Думаю, сработала моя телефонная договоренность о пребывании на попечении фирмы весь этот воскресный день. Я подробно расспросил коллегу-англичанина о маршруте поездки, местах остановок и времени.
Как мне представлялось, подслушивающие наше торгпредство (телефонный звонок на фирму я специально сделал оттуда) поняли, что лишь в семь-восемь вечера мы вернемся из далекой загородной поездки.
Барон будет ждать меня в пять — пять тридцать в ресторанчике «Гринвич». Значит, в городе я должен быть не позднее, чем в три часа дня. Эти два часа мне будут нужны для последней, интенсивной проверки от наружки.
Планы на этот день я изменил без особого труда: фирмач, сопровождавший меня, вернее всего, обрадовался досрочной его отставке из гидов при иностранном коммерсанте, фактически незнакомом ему. Из бесед с ним я понял, что на этот день он кое-чем пожертвовал, то есть планами в семье. В общем, мы друг друга поняли и остались довольны.
Барон ждал, и рядом с ним лежал пакет, плотный и узкий. Я сразу прикинул — в карман пиджака войдет.
— Сколько минут у тебя есть, Максим? — деловито и помня наш уговор спросил он. — Уйдешь сразу?
— Посидим, Николас. Хотя бы полчаса, — сказал я, вглядываясь в его озабоченное лицо. — Все ли материалы ты получил из Ирака?
Барон вздрогнул, думая, что я спрашиваю о задании. Но потом понял, что речь идет об истории.
— Сейчас отовсюду идут клипы по истории интересующего меня вопроса. Например, кто основал город Александрию — портовые ворота Египта. Александр Македонский? Клеопатра? Марк Антоний?
— Что-нибудь новое в этом вопросе, Николас?
— Мой арабский друг — я тебе о нем говорил — прислал мне кое-какие переводы — трактовки клинописных надписей. Как авторитет и новатор в их прочтении, он нашел кое-что новое по Александрии, точнее по этому городу и трех правителях Египта.
— Но почему — ты? Ты и Египет? Разве это твой интерес? Ты и Александрия? — удивился я.
— Есть просьба одного из членов королевской семьи, и лично Энтони попросил меня найти что-либо новое. Дискуссионное. Видимо, коронованный отпрыск будет писать в школе сочинение на эту тему, а значит, нужны «открытия».
— Сочинение станет гордостью школы? — съехидничал я.
— Понимаешь, Максим, авторитеты-противники, ученые-противники, конечно моего арабского друга, вынуждены будут…
— Согласовывать свое мнение с мнением королевской семьи на столь щепетильный для истории вопрос? — снова с иронией я посмотрел в глаза Барону.
Барон покачал головой и укоризненно осадил меня, покачивая ладонью вверх вниз.
— Слушай, торопыга, и учись! — решительно прервал он мое ехидство с оттенком неприятия британской монархии, как монархии вообще. — В тебе, верно, бродит антимонархическая закваска Красной России.
Я понял, что с юмором у Барона все еще хорошо, и стал внимательно слушать.
— Так вот. Оппоненты вынуждены будут заняться этим вопросом серьезно, а не отмахиваться от мнения ученого, мeтoдикa работы которого с клинописью отлична от общепринятой. Вот так-то, Максим.
— Ловко. «Одним махом семерых убивахом», — процитировал я поговорку из гриммовской сказки «Храбрый портняжка».
— И кто же эти семеро? — уточнил Барон.
— Авторитет ученика, школы, королевской семьи, а затем — ученый спор среди арабистов, египтологов и филологов.
— А седьмой, «погибший»? — не отставал Барон.
— Истина в раскрытии клинописных сведений. Она!
— Три-четыре в твою пользу, Максим, — коротко резюмировал Барон импровизированный спор.
Но время неумолимо шло. Пикировка, столь любимая нами, закончилась. Нужно было «брать быка за рога».
— Чем обрадуешь, Николас? — кивнул я на лежащий на свободном стуле пакет.
— Хорошего мало. Реально вырисовываются границы «психологической войны», острие и все битвы которой сформулированы еще в римском сенате времен Юлия Цезаря: «Карфаген должен быть разрушен!»
— То есть? — сделал я паузу, осененный тревожной догадкой. — Соцлагерь?
— Хуже, Максим, Советский Союз! — жестко и печально ответил Барон. — И тогда ничто не будет противостоять американцам в их худшем отношении к другому, кроме американского, миру.
Мы помолчали, и я решился задать следующий вопрос:
— Что, Николас, так серьезно?
— И реально. Если не противостоять этим усилиям.
— Но как?
— Хорошо организованная реформа внутри вашей страны, Максим.
— Ты считаешь, угроза идет изнутри? Она в нас самих?
— Не я считаю, Максим, а эксперты. А они считают, что внутренние проблемы в России перерастут в неразрешимые и необратимые процессы, которые настолько ослабят Союз, что…
— Я понял, Николас. Какова роль и конкретные действия Штатов в создании и усугублении обстановки? Ситуации в моей стране? Есть доказательства?
Барон положил на ладонь пакет и, как бы взвешивая его, сказал:
— Меньше всего я хотел бы, чтобы планы в этих бумагах были реализованы теми силами, которые видят США во главе мира в политике, экономике и военных делах… В следующем веке.
— Какой срок они называют, точнее, отводят нам?
— Кое-кто в соцстранах — в 90-х годах, а СССР — начало века, следующего, конечно. Но работать будут одновременно и по Польше, и по России.
— 1980 и 1992 годы, Николас?
Барон кивнул и потупил глаза, считая привезенную для меня весть слишком тяжелой.
— Николас, спасибо. На что ты, а может быть твои коллеги-эксперты, обращают внимание в этих планах? Особенно?
Барон собрался с мыслями, пробегая по разделам информации и, наконец, стал перечислять, кратко комментируя антирусские усилия Запада.
— Намечено «пять революций», в кавычках, конечно, но с конкретными целями и средствами. Во-первых, «экономическая» — разрушение социалистической системы управления и общества уравниловки. Причем в самых варварских и низменных проявлениях тех, кто будет это делать извне и внутри самой России.
И Барон перечислил еще четыре так называемых «революции», которые нам навяжут извне: «политическая» — вместо «каждый за всех» будет «каждый за себя» с псевдолозунгом «патриотизм — это прибежище негодяев».
«Национальная революция» — полное отделение забот нацменьшинств от прессинга центра, то есть центральной, а значит — русской власти. И даже «сексуальная революция» — разрушение моногамных семей и патриархического уклада россиян с расширением прав сексуальных меньшинств.
— И вот, Максим, главное усилие — против молодежи. Я цитирую: «массовое производство и массовое распространение, тотально подчиняющее себе индивидуума…» С псевдолозунгом «свобода, равенство, демократия, мир». Да-да — именно «мир», Максим!
— Значит, целью всего этого будет разрушение «социалистической индивидуальности»? — спросил я у Барона.
— В самых жестоких и низменных рамках, Максим!
— Как это будет сделано, Николас?
— Комплекс акций, причем долговременных. Их всего две: наркотики и рок-музыка, что — тот же наркотик.
— Неужели удастся реализовать богопротивную идею противопоставления «культуре алкоголя» смерти подобной «культуры наркотиков»?! Это верх цинизма, Николас!
— Это цинизм, Максим, в американской красивой обертке. Они уже переболели этим, а вот вы… Вы весьма уязвимы. Иммунитета нет, а годы «железного занавеса» только разожгли любопытство русского человека.
— Знаешь, Николас, негибкость и сверхравнодушие привели к тому, что еще до начала перестройки в нашу страну хлынул поток американских маечек с их эмблемой и тому подобное.
— А что же ваш комсомол?
— Несколько лет решал, и гора родила мышь. А военные вообще отказались разрешать, чтобы флаг родов войск был на майке, как они говорили — «на пузе лохматых пацанов». И вопрос был решен, точнее — провален.
Мы снова помолчали, и я стал думать: что же случится с этими бумагами, когда я передам их моему генералу? Но сомнения сродни надежде, что не все так плохо, терзали меня, и я спросил:
— Скажи, Николас, они действительно смогут сделать это?
— Если будете пассивны, — смогут! — как отрезал, произнес Барон.
Мы удрученно молчали. Тишина в крохотном зальчике, а еще ослепительно залитая солнцем трава вокруг в парке, казалось, померкла в цвете и выглядела неестественно, как-то блекло. Глазам стало больно, и я отвел их в сумрак ресторана.
— Ты знаешь, Максим, что самое необычное в этих бумагах?
Я посмотрел на Барона, надеясь, что более тревожного он не сможет мне сообщить. Но все же кивнул.
— В преамбуле говорится, что в 50-70-х годах в западном мире бушует кризис, вызванный коммунистическим заговором как результат активных действий коммунистических агентов-организаторов «идеологической войны» с помощью «агентов влияния» и спецслужб Восточного блока и управляемого им «третьего мира».
— Ты веришь в это, Николас?
— Факты говорят о том, что Восточный блок умело использовал внутренние трудности в странах Запада и внешние раздоры их для решения задач дискредитации, как они говорят, мирового демократического порядка.
— Ну и что же?
— В бумагах ты найдешь тщательный анализ приемов, способов и средств, которыми пользовались, по их мнению, те, кто осуществлял этот «коммунистический заговор». Это стоит изучить, чтобы понимать: с каким оружием американцы и помогающие им идут против вас, России.
— Значит, они сделали выводы и — нас же нашим оружием.
Из всего этого напрашивался вывод: существует хорошо скоординированный «капиталистический заговор» против соцлагеря и нас, моей родины. А сквозь мою задумчивость звучал голос Барона:
— А Венгрия — 1956, а Чехословакия — 1968, а будущие польские события в 1980 — их осталось ждать недолго. Кто следующий, Максим, в 1992 году? — тревожился Барон.
Я молчал под гнетом неслыханной задумки против моей страны. Но Барон добил меня окончательно:
— Максим, в бумагах ты найдешь раздел «Контрольный эксперимент» и подразделы «Польша», «Россия», «Югославия». Нужно быть слепым, чтобы не предпринять мер, — жестко, тихим голосом произнес Барон, как всегда в минуту волнения глядя мне в глаза.