После женитьбы он любил теплыми летними вечерами сидеть в саду, прислонившись спиной к дереву. В кронах яблонь суетились птицы, и Серж часто засыпал под их щебет, пока жена, босоногая, копалась на цветочных клумбах.
Он представлял, как медленно едет по Пятой авеню в шикарном автомобиле, а его дети на заднем сиденье читают американские журналы. У них на ногах — лучшие туфли из тончайшей итальянской кожи, их звонкие голоса полны надежд.
Несколько месяцев спустя жена умерла, дав жизнь единственной дочери. А через шесть месяцев и одну неделю врачи из ближайшего города объяснили Сержу, что в сердце его дочери полно дыр и она не доживет до осени. Все сходились на том, что спасти девочку могут только две вещи: Бог и деньги. Серж немедленно выставил дом на продажу… Увы, слишком поздно.
Серж взял бритву и снял с колесика кусочек резины. Он так сильно закусил губу, что потекла кровь. Даже спустя тридцать лет ему было стыдно за подлую мыслишку, что на эти деньги можно было купить машину.
В безветренный июльский день дочь Сержа опустили в небольшую могилу на краю яблоневого сада. Золотая надпись на белом кресте в изголовье сообщала всем, кто вздумает пройти мимо, что она была единственной дочерью своего отца и любила животных. В ящик у ее ног Серж сложил семейные инструменты, чтобы деду было чем заняться, пока тот будет его ждать.
Птицы тянули по улицам сети песен. Утренние тучи растаяли, осталась голубая скорлупа слегка тронутого мелом неба.
Повесив роликовые коньки на самый дальний, кривой гвоздь, Серж решил, что пора закрывать лавочку и двигать на фестиваль. Он неторопливо оделся и расчесал перед пожелтевшим зеркалом белые волосы. Стоя в носках, до блеска отполировал туфли и вымыл руки. Под умывальником лежал длинный серебряный нож для торта, тоже завернутый в белый муслин. Эта фамильная ценность когда-то чувствовала вес двух рук на свадебном торте.
Серж опустил нож в карман и выключил свет. Наружная вывеска будет гореть всю ночь: «Ремонтируем любые подошвы».
Серж запер дверь и вышел на улицу в надежде встретить слепого табачника Питера или Омара — кого-нибудь, кто избавит его от общества призраков. Мимо пробегали выпущенные на свободу дети с корзинами за спиной. Другие шли степенно, рядом с родителями, с кислыми и смущенными лицами. Стайка детей, словно порыв ветра, пронеслась мимо Сержа, задев край рукава.
В этот приятный теплый вечер весь город наполнился пронизывающей свежестью спелых яблок, которая вливалась в дома людей, словно солнечный свет.
Серж снимал скромную полуподвальную квартирку в Гринпойнте у отставного профессора университета. Тот жил этажом выше и имел привычку стучать шваброй в пол, слушая Бетховена. Овдовевший профессор единственный из своей семьи избежал газовых камер нацистов.
Каждый из них нес свое горе, слишком тяжелое для двоих, поэтому они не сходились близко, а лишь кивали друг другу, сталкиваясь лицом к лицу.
На столе рядом с кроватью Сержа стояла маленькая яблонька в горшке, за которой он ухаживал заботливее, чем за умирающим другом. Чтобы обеспечить ее благополучие, он покупал самые дорогие удобрения. Деревце выросло до фута в высоту и с растущей уверенностью в окружающем мире начало расширяться в основании. Серж собирался месяца через три, в зависимости от погоды, прокрасться на заброшенный участок земли, расковырять ломиком потрескавшийся гудрон и посадить яблоньку рядом с остальными, которые сажал с тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, когда приехал в Бруклин. За тридцать лет заброшенный пустырь превратился в сад, где проводили единственный в Нью-Йорке Фестиваль яблок.
Приближаясь к саду, Серж слышал многоголосый гомон толпы и думал, сможет ли найти местечко для своего складного кресла. Завернув за угол, он почувствовал, что в глазах стоят слезы. Он не стал терять время на поиски платка, а пошел дальше, потому что знал: никто не заметит.
Накануне отъезда из родной русской деревни Серж курил в саду, глядя, как работяги заколачивают окна толстыми досками. Их жены в комнатах накрывали мебель плотными белыми простынями, словно завязывая ей глаза. Прежде чем мужчины заколотили дверь, Серж вынес чемодан и поставил его на траву. Начинало темнеть. За черными ветвями деревьев виднелась извилистая лента реки. Реки падают, люди тоже.
Серж позаимствовал у тещи несколько одеял и устроил себе постель на траве, рядом с могилой дочери. На рассвете, мокрый от росы, он встал на колени и в последний раз поцеловал могильный камень. За ночь одно из яблок выросло и оказалось прямо на камне. Серж, затаив дыхание, сорвал яблоко, и освобожденная от груза ветка радостно прыгнула вверх. Он положил яблоко в самую глубину чемодана. За шесть суток, которые заняла дорога в Америку, он так и не съел это яблоко, несмотря на голод и жажду.
На пустыре стояло дочкино наследство: больше сотни русских яблонь, доброжелательно помахивающих ветвями. Изогнутые суставы деревьев были усыпаны плодами; из ветвей там и сям торчали детские головы.
Серж разложил свой стул на краю сада и долго слушал стук яблок, падающих в корзины. Некоторые принесли с собой мангалы и пекли яблоки, обернув их алюминиевой фольгой.
Через пару часов Серж отрезал серебряным ножом последний ломтик яблока. Люди начали расходиться по домам. Дети, согнувшиеся под грузом фруктов, разбивались на небольшие группы. Яблоко по размеру и весу напоминает человеческое сердце. Они уносили с собой сердца тех, кто еще не появился на свет, и тех, кто ушел навсегда.
На сад опустилась прохлада, и Серж решил не подвергать испытаниям свои артритные руки. К утру ящик у двери мастерской наверняка будет полон оторванных подошв и истоптанных каблуков.
Не успел он встать, как увидел проталкивающегося через толпу Омара с полными карманами яблок.
— Сапожник! — воскликнул мальчишка. — Я ищу тебя весь вечер!
В конце квартала хлопнул фейерверк, и Омар ухмыльнулся.
— Тебе своих неприятностей мало? — сказал Серж.
— Я купил тебе печеное яблоко, только оно упало, и его съела собака. — Омар поправил яблоки в карманах. — Сюда приезжал мэр Нью-Йорка, ты его видел?
Серж ответил, что нет.
— Кто-то бросил в него яблоком! — смеясь, сообщил Омар.
— Надеюсь, не ты, — проворчал Серж.
— Нет, не я. Мэр сказал, что город купил этот участок и дарит сад детям Нью-Йорка.
Омар потянулся за яблоком, которое выпало из кармана и покатилось под стул.
— Как ты думаешь, Омар, кто посадил эти деревья? — спросил Серж. — Ты никогда не задумывался, кто это начал?
Омар, шаря под стулом в поисках убежавшего яблока, отозвался оттуда:
— Никто не знает. Мэр сказал, что это величайшая тайна.
— А ты когда-нибудь задумывался, зачем он это сделал?
— Наверное, он любит яблоки, — предположил Омар.
Когда мальчик наконец нашел под стулом яблоко, он снял носок и разорвал его на две части.
— Что ты там делаешь? — возмутился Серж.
Пара маленьких рук внезапно заскользила по туфлям Сержа. Руки двигались энергично, с рассчитанной силой. Омар плюнул на носок и потер каблук. Серж хотел встать и стряхнуть шельмеца, но тот перешел уже на вторую ногу. Серж откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Повседневные мелочи
В первые секунды после пробуждения Томас с трудом осознавал, что жив. И вдруг, словно ледяной дождь, ударило воспоминание: ночью звонила сестра жены, они коротко поговорили и ни к чему не пришли.
Он вылез из-под одеяла и побрел сквозь рассветную серость, сочившуюся из окон. Бросив недоверчивый взгляд на телефон, поставил чайник. Сел на кровать и начал вспоминать сон. Тщился сложить обрывочные кусочки в целостную картину, но от ночного пира в его честь остались жалкие крохи.
Томас снова посмотрел на телефон. Послушал, как стучит в окно дождь, и решил написать заявление об уходе. Сел за стол. Сдвинул в сторону счета и недописанный доклад, вытащил из подставки принтера хрустящий лист бумаги. Прикончив чашку чая, начал писать. Почувствовал крупинки сахара на зубах и, написав адрес, понял, что дрожит рука.
Он повернулся к телефону, однако заставил себя отвести взгляд.
Город просыпался. Люди включали радио, собирались на работу. Лился в стеклянные колбы кофе, наполнялись водой ванны.
Томас представил свою жену в больнице, ее обмякшее тело под белой простыней. Перед глазами встали белые туфли сиделки и босые ноги жены, выглядывающие из-под больничного одеяла.
Рано утром звонила ее сестра, но он толком ничего не сказал: каждое придуманное слово лопалось, словно мыльный пузырь, прежде чем ему удавалось протолкнуть его сквозь зубы в телефонную трубку. Так ничего и не решили. Вспомнился больничный коридор — длинная пластиковая река с ярко окрашенными полосами на полу. Собеседница напряженным голосом пересказывала все, что слышала от врачей, а он думал только о том, как красиво это слово — триаж[3].
Томас оделся, налил себе еще остывшего чаю. На глаза попалась пара жениных сапог, и ему захотелось просунуть руки в темные кожаные утробы.
Он набрал номер ее сестры. Телефон долго звонил. Лишь положив трубку, Томас почувствовал, как непоправимо нарушился порядок вещей. Посмотрел на часы и вспомнил себя прежнего — того, что ехал на работу, слушал новости, пил кофе. Почему-то почувствовал себя наивным и жалким. Стало ясно: стоит заглянуть в прошлое, и он вспомнит бесчисленное множество случаев, когда мог оказаться сильнее и умнее.
Завязав шнурки, Томас потянулся за плащом, однако не снял его с вешалки, а протянул руку дальше в глубину шкафа. Стал перебирать вещи и остановился на любимом пальто жены — из мягкой верблюжьей шерсти, с плотным поясом. Пальцы пролезли в карман и утонули в горсти мелочи, полосках бумаги и леденцах. Тайны ее руки.
Он сел в машину и поехал в больницу. Рука, побывавшая в кармане, источала тонкий аромат духов. Пришли мысли о спа-салоне жены, вспомнилась полка с маленькими бутылочками над столом, в которые была налита цветочная эссенция, каждая бутылочка — обонятельный отпечаток. Вспомнились и лица клиенток, которые вешали свои пальто и листали журналы из стопки на столе. Их глаза медленно блуждали по страницам в ожидании теплого, ароматного масла и успокаивающей каллиграфии рук его жены.