я понял его предложение. Но он пошел дальше: чтобы я не ступал босыми ногами по снегу, Барон завязал снизу штанины веревочкой.
Руки я замотал носовыми платками, его и моим, — как-никак трос был железным. Снега было много, и скоро я понял, что нужно скользить вниз, как и атташе-кейс, правда, придерживаясь за трос. Первым был поднят наш драгоценный из-за бумаг груз, а затем общими усилиями наверху оказался и я.
— Все! — одновременно сказали мы оба.
Быстрое одевание и быстрая еда с традиционным кофе и сэндвичами — нам быстрее хотелось покинуть это безлюдное и столь неприветливое место.
Отъехав километра с два, мы остановились перед открывшейся нам величественной панорамой. На высоте полутора тысяч метров домики еще не расстались со снегом. Красных крыш видно не было — они надежно укрыты плотной горбушкой снега. Игрушечные домики и игрушечная церковь, казалось, были перед нами на расстоянии вытянутой руки — столь прозрачен и чист был воздух. Голубые тени скользили по долине, и чуть красноватые блики на вершинах гор говорили о приближающемся вечере. Пахло талым снегом.
— Максим, выбирай: сегодня на Сент-Готард и около него ночевка, или ночевка — здесь, а утром — на перевал?
— На перевал, и немедленно! — воскликнул я. — Там — «Чертов мост». Там прошел Суворов, Николас.
— Так. Решение принято. Как это по-русски: по коням!
— По коням! Путь на перевал, Николас! — по-мальчишески подхватил клич и я.
Через пару часов головокружительной поездки по старой дороге в Альпах, когда приходилось все чаще и чаще пересекать сползающий на асфальт рыхлый и крупнозернистый снег, мы оказались вблизи знаменитого «Чертова моста» — места славы русских гренадеров во время итальянского похода фельдмаршала Суворова, последнего из семидесяти походов и сражений в его жизни.
По серпантину дороги мы спустились к одному из мостов — теперь их было здесь два, хотя под одним и тем же названием. К старому, еще суворовских времен. Как и в те годы, мост был в рабочем состоянии. Рядом в скале был вырублен огромный православный крест, серый цвет которого хорошо должен был смотреться в любое время года. Сейчас он был полуприсыпан снегом, и лишь отдельные полуметровые буквы говорили, что надпись сделана по-русски.
Авто мы оставили на изгибе дороги около кафе. Подошли к старому мосту и насладились тишиной и мыслями, возникающими от присутствия в этом историческом для каждого русского месте.
Чуть дальше в массу горы уходила железная дорога, судя по всему сейчас бездействующая. А ведь мы хотели добраться до Сент-Готарда на узкоколейке. Однако в кафе нам сказали, что пока перевал закрыт — кругом снега и еще не сезон. Правда, посоветовали добраться автомашиной до местечка Андерматт, где есть гостиница и частные дома.
Натруженно гудя, англичанин «остин» вывез нас к местечку, которое совершенно утонуло в снегу и темноте. Мы решили не останавливаться в гостинице, а попроситься на ночлег в швейцарский дом. Его мы нашли быстро — на нем было объявление в одно слово: «комната», правда на трех языках — немецком, французском и итальянском.
— Почему нет на английском? — почему-то шепотом спросил я Барона, стоя у порога дома, как и все другие утопающего в снегу.
— Видимо, английский общедоступный, — коротко ответил Барон, как показалось мне, не без гордости.
Через минуту нас в доме принимали две благопристойные дамы неопределенного возраста. Они сносно говорили по-английски и, не спрашивая, развели нас по разным комнатам. Как я понял, комнат в доме было пять-шесть, но сверхкрохотных, хотя и сверхчистых и уютных.
Только я снял пиджак и умылся над эмалированным тазиком, поливая сам себя из кувшина, как услышал серебряный звук колокольчика, а затем голос одной из дам, по-немецки звавшей спуститься вниз.
В миниатюрной гостиной для нас был накрыт стол: булочки, много сортов сыра, квадратный разрисованный, голубого фарфора, чайник и такого же рисунка кувшинчик с молоком. Дам не было, как и следов их присутствия, — стояла мертвая тишина, нарушаемая мерным звуком хода напольных часов,
Через несколько минут голодные — настоящий джентльмен и примкнувший к нему русский, расправились с десятком булочек, которые намазывались отличного качества маслом, таким ярко-желтым, что казалось — мы мажем сыр. Из вежливости, но с сожалением, оставили по ломтику сыра, а молоко выпили полностью, причем я с булкосыромаслобутербродом, а Барон — густо сдобрив крепкий чай.
Только закончив трапезу, мы обратили внимание на сахар в сахарнице и крохотные щипчики для него. Переглянулись, улыбнулись и пошли наверх.
Хотелось спать, но хотелось и оглядеться. Приехав затемно, мы не видели перехода к ночи во всем его великолепии. Из окна дома на склоне горы открывался вид заснеженной и далеко внизу лежащей долины, в колорите которой преобладали три цвета: общий сине-фиолетовый фон, желтые пунктиры и точки освещенных домов и почти черного неба. Неожиданно все преобразилось — из-за гор вышла луна, придав всему серебристую окраску, а в теневых местах — зеленоватость.
Я и сейчас, более чем через тридцать лет, закрыв глаза, вижу это чудное видение, напоминающее мне картины Архипа Куинджи с его лучшей — «Украинская ночь».
Раннее утро снова выдалось солнечным. Опять такой же завтрак, но с ломтиком грудинки, и мы, рассчитавшись и тепло распростившись с милыми дамами, тронулись в путь.
Теперь дорога вела нас вдоль берега Рейса, впадающего в озера, на которых стоит знаменитый своей средневековой архитектурой город Люцерн. Мы долго ехали по северному высокому берегу одного из озер, пока не достигли города. Главными достопримечательностями города были Мост-часовня, Водяная башня и гора Пилат над этими двумя достопримечательностями. Город, как Венеция, был связан с водами озер, и потому его облик определялся видами в конце улиц на озерную гладь с заснеженными вершинами далеких гор.
Крытая Мост-часовня была построена в 1333 году, и затем многие годы расписывалась внутри библейскими сюжетами, десятки которых привлекали туристов со всех концов света.
Короткая задержка в Люцерне — и мы снова на дороге, которая приведет нас через Берн в Женеву.
Все чаще и чаще дорога спрямляется, напоминая знаменитые немецкие автобаны. И вот короткая остановка у памятника Тилю Уленшпигелю с его сыном. Русское представление о герое местного эпоса отличается от того, что был представлен у дороги в бронзовом изваянии. Но Тиль — не стрелок из лука, а мастер арбалета. Более современного оружия в то время.
— Николас, ты ведь знаешь о нашей Куликовской битве?
— Конечно. 1380 год.
— А смотри на дату у этого памятника, — указал я на цоколь двух фигур.
— 1307.
— Это означает: еще за семьдесят лет до нашей битвы арбалет был хорошо известен в Европе и, значит, … на Руси! — воскликнул я.
— И что же, Максим?
— Загадка победы малочисленного войска Дмитрия Донского над превосходящими его силами Мамая лежит, возможно, в этом оружии — новинке в русском войске тех лет.
— Почему — «новинке»?
— Ни до, ни после этой битвы арбалетов на вооружении русских не было. Мы как бы перешли от лука к пищали.
— Понимаю, речь идет о дальности стрельбы. Лук, арбалет, пищаль. И убойности, конечно. Так, Максим? И тогда… — хотел Барон понять мою мысль.
— …тогда тактика ведения боя меняется. Для русских, Николас!
Барон молча взирал то на меня, то на Тиля, обдумывая услышанное. Иногда его взгляд останавливался на арбалете на плече Тиля — уж кто-кто, а Барон был знаток холодного оружия всех времен и народов. Вот почему я затеял этот разговор — мне хотелось узнать мнение компетентного человека на одну из гипотез времен Куликовской битвы.
— Есть гипотеза, Николас, что на Куликовском поле русские применили арбалеты, которые остановили главное, причем грозное и массовое «оружие» Мамая — его конницу с ее «облаком» стрел. Русские не подпустили татарскую конницу на выстрел стрелы, а встретили ее «крылатой пулей», арбалетной и металлической. Выковать нашим умельцам ее было весьма нетрудно.
— И тогда, Максим, первые ряды конницы оказались «стреноженными» этими «пулями» и попадали на землю, а на них свалилась вся масса идущих за ними.
— Вернее всего, именно так была сорвана первая и решающая атака Мамая, — задумчиво сказал я.
— А доказательства? — прорезался в Бароне скептицизм историка. — Есть ли доказательства, Максим?
— Николас, «крылатые пули» от арбалета найдены, но незначительное число. Причин две: или их собрали после битвы — это наиболее убедительная версия, так как в то время железо было дорогим удовольствием. Или их собрали, по этой же причине, те, кто посещал поле битвы позднее.
— Вероятнее всего, первая версия наиболее подходящая, — сказал Барон и пояснил свою мысль: — Известно, что все погибшие русскими были увезены с поля брани, и вполне вероятно, что при поиске раненых и убитых могли собрать оружие, включая «крылатые пули». Как думаешь, Максим?