Под полкой с пыльными русскими журналами стоял колченогий стул для клиентов, которые ждали, пока Серж подбивает, клеит и зашивает их обувь. Тяжелый, крепкий запах клея перебивал все остальные, вводя босоногих посетителей в состояние прострации.
Видавший виды стул не мог выдержать полного веса человека, но каким-то чудом оставался на месте — восхитительно древний, с одной ножкой, занесенной над ковром, словно навеки погруженный в мечту отправиться на прогулку.
Серж — крупный русский с дубленым лицом и грустными выцветшими глазами. В молодости его огромные волосатые руки и мощная стать вызывали интерес у любителей кулачных боев. Однако он никогда не ввязывался в пьяные разборки, поэтому его считали туповатым или трусливым — считали ошибочно.
Серж учил английский — медленно, опасливо, как старики заходят в море. Ему нравилось изучать язык, потому что в значениях и произношении странных чужих слов скрывалось множество тайн. Новые слова слетали с губ Сержа и порхали по классу, словно бабочки — на удивление всем.
Серж ходил на курсы английского языка при Русской православной церкви, спроектированной по образцу одного из храмов Санкт-Петербурга. Он не раз слышал горячие споры соседских детей, доказывающих друг дружке, что церковь частично построена из шоколада. Однажды на уроке учительница спросила, у кого какая профессия, подмигнула Сержу и поведала классу, что английские слова для названия подошвы обуви и человеческой души произносятся абсолютно одинаково[1].
В тот вечер Серж долго ворочался в постели. Струившиеся сквозь квадратики занавесок лучи полной луны окрашивали его убогую квартирку в цвет слоновой кости, превращая обшарпанную мебель в черствый свадебный торт.
Он вспомнил выученное на уроке слово и произнес его вслух. Ночь уже прошла, а утро еще не наступило.
Через три недели Серж бросил занятия, потому что у него постоянно слипались глаза. На свой последний урок он пришел раньше и объяснил учительнице, что везде засыпает — возможно, из-за клея, которым пользуется на работе. Та расстроилась, что он уходит, и посоветовала читать газеты на английском.
Собрались остальные ученики, и через каких-то двадцать минут Серж провалился в сон, а вынырнул на поверхность уже в другом мире. Он снова был в России — заходил в старый семейный дом. Дул легкий ветерок. Через открытую дверь выпорхнули какие-то птички, задев его крыльями по лицу.
Пока одноклассники работали над произношением, Серж поднимался по темной лестнице дома, отремонтированного в юности его дедом. В старые времена дом находился в гуще сельской жизни. Дед устраивал там приемы с многоярусными тортами, яблочным сидром и связками ароматных трав, висящими над камином.
Вокруг усадьбы вилась река. На ее берегу и умер однажды дед Сержа, не успев дорисовать птицу, приговоренную к бескрылой жизни. Серж видел его через окно гостиной. Как и бегающие по саду ребятишки, он подумал, что старик просто задремал.
Два благословенных года Серж прожил в старом доме с женой, темноволосой белошвейкой из деревни, расположенной за перевалом, где круглый год замерзала вода.
Она умерла родами примерно через год после смерти деда. День рождения дочери оказался самым печальным и самым счастливым днем в его жизни.
Великолепный старинный дом начал приходить в упадок, и скоро пригодными для жизни остались только несколько комнат. Единственными гостями были разномастные лесные обитатели, пробиравшиеся в темноте к заднему крыльцу. Серж высыпал объедки в нескольких местах, чтобы избежать недоразумений, и подносил дочь к окну — посмотреть на животных.
Пока одноклассники Сержа, в основном его соотечественники, писали друг другу письма, он, запыхавшись, поднимался на верхний этаж пустого дома с заколоченными окнами. Внизу плакала дочка, и он порывался сбежать к ней, но какая-то невидимая сила удерживала его на месте. Как все родители, Серж понимал разнообразные оттенки детского плача — болит животик, приснился плохой сон, надо поменять мокрый подгузник. Иной раз он просиживал над колыбелькой всю ночь, словно горгулья, опасаясь самого худшего. В греческой мифологии смерть и сон — родные братья.
Если бы не плач дочери, Серж мог бы испугаться и сон превратился бы в кошмар. Ему нравилось это английское слово, превращавшее ночь в дикую необузданную лошадь, несущуюся по лесу воспоминаний[2].
Когда Серж тронул дверную ручку и вошел в комнату, плач внизу неожиданно оборвался. В темноте на том самом колченогом стуле из мастерской сидел его дед. Нога старика была приподнята над созвездием пыли, глаза сверкали, словно маленькие луны, а подошва ботинка была оторвана.
Действуя по законам сна, Серж встал на колени и обследовал повреждение. Откуда-то появились инструменты.
Прежде он ремонтировал обувь прямо на ноге только раз в жизни. Дед как-то признался, что эта операция, кроме высочайшего мастерства и твердости руки, требует доверия.
Дед Сержа не только ремонтировал обувь, но и шил ее из пахучих листов кожи и дубовых чурок.
Однажды снежным утром тысяча девятьсот третьего года в их деревню прискакал гонец из дворца Романовых. Через плечо у него висел расшитый золотом черный мешок с тысячами рублей и слепком ноги шестилетнего князя. Обессиленный посланец слез с лошади и объявил собравшейся толпе, что слава о местном сапожнике дошла до царского дворца.
Послали за дедом Сержа, который жил в избе на окраине городка. Посланец упал перед ним на колени и попросил сделать туфли, за которыми отправили его хозяева. Дед Сержа поднял посланца из грязной лужи и выслушал объяснения, что с такой огромной суммой денег ему не суждено вернуться во дворец живым, а в случае невозвращения на головы его жены и ребенка падет вечный позор.
Дед Сержа был добрым человеком, он пообещал сделать туфли и пригласил гонца пожить у него в доме. Тот прожил в домике сапожника два месяца. Вечерами, за ужином из горячей картошки, он рассказывал истории о храбрости русских воинов и последние новости с замерзших полей сражений.
Пока Серж зашивал призрачный ботинок деда, старик исчез, на дощатом полу остались только ошметки от подошвы. Однако сон продолжался. Серж слышал, как старик спускается по лестнице, волоча за собой стул.
Серж пришел в себя лишь к концу занятия, и сон канул в небытие, словно камешек, брошенный в море.
Спустя несколько месяцев после того последнего урока Серж тихо сидел в автобусе Б 63, наблюдая, как начинает трудовой день бруклинский рабочий люд. Автобус петлял между канализационными люками, похожими на лунные кратеры. Серж держал на коленях солидный сверток с обедом, который заказал с вечера в польском ресторанчике. Это был особенный день, и на сиденье рядом с ним лежал его лучший костюм, завернутый в бумагу и перевязанный бечевкой.
Хотя погода ожидалась жаркая, по небу плыли темно-синие тучи, которые останавливались над рекой, чтобы полюбоваться своим отражением. Открыв мастерскую, Серж проверил ящик, куда люди бросали обувь с вечера после закрытия, и принялся за первую пару туфель, поднимая голову только для того, чтобы с необычной для него живостью поприветствовать новых клиентов.
Это был день Бруклинского фестиваля яблок. На каждой улице, в каждой квартире и в каждом доме дети освобождали корзины и набивали карманы пакетами, готовясь к вечернему действу. Бездомные в лохмотьях лениво следили за потоком пассажиров, исчезающих в метро, и время от времени клянчили у прохожих сигареты.
Сразу же после обеда в окна застучал дождь. Воздух в мастерской стал плотным и липким. Из-за повышенной влажности отказывался прилипать клей. Серж уголком фартука вытер потный лоб, посчитал, сколько пар обуви осталось отремонтировать, рассортировал ее и выставил вперед то, что нужно сделать в первую очередь. Каждую законченную пару он заворачивал в белую муслиновую тряпицу и вешал на гвозди, неровно забитые в стену.
В мастерскую Сержа часто заходил мальчишка из близлежащих трущоб. Омар жил в пропахшей сыростью квартире с теткой, у которой была куча своих детей. Он не знал, где его родители; тетя обещала рассказать о них, когда ему исполнится восемнадцать.
В каждый свой приход Омар упрашивал Сержа научить его ремонтировать обувь или хотя бы чистить ее полировальной машиной.
— Туфли — посланники сердец, — провозгласил однажды мальчишка.
Серж хмыкнул и велел ему выметаться, но позже написал эту фразу на куске белого муслина и прицепил на зеркало в ванной.
Омар не заходил в мастерскую с четырнадцатого июля, почти целый месяц. Серж знал точную дату, потому что отмечал визиты мальчика в календаре двумя рожицами: маленькая с улыбкой и большая с ровной чертой вместо рта.
Кроме Омара, у Сержа был всего один друг: слепой табачник Питер из Украины, которого избивала собственная жена. Он любил играть на аккордеоне старые военные песни.
Серж сделал последний стежок на роликовом коньке, словно играя на маленькой скрипке. Отрезав и закрепив нить, поднял конек к свету и проверил каждый стежок. Одно колесико завертелось. Сержу пришло в голову, что он тоже постоянно крутится, двигаясь сквозь время и оставаясь на месте.
Вроде бы только вчера в окне виднелись медленно падающие хлопья снега, совсем недавно, морозным утром в далекой России он кипятил дочкины подгузники. «Если бы не память, человечеству не было бы никакой пользы от времени», — подумал он.
Много лет назад дедушка купил ему пару коньков, чтобы кататься по замерзшей реке. Шел снег.
— Счастье разрывает небо на кусочки, — сказал тогда дед.
Серж почти почувствовал на своей щеке горячее дыхание деда и увидел яблоневый сад: деревья на белой скатерти с узорными следами птиц и зверей. Падают белые хлопья, и слышно уханье совы.
За дверью мастерской Сержа висел обшарпанный плакат с изображением огромной туфли, возвышающейся над головами нескольких сапожников, которые восхищенно показывают на подошву. В молодости Серж мечтал уехать в Америку и купить «Кадиллак» или «Линкольн», как у мафиози.