Тут Маргарет ощутила рядом с собой, с той стороны, где сидел Адриан, какое-то колебание и резко обернулась. Поглощенная мыслями о том, что же делать, она даже не подумала, какой эффект произвело сообщение на ее сына. Видит бог, отношения Адриана с отцом всегда были непростыми, ведь Ги предпочитал бесконечные любовные связи близкому общению со своим старшим сыном. Но быть вот так вышвырнутым за борт — это жестоко, куда более жестоко, чем прожить без отца всю жизнь. И теперь он страдает вдвойне.
Поэтому она повернулась к нему, готовая объяснить, что существуют законные способы, методы, средства, чтобы уладить, заставить, запугать, короче, добиться желаемого, поэтому не надо беспокоиться и тем более не надо полагать, будто за условиями отцовского завещания стоит что-то, кроме минутного помешательства, вызванного один бог знает чем… Слова готовы были сорваться с ее уст, рука — обвиться вокруг его плеч, поддержать, влить в его тело материнской силы… Но тут она увидела, что во всем этом нет никакой необходимости.
Адриан не плакал. Он даже не погрузился в себя.
Сын Маргарет беззвучно смеялся.
Валери Даффи пришла на чтение завещания, снедаемая многочисленными заботами, а когда уходила, их стало лишь на одну меньше. Она боялась, что со смертью Ги Бруара они с мужем могут лишиться и дома, и заработка. Однако Ле-Репозуар не был упомянут в завещании, значит, о нем уже позаботились, и Валери догадывалась, в чьем владении он состоял. Стало быть, их С Кевином не выгонят на улицу немедленно и не оставят без работы. Это успокаивало.
Однако прочие заботы Валери никуда не делись. Они имели отношение к врожденной молчаливости ее мужа, которая обычно не вызывала у нее беспокойства, но сейчас казалась пугающей.
Она и ее муж шли через парк Ле-Репозуара, оставив позади дом и направляясь к своему коттеджу. Валери наблюдала самые разные выражения на лицах тех, кого собрали в гостиной сегодня, и почти в каждом она видела разбитые надежды. Анаис Эббот надеялась на воскрешение из финансовой могилы, которую сама себе вырыла, пытаясь удержать около себя мужчину. Фрэнк Узли ожидал посмертного дара, который позволил бы ему воздвигнуть памятник своему отцу. Маргарет Чемберлен мечтала получить столько денег, чтобы навсегда отселить сына из-под своей крыши. А Кевин? Было видно, что Кевин думал о чем угодно, только не о посмертных дарах и завещаниях, а поэтому имел одно преимущество перед всеми: он вошел в гостиную, свободный от картин радужного будущего, которые рисовали себе другие.
Она бросила беглый взгляд на мужа, который шагал рядом. Она знала, что ему покажется странным, если она промолчит, но боялась сболтнуть лишнее. Есть вещи, о которых лучше помалкивать.
— Так ты думаешь, что нам стоит позвонить Генри? — решилась она наконец.
Кевин ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу: одежда, которую большинство мужчин носят не задумываясь, его тяготила. Он сказал:
— Думаю, он скоро сам узнает. К ужину половина острова будет в курсе.
Валери ждала продолжения, но его не последовало. Ей хотелось счесть это добрым знаком, но муж не посмотрел на нее, когда ответил, и она поняла, что он думает о другом.
— Интересно, как он отреагирует? — задумчиво произнесла Валери.
— Неужели, милая? — переспросил Кевин.
Он сказал это тихо, так что Валери могла бы и не расслышать, но тон был таков, что у нее мурашки побежали по коже.
— Что ты хочешь этим сказать, Кев? — спросила она в надежде спровоцировать его на разговор.
— Люди не всегда делают то, что собираются, так ведь?
Кевин пристально посмотрел на нее.
Мурашки Валери перешли в дрожь. Холод прокрался по ее ногам и клубком свернулся в животе, точно безволосая кошка, которая просит, чтобы ее обогрели. Она ждала, когда муж заведет разговор на тему, которую наверняка обдумывали или обсуждали сейчас те, кто был на чтении завещания. Но он молчал, и она сказала:
— Генри был в церкви, Кев. Ты говорил с ним? И на погребение он тоже пришел. И на поминки. Ты его видел? Наверное, они с мистером Бруаром остались друзьями до самого конца. И это хорошо, по-моему. Как было бы ужасно, если бы мистер Бруар скончался, не помирившись с кем-нибудь, и особенно с Генри. Ведь Генри не хотел бы, чтобы хоть одна трещинка в их с мистером Бруаром дружбе омрачала его совесть, правда?
— Нет, — сказал Кевин, — Нечистая совесть — противная штука. Спать не дает по ночам. Только о том и думаешь, как бы ее успокоить.
Он остановился, то же сделала Валери. Они стояли на лужайке. Внезапный порыв ветра принес с собой запах моря, а с ним прилетели и воспоминания о том, что произошло в бухте совсем недавно.
— Ты думаешь, Вэл, — сказал Кевин через добрых тридцать секунд после своего последнего замечания, на которое жена так и не ответила, — что Генри приходил узнать насчет завещания?
Она отвернулась, зная, что он по-прежнему смотрит на нее, точно пытаясь прочесть ее мысли. Обычно ему удавалось ее разговорить, ведь на двадцать восьмом году брака она любила его так же, как в тот первый день, когда он сорвал одежду с ее трепетавшего от желания тела и овладел ею. Она знала, что значит мужчина в жизни женщины, и страх потерять его тянул ее за язык, подбивая рассказать мужу о том, что она натворила, и попросить у него прощения, хотя она и поклялась себе молчать, чтобы не сделать хуже.
Но одного притяжения взгляда Кевина было для нее недостаточно. Он заставил ее подойти к краю пропасти, но столкнуть ее вниз, навстречу неминуемой гибели, было не в его власти. Она по-прежнему молчала, и тогда он продолжил:
— Было бы странно, если бы он не пришел. Все это до того чудно, что поневоле напрашиваются вопросы. И если он их не задаст…
Кевин повернул голову в направлении утиного пруда, где на маленьком утином кладбище покоились искалеченные тела ни в чем не повинных птиц. Он заговорил снова:
— Есть много вещей, которые для мужчины означают власть, и, если у него забирают эту власть, вряд ли он отнесется к этому спокойно. Потому что тут не отмахнешься, не скажешь: «Ну и подумаешь, не больно-то и нужно». Мужчина, который обрел свою силу, так не скажет. Не скажет и тот, кто свою силу потерял.
Валери тронулась с места, решив, что больше не позволит мужу пронзить ее взглядом, точно бабочку, снабдив этикеткой «Женщина, нарушившая клятву».
— Думаешь, в этом все дело, Кев? В том, что кто-то расстался со своей властью? Из-за этого весь шум?
— Не знаю, — ответил он. — А ты?
Хитрая женщина на ее месте сказала бы: «А мне-то откуда знать?» — но Валери никогда не отличалась таким качеством, как хитрость. Она хорошо знала, почему муж задает ей этот вопрос, и знала, куда заведет их ее прямой ответ — к пересмотру данных обещаний и обсуждению сделанных выводов.
Но помимо того, что Валери не хотелось обсуждать с мужем, оставались ее собственные чувства, которые тоже следовало принять во внимание. Нелегко жить с сознанием того, что на тебе, быть может, лежит ответственность за смерть хорошего человека. Заниматься повседневными делами с таким грузом на душе само по себе испытание не из легких. А жить при этом бок о бок с человеком, которому известно о твоей вине, и вовсе невыносимо. Так что оставалось только петлять и заметать следы. Поэтому любой поступок казался Валери шагом к поражению, началом долгого пути нарушения заветов и отказа от ответственности.
Больше всего ей хотелось повернуть колесо времени вспять. Но это было не в ее власти. Поэтому она продолжала ровным шагом идти к коттеджу, где обоих ждала работа, позволявшая им отвлечься от пропасти, отдаляющей их друг от друга.
— Ты видел того человека, который разговаривал с мисс Бруар? — спросила она у мужа. — Хромого? Она повела его наверх. Поминки тогда почти кончились. Раньше я его здесь не видела, вот и подумала… Может, это ее доктор? Она ведь больна. Ты знаешь это, Кев? Она пыталась скрыть, но ей стало хуже. Жалко, что она не хочет говорить об этом. Тогда бы я больше ей помогала. Понятно, почему она молчала раньше, пока он был жив, — расстраивать его не хотела, — но теперь, когда его не стало… Мы могли бы многое сделать для нее, ты и я. Если бы она нам позволила.
Они оставили лужайку позади и пересекли подъездную аллею, выгнувшуюся прямо перед их домом. С Валери во главе они подошли к входной двери. Валери готова была шагнуть через порог, снять пальто, повесить его на вешалку и заняться повседневными делами, но тут ее остановили слова Кевина:
— Когда ты перестанешь врать мне, Вэл?
Слова заключали в себе тот самый вопрос, на который ей рано или поздно пришлось бы отвечать. Был в них и намек на изменение их отношений, и в другое время, чтобы доказать, что это не так, она просто дала бы мужу прямой и искренний ответ. Но сейчас ей не пришлось ничего говорить, потому что из кустов, росших по краю тропы, которая вела в бухту, вышел тот самый человек, о котором Валери говорила раньше.
С ним была рыжеволосая женщина. Увидев Даффи, они перекинулись несколькими торопливыми словами и направились к ним. Мужчина отрекомендовался как Саймон Сент-Джеймс и представил свою жену Дебору. Объяснив, что они приехали на похороны из Лондона, он попросил Даффи уделить им несколько минут.
Новейший из анальгетиков, тот, который ее онколог называл «последним словом», уже не в силах был убить зверскую боль в костях Рут. Очевидно, настало время подключить морфин, то есть физически оно настало. Но ее разум еще не был готов сдаться и отказаться от контроля над собственным концом. И до тех пор пока это не произошло, Рут намеревалась жить так, словно болезнь не безумствовала в ее теле, как банда головорезов, оставшихся без предводителя.
В то утро она проснулась от сильнейшей боли, которая не уменьшалась в течение всего дня. Поначалу ей удалось до такой степени сосредоточиться на долге перед братом, его семьей, друзьями и общиной в целом, что она почти не обращала внимания на огненные тиски, которые сжимали ее тело. Но когда люди один за другим начали откланиваться, ей стало все труднее игнорировать боль, которая изо всех сил старалась привлечь ее внимание. Чтение завещания помогло ей немного отвлечься. Последовавшие за ним события тоже.