— Его пост? Официальный? — спросил я.
— Он — вечный вице-министр по культурному туризму. И, как он сам говорит, большего не хочет: «я ученый, а не администратор». Ты видел раскопки Вавилона — это его работа за последние десять лет. Миллионы туристов.
Я знал таким Барона, когда он искрился от радостной встречи с интересным человеком. Мне такое чувство тоже было не в диковинку. Теперь я радовался за друга.
— Как его принимают в ученом мире?
— Авторитет, Максим. Большой авторитет. Помнишь, в музее Вавилона мы видели копию с глиняной клинописной «рукописи»?
— Это были сведения о размерах Вавилона. Кажется, 229 года до Рождества Христова? Верно, Николас?
— Да. Так вот он прочитал ее по-своему, и египтологи согласились с ним. Умница!
Мы помолчали, отвлекая свой взгляд на реку, в которой уже стали на середине отражаться звезды. На меня довлело время этого места. Обыденная жизнь казалось противоестественной.
— Николас, я видел тебя с японцем на приеме. Почему вы бурно беседовали?
— И это ты подметил, Максим?
— В разговоре с японцем ты вовсе не был похож на джентльмена.
Барон помолчал, взглянул несколько раз на меня.
— Этот японец — старый друг, вернее, сукин сын, — мрачнея, произнес Барон.
— Неужели, Николас, из военного времени? Извини, друг. Из плена?
— Был моим охранником, а в делах — помощником, когда я был у них там, в Маньчжурии.
— Что взволновало тебя? Ведь прошло много времени.
— Унижение. Бессильное унижение человека человеком. Это не забывается. Вот я ему и сказал об этом. Но он только извинялся. Хотя за то самое унижение неплохо платят… Японская пенсия — мне кстати, — уже веселея, сказал Барон.
— Цинизм, Николас, не твоя черта характера.
— Ты прав, Максим, шутить так не стоит, хотя бы в память о тех китайцах и русских, которых этот Каваи-сан отправил в могилу, — уже спокойно произнес Барон.
Мы снова помолчали, но Барона преследовали тревожащие его воспоминания и он не хотел уходить от темы.
— Он жив. А почему? Почему союзная комиссия после капитуляции Японии не привлекла его за убийства?
— Он действительно убивал?
— Уверен. Потому что неоднократно слышал разговоры в его команде о ликвидации людей.
— Тогда, Николас, почему? Как ты считаешь?
— Это были не люди, видимо с точки зрения той же комиссии во главе с американцами, а китайцы и русские, правда, не ваши русские, а белогвардейские. Даже в смерти американцы делят людей на касты, которые можно убивать.
— Получается, Николас, что китайцы — это не люди и заступиться за них некому?! Русские же белогвардейцы — также ненужные люди?!
— Помнишь, Максим, мы говорили с тобой об английском комментаторе, который предал Британию, работая во время войны на германском радио, которое транслировало на мою страну? Помнишь?
Я кивнул, и Барон продолжал:
— Он был захвачен нашими коммандос и по просьбе англичан казнен. Хотя казнили лишь тех немцев, которые убивали английских солдат… Пленных!
Я опять кивнул.
— Немец — офицер или солдат — были цивилизованными военными, и они знали, что Англия не оставит без внимания расправы над пленными.
— Цивилизованные? — воскликнул я.
— Да. Цивилизованные, в этом смысле, конечно. Но главное — угроза преследования по английским законам. Они это знали!
— Значит наш гуманизм был односторонним? — спросил я Барона, — Мы японцев вообще в своей массе не казнили: три года лагерей для солдат и десять для офицеров. Причем пленные японцы получали паек больший, чем охранявшие их солдаты Красной Армии или НКВД. Это — гуманизм?
— Гуманизм, но показной. Своих-то пленных, я имею в виду русских, побывавших в плену, Сталин отправил в лагеря, теперь советские, — резко ответил Барон.
Чтобы разрядить обстановку, не приносящую нам обоим радости, и прекратить спор, я сказал:
— Давай добавим по виски и… по очку. Каждому — по одному, за искаженное толкование понятия «гуманизм».
— И тогда счет будет три-три, Максим.
Меня тревожили встречи с Бароном — связь была неустойчивой и эпизодической. Хорошо еще, что ни разу я не промахнулся: всегда заставал Барона дома. А если бы он был в отъезде? Но щепетильность наших отношений не позволяла передать его на связь кому-либо еще.
Зная, что Барон слов на ветер не бросает, нужно было получить от него следующие материалы прямо в Лондоне. И я решился оговорить с ним моментальную встречу, пока со мной.
— Вот что, Николас, может случиться так, что я специально приеду в Лондон за материалами. Однако обстановка может не позволить увидеть тебя и посидеть за бокалом славного «тобби».
Барон понимающе кивнул и стал еще внимательнее прислушиваться к моим словам.
— Давай сделаем так: в шестьдесят шестом году мы виделись с тобой в ресторанчике рядом с Гринвичским меридианом. Помнишь? Я рассчитываю на то, что консервативность англичан не позволила ликвидировать этот ресторан.
Барон снова кивнул.
— Так вот. После моего звонка, без лишних разговоров, как мы и делаем обычно, приезжай в это место и имей при себе все бумаги в узком — в половину листа по вертикали — пакете. Садись за угловой столик и жди. Я объявлюсь там на минуту, заберу материалы и…
— …смоешься! — по-русски сказал Барон.
— Но ты же отказываешься встречаться с моим коллегой, Николас?! Будь справедлив!
— Да. И давай не будем на эту тему. Для меня лучше, если бы мы все же увиделись. Посидели бы, а, Максим?
Нужно было расстаться на высокой положительной ноте в наших отношениях. И я преподнес Барону сюрприз — в прямом смысле слова.
На ярмарке я встретился с фирмой, которая была нашим хорошим партнером. Я не знал представителя фирмы здесь, но он знал не только мою фирму, но и меня по рассказам главы фирмы в Италии. Еще десять лет назад фирма начала выпускать сувениры — оружие всех времен и народов. Будучи в Лондоне, я однажды уже передавал Барону сувениры этой фирмы. Вот и теперь я получил от них здесь, в Багдаде, коробочку с новой партией сувениров.
Когда я раскрыл перед Бароном коробочку, чуть большую, чем футляр от очков, в которой лежали на зеленом сукне миниатюрные пистолеты времен Второй мировой войны, то он просиял. Пожал мне руку и, не желая остаться передо мной в долгу, вручил мне свою личную авторучку.
— Эта ручка знаменитая: ею дважды пользовалась королева Британии, члены ее семьи и твой коллега.
— Коллега?
— Да. Энтони, — загадочно глядя на меня, сказал Барон.
Намек был более чем прозрачным, и спорить я не стал. И его и меня вполне устраивало то, что мы понимали друг друга в нашем деле.
В очередной раз мы расставались, не зная наверняка: увидимся ли снова. В очередной раз! Невесело улыбаясь, мы допили виски, которое нас не утяжеляло: малые порции со льдом, медленное возлияние и свежесть реки — это ли не кайф, без головокружения?!
Еще несколько минут, и мы стали прощаться. Барон напомнил о материалах.
— До конца года у меня кое-что будет, но жду тебя в начале следующего. Жду звонка, Максим!
От ресторана он уехал на своей автомашине, а я — на такси, но не к дому. До ближайшей площади. Такова сила привычки — осторожничать даже в дружественной нам стране. Как-никак, а спецслужбы в Ираке готовились в свое время английской администрацией. На такси я ехал с закрытыми глазами — это была защитная мера для моих нервов: араб-таксист по нашим меркам был явным камикадзе и по всем приметам верил в бессмертие.
Барон улетел в Лондон утром, а я — через несколько дней, в ночь. Темнящую ночь арабского Востока.
Последние часы перед отлетом я провел на крыше торгпредского дома. Кончился трудовой день города-гиганта. Солнце, менее яркое, чем днем, склонялось к горизонту. Его желтые лучи создавали изумительный контраст тепло освещенных стен домов с глубокими темно-синими тенями. На фоне неба вырисовывались четкие силуэты куполов, минаретов и пальм.
В пять часов, как бы перекликаясь, начали кричать муэдзины. Их записанные на магнитофонную пленку голоса раздавались рядом со мной и вдалеке.
«Алл-а-а-а! Мулл-ааа! Бесмелла-ааа!» Ненавязчиво, но внятно взывал муэдзин, что рядом, и ему вторили голоса с четырех сторон света. А город жил и не торопился прерывать свой ритм. Раньше я предполагал, что после призывов муэдзина все в городе должно замереть. Но… Рядом с домом проходила достаточно широкая улица, люди даже не прислушивались к голосу муэдзина — ни дети, ни мужчины, ни женщины — никто. Аллаху — аллахово, но не за счет дела.
Сказочный закат заворожил меня в последние часы пребывания в Багдаде. Солнце уходило за горизонт огромным оранжевым диском. Некоторое время узкая полоска неба вторила ему своим цветом, а потом — через лилово-коричневые тона — признаки дня пропали вообще.
Наступила ночь.
Но как смена караула уходящему солнцу предшествовало появление на небе звезды — яркой и немерцающей. Эта одинокая звезда при свете все еще не угасшего дня завораживала. Не хотелось отрывать от нее глаз. Но солнце скрылось, и звезда как бы померкла на темном фоне неба среди других звезд, постепенно взбирающихся по небосклону над Багдадом.
Через несколько часов наш Ту-154, взмыв в небо, позволил увидеть Багдад с высоты птичьего полета, каким видели его в сказках джинны и владельцы ковра-самолета.
Много городов я видел сверху в ночное время: в Старом и Новом Свете, в Юго-Восточной Азии — Дели, и в своей стране. Но Багдад оставил особый след в душе. Ибо, еще не зная географии, знал слово «Багдад». Знал и познавал Восток из фильмов «Багдадский вор», «Синдбад-мореход», «Али-баба и сорок разбойников», из «Сказок Шехерезады» и других великих наследий восточного эпоса.
Это была встреча и с детством, так думал я, сидя в лайнере, уносящем меня в сторону Москвы.
А там были короткий устный отчет, развернутая аннотация полученных материалов и план-обоснование очередной встречи с Бароном. Просмотрев материал об устремлениях США на ближайшие десятилетия, генерал и шеф НТР грустно заметил: