Дорога к больнице превратилась в узкую прямую линию, тянувшуюся через лес, словно закладка через книжную страницу, и опавшие сухие листья-буквы прыгали по асфальту.
Он силился вспомнить лицо жены, однако не мог связать вместе отдельные черты. И снова подумал о бутылочках над столом.
В больнице Томас долго стоял над ней и прислушивался. На подоконнике щебетали птицы, гудел какой-то аппарат. Он сел на стул рядом с кроватью и посмотрел на ее пальцы — длинные и тонкие. На запястье была надета прозрачная полоска с именем, напечатанным на компьютере. Это его разозлило. Томас наклонился и подул на руку. Рука была теплая, и он вздрогнул, когда его дыхание коснулось кожи.
Все тело онемело, как будто за ночь его набили гипсом. Он задумался, что творится у нее в голове. И представил цветущий сад, полный птичьего гомона.
Самым страшным был день операции. Теперь надо ждать, сказала ее сестра.
Томас задремал, а когда проснулся, увидел над телом жены сиделку.
— Доброе утро, — сказала она.
Он кивнул и спросил, есть ли какие-то изменения в состоянии больной. Медсестра сверилась с записями и сказала, что нет.
— Хотите умыть ей лицо? — предложила она.
Томас повернулся к спящей и представил, как водит влажной салфеткой по крошечным каньонам и равнинам щек. Ему стало неловко, руки одеревенели.
— Я принесу теплой воды, — вызвалась сиделка.
Через минуту она вернулась и поставила на тумбочку мисочку с водой и ватные спонжики. Томас окунул ватный шарик в теплую воду и выжал его. Провел по ее лбу. Жена не шевелилась. Закончив умывание, он промокнул ее лицо мягким полотенцем, осторожно, чтобы не закрыть нос или рот.
Операция длилась шесть часов двенадцать минут. В это время Томас ушел из больницы в парк. Сел на скамейку и разрыдался. Затем выкурил сигарету, наблюдая за двумя мальчиками, которые перекидывались мячом. Где-то в декабрьских сумерках залаяла собака. Еще позже парк погрузился в темноту. Возвращаясь, Томас ругал себя, что ушел, хоть и ненадолго, и думал, не рассердится ли ее сестра.
Перед тем как зайти в больницу, он постоял минутку у входа. Через год все будет по-другому. Лучше или хуже, но не так, как раньше.
Вернулась медсестра и унесла воду с ватными шариками. Томас вспомнил голос жены, когда та несколько лет назад выразила желание увидеть лавандовые поля Франции.
«На следующий год, когда все будет позади, обязательно поедем», — подумал он.
Через четыре дня после операции все, кто ее навещал, говорили, что она похудела, словно в этом было что-то хорошее. День выдался необычайно теплый, и Томасу захотелось размять ноги. Шагая по дорожке, он пытался представить разбивающееся стекло, внезапный взрыв подушки безопасности, лицо жены и переломанное тело.
Перед парком он замедлил шаг, стараясь разглядеть лица людей в проезжающих мимо автомобилях. Они на мгновение встречались с ним взглядом и исчезали.
Внезапно его обуяла ненависть. Сидя в одиночестве на скамейке, он с трудом превозмогал желание побежать в больницу, унести ее домой и запереть все двери.
На скамейку рядом с ним опустилась старуха с обвисшими щеками.
— Вечера теперь такие холодные, — вздохнула она, протянув ему пластинку фиолетовой жевательной резинки. Томас засунул ее в рот и стал жевать. Они сидели и молчали.
— На следующий год в это время мы с женой будем во Франции, — неожиданно сказал он.
— Чудесно, — радостно ответила старушка и отвела взгляд. — Мы с мужем всегда говорили, что надо поехать в Европу.
— Там выращивают лаванду, и ее запах витает в воздухе, — пояснил Томас.
— Жаль, что мы не поехали, когда была возможность, — сказала она. — Жизнь засасывает. То одно, то другое. Всякие повседневные мелочи.
В тот вечер в больнице Томас настоял на том, чтобы остаться с женой — держать ее за руку и зажечь аромалампу с ее любимыми ароматами.
— Все остальные обычно идут домой, хорошенько высыпаются и возвращаются рано утром, — назидательно заметила медсестра, складывая полотенце.
— Я не все остальные, — убежденно сказал Томас.
Медсестра молча вышла из палаты.
Слияние
Я сижу в потемках за кухонным столом. Терракотово-красный каменный пол усеян осколками стекла. Дверь черного хода распахнута, и на порог сквозь ветви деревьев льется лунное сияние. В темноте я пью за столом чай, а моя жена где-то в поле, которое тянется без конца и края за нашим домом. Я держу чашку двумя руками, словно совершаю некий священный обряд. Перед глазами стоит жена: по щиколотки в грязи, с каплями дождя на очках, черные волны волос рассыпались по плечам.
Вернувшись домой, я увидел разбитый стакан и открытую дверь и понял: она получила новости от врачей. На столе трепещет от ветра белый язычок письма, которое может подтвердить ее худшие страхи. Я не осмеливаюсь его прочесть. В темноте мне видны скопления слов, рассыпанных по бумаге, — тянут к нам свои паучьи лапки.
Не могу понять, нарочно ли она разбила стакан, или просто задела его, неловко изгибая спину и орудуя костылями, похожими на гигантские палочки для еды, когда собиралась на пустой, залитый лунным светом луг.
Болезнь сильно изувечила ее ноги. Я впервые прикоснулся к ним в первую брачную ночь в маленькой гостинице на горе, всего в восьми милях от нашего дома; в ясный день ее видно с нашего заднего двора. Помню кровать с желтеющими накрахмаленными простынями. Сколько людей на ней спало? Чьи сны остались на этих подушках? В сумерках, когда я выхожу в сад покурить, под бледной россыпью звезд мерцают огни гостиницы, напоминая о той первой ночи. Мы касались друг друга, и нежность проникала в память сквозь кожу, словно рука, погруженная в воду. Каждый из нас ощущал тяжесть чужого груза.
Ноги моей жены так неестественно искривлены, что в детстве ее одноклассники похвалялись кошмарами, в которых их собственные конечности превращаются в мертвых белых змей. Ей придумывали прозвища, ранящие как стрелы. Каждый вечер, в слезах утыкаясь в подушку, она мечтала однажды проснуться с ногами, прямыми и сильными, словно молодые березки. Субботним утром зазвенит веселая трель дверного звонка, и подружки наперебой позовут ее гулять.
Мой отец был шахтером, а ее — сварщиком, ремонтировал стальные опоры в шахтах. Она мечтала, что, когда кости ее ног окрепнут, отец возьмет сварочную горелку и сделает из ставших ненужными костылей велосипед с корзинкой на руле, в которой можно возить горячую рыбу с картошкой или дикие яблоки. Их добывали, бросая палки в гущу ветвей.
Однажды она швырнула свои костыли в крону грушевого дерева, что росло на краю школьного двора, и те застряли в ветвях. Когда зазвенел звонок, призывая детей за парты, она, беспомощно дрожа, сидела внизу. Учительница заметила пятнышко у забора и послала за сторожем и его недоразвитым сыном, который волочил по двору лестницу, корча рожи в окна классов.
Сейчас моя жена где-то в поле, под сенью горы в туманном венце. Наверное, прислонилась к изгороди и смотрит на проплывающих мимо коров, глаза которых спокойны и черны, как вода в колодце.
Деревушка, где мы живем, словно проросла из болота, и местные женщины ведут вечную безнадежную войну против растворяющейся почвы. Небо над деревней так напичкано облаками, что вода, любопытный зверек, пробирается повсюду и постепенно топит людей.
По субботам неженатые и овдовевшие целуются или дерутся в «Касл-пабе» на холме. А кто не в пабе и еще не в земле, устраиваются перед пылающим огнем в домиках, развешанных по горным склонам на дымчатых нитях, подобно потускневшим елочным игрушкам. Дети смотрят черно-белые телевизоры на кухне, а их отцы разделывают рыбу и курят, бездумно глядя в окно, пока вечер, унылый странник, не накинет на городок свой темный покров.
Чай остыл, и луна, послушная надеждам и чаяниям пропащих душ, разбредающихся по домам из паба, уплыла в глубину неба.
Мы то и дело ездим в нашем стареньком грузовичке в Рексемскую больницу. Жене вонзают в позвоночник иглы, и я испытываю адскую боль.
А тут еще это письмо, которое я не осмеливаюсь прочесть, потому что мечтал о сыне с тех пор, как завалило в шахте моего отца.
Мальчишкой я точно так же сидел в темноте за столом в этой самой кухне — ждал, когда он вернется с работы и отведет меня на ярмарку. Я всей душой мечтал стать обладателем маленькой золотой рыбки, которых бесплатно раздавали детям в целлофановых пакетиках.
Когда прошло время ужина, а отец все не возвращался, я так разозлился, что нарисовал его портрет и проткнул его карандашом. Я думал, что он сидит в пабе с товарищами по работе, лица которых почернели от угольной пыли, и неторопливо скручивает папироски.
В конце концов в дверь постучала соседка. Она поставила передо мной пластмассовый термос с супом и сообщила, что папу завалило в шахте, скоро сообщат в новостях. Я подумал о рисунке и заплакал.
Мать прождала у входа в шахту трое суток, а я ночевал у соседей под распятием, сделанным из прищепок для белья. Я представлял себе, что иду на заросший травой склон и копаю землю карандашом, который вонзил в отца, пока оттуда не появится его рука с рыбкой в пакетике.
Моя жена — соседская дочь. До того как умер отец, я видел ее порой, неуклюже ковыляющей по саду.
Она сказала мне, что хоть моего папу и завалило тоннами черной земли, тело — всего лишь оболочка.
— Каждая душа — река, что стремится найти путь обратно в море, — едва слышно прошептала она.
С тех пор как погиб отец, я мечтал о сыне. Хотел продолжить с того места, где он остановился. Надеялся стать связующим звеном. Когда мне удастся заглушить каждую мельчайшую частичку своего разочарования тем, что могут сказать черные буквы, я пойду в поле и приведу ее домой. Ей незачем знать, как я мечтал стать отцом. Она не должна думать, что подвела меня. И все-таки на минуту закрадывается мысль: что, если собрать самое необходимое и уехать, например, в Лондон, где можно работать на рынке, или в Шотландию — добывать угрей в глубине озер? Иногда хочется представить, что мы можем причинить боль своим близким: это напоминает, как неистово мы их любим.