В настоящее время из этого правила существует только одно исключение – Ингеборг.
По ней я иногда даже скучаю, однако наши отношения – это прежде всего совместная работа.
Хотя нет, не совсем так… Ингеборг значит для меня больше.
А вот товарищи по театральной школе напротив, они – часть моей работы и потому не могут помешать мне. Даже Давид со своей влюбленностью. Она тоже принадлежит театру, и к тому же сейчас его любовь уже не такая навязчивая, как прежде.
Но наша дружба, моя и Ингеборг, продолжает крепнуть. Мы необходимы друг другу, и самое прекрасное в нашем единении то, что оно затрагивает и работу.
Мы уже давно не работали вместе, и вот сегодня мы снова встретимся!
Только мы вдвоем, и никого больше. Наконец-то!
Я пишу эти строки в ожидании Ингеборг, она может в любую минуту прийти.
Мы пойдем гулять, дышать весенним воздухом и разговаривать. Или же молчать, если нам так захочется. Когда люди не виделись так долго, им иногда бывает нужно вначале немного помолчать.
Так обычно бывало у нас с Бертой. Когда мы расставались на долгое время, должны были помолчать по крайней мере несколько часов, прежде чем могли снова свободно заговорить. Иначе нам было легко повздорить. Раньше я ужасно расстраивалась из-за этого и считала, что мы стали безнадежно далеки друг от друга. Но дело было не в этом. Теперь я это знаю и не переживаю больше.
Когда придет Ингеборг, нужно вести себя сдержанно. Я настолько теряю голову от радости, что мне хочется броситься к ней в объятия и закружиться с ней в диком танце. Таково было мое поведение раньше, тогда мне все время казалось, что другие должны чувствовать то же, что и я. Но так редко бывает, и я уже не повторю этой ошибки.
Тише!
Я слышу чьи-то шаги на лестнице.
Да! Это она!
В дверь стучат. «Тук». И еще раз «тук-тук».
– Минутку! – кричу я, стараясь сделать вид, что занята. И немного рассеянна.
Я не бросаю перо и не кидаюсь к двери, как мне больше всего хотелось бы.
Но я спокойно заканчиваю писать эти строки…
Я поистине владею собой!
А сейчас я положу перо в чернильницу, тихо и аккуратно, и пойду открывать дверь…
Вот так!
(В тот же день. Много часов спустя.)
Как говорится, человек на земле предполагает, а бог в небесах располагает!
Как ты думаешь, Сага, что произошло?
Да-да, я сделала все точно так, как намеревалась. Спокойно подошла к двери, повернула в замке ключ и открыла.
На пороге стояла Ингеборг!
Мы молча смотрели друг на друга. Я сделала шаг назад. Вежливо пригласила ее войти.
И тут Ингеборг сделала как раз то, что мне самой хотелось, но я не осмеливалась, потому что думала, что знаю, как будет лучше. Ингеборг раскрыла руки, чтобы обнять меня.
– Дорогая, как я скучала по тебе!
И мы бросились друг другу в объятия и закружились, как юла.
Позже, немного успокоившись, мы сели поболтать.
Все было совершенно как обычно.
Ингеборг многому научилась как актриса. И я, как оказалось, тоже, хотя не имела об этом никакого представления. Я думала, что все это время занималась другими, безусловно важными, но не имеющими отношения к театру делами. Но видно, актер почти из всего способен извлечь пользу для своего ремесла.
Слова из наших уст лились рекой. Казалось, будто мы просто возобновили разговор, прерванный минуту – или, может, две минуты назад.
На прогулку мы так и не вышли. Вместо этого мы до полуночи просидели за разговором.
А сегодня мы через некоторое время снова встретимся.
Я забегу к Ингеборг за одной пьесой, которую она мне обещала.
Пока-пока!
Твоя К.
Р.S. И что это ты там наплела насчет Соглядатая? Что это я должна «попытаться вспомнить»? Верно, ты шутишь надо мной? Ведь я никогда раньше его и в глаза не видела!»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
С Давидом, видно, что-то случилось. В последние дни он явно изменился. Каролина заметила в нем перемену, но ей было недосуг даже подумать об этом. Возможно, она даже полагала, что это к лучшему, потому что он наконец-то оставил ее в покое.
Но сейчас это становится все более и более очевидным. Все замечают, что Давид стал на себя не похож, все говорят об этом и пытаются найти какие-то объяснения. Он потерял аппетит, похудел – наверняка он чем-то болен. Или же просто бедствует? Но ведь не он один в театральной школе считает копейки. Все так или иначе небогаты. А Давид скорее относится к тем, у кого с деньгами всегда было неплохо. Все подозревали, что у него есть некий благодетель, который материально поддерживает его, но, видимо, сейчас благодетель потерял веру в талант Давида и решил оставить его.
Однако все это лишь догадки, столь же правдоподобные, как и предположение, что перемены в нем как-то связаны с Каролиной – как полагали некоторые – и с его так называемой несчастной любовью к ней, которая на самом деле просто смеху подобна. В таком случае он давно дал бы об этом знать и, возможно, давно бы «свихнулся» от любви. Давид не из тех, кто любит тихо страдать.
А он между тем молчит. Пытается делать вид, будто все в порядке, но ему никого не удается обмануть. Особенно когда Давид на сцене. Именно там все проявляется очевиднее всего. Давид больше всего изменился как актер.
К сожалению, он и играет уже не так, как раньше. Иногда даже так плохо, что жалко смотреть. И никто не понимает, что с ним случилось. И это Давид, такой одаренный юноша! Может, самый талантливый из них всех. Вдруг в один миг он становится полной бездарностью. Двигается по сцене, как заведенная кукла, нелепо и вымученно. Реплики его безжизненны, словно камни. Что бы он ни сказал, все звучит фальшиво. Кое-кто даже стал в открытую посмеиваться над ним, но большинство все же переживают.
Но насколько он сам осознает, что с ним творится? Каролина не раз задавалась этим вопросом. Большинство его товарищей полагают, что Давид ничего не замечает, живет себе как ни в чем не бывало, наивный и довольный собой. Между тем иногда он ведет себя так, как будто хорошо знает, каким негодным актером он стал. Но даже тогда он выглядит совершенно спокойным и довольным своими сомнительными успехами, хотя от наивности уже нет и следа. Похоже на то, что такая беспомощная игра доставляет ему нечто вроде мучительного удовольствия.
Между тем дальше так продолжаться не может. Надо что-то предпринять! Дело зашло уже так далеко, что Каролина едва не пожелала, чтобы он снова принялся обожать ее. Случается, что Давид время от времени опять начинает играть прежнюю роль отвергнутого влюбленного, но если Каролина отвечает и подыгрывает ему, он тут же снова, как черепаха, прячется в свой панцирь. Или же просто сбегает. Такое тоже уже случалось. В довершение всего он смотрит на нее таким укоризненным взглядом, будто она совращает его на смертный грех. А ведь раньше он расплывался в блаженной улыбке.
Так что с ним явно что-то происходит. В сущности, это его личное дело, и Каролине не надо было бы вмешиваться, если бы все это не затрагивало интересов других. Но у Давида есть роль в «Орлеанской деве», и его плохая игра может все испортить. Это провалит всю пьесу. А такого допустить нельзя!
Наконец Каролина просит его поговорить с ней.
Давид приподнимает брови, изображая большое удивление, и прилагает все силы, чтобы увильнуть от разговора, но Каролина не сдается. Просто-напросто называет время и место.
– И о чем же нам надо поговорить? – вызывающе спрашивает Давид.
– Потом узнаешь!
– Не станешь же ты просить, чтобы такой великий актер, как я, тратил свое драгоценное время впустую, неизвестно на что.
– А вот и стану! Увидимся в кондитерской Ланделиуса. В половине пятого. Ладно?
– Нет.
– Почему нет? Ты можешь предложить что-то получше?
– Да. Чтобы мы вообще не встречались.
– Ты невыносим. Когда еще в жизни я просила тебя о встрече?
– Это-то меня и пугает, на тебя это не похоже.
– Стало быть, ты струсил.
– Считай, как хочешь. Мне нечего тебе сказать.
Каролина растерялась. Давид не разыгрывал перед ней театр. Он действительно именно это имел в виду.
– Давид, милый, чего же ты так боишься?
– Я и сам не знаю.
– Отлично! Тогда я помогу тебе узнать. Кончай изворачиваться. Увидимся на улице Стурчюрка-бринкен.
– А почему именно там?
– Потому что там находится кондитерская.
– Какая кондитерская?
– Ланделиуса!
– А кто сказал, что мы встретимся именно там?
– Ну все, Давид, хватит! Если тебе не подходит это место, предложи какое-нибудь другое, а не упрямься.
Каролина с трудом сдерживалась. Она выбрала кондитерскую Ланделиуса, потому что после того собиралась зайти к Ингеборг, а улица Стурчюрка-бринкен как раз поблизости. Но, в общем-то, ей было все равно, где встречаться. Только бы договориться хоть о каком-нибудь месте.
Давид вздохнул и вяло произнес:
– Ну ладно, пусть у Ланделиуса. Но не раньше пяти.
– Отлично. Увидимся.
Каролина приходит в кондитерскую заранее, без нескольких минут пять, а Давид появляется не раньше четверти седьмого. Раньше она не стала бы его дожидаться и давно отправилась бы восвояси. Но что-то подсказывает Каролине, что Давид действительно придет. К тому же она знала, что Давид никогда не был пунктуален. Конечно, это досадно, но не стоит на него сейчас злиться. Есть вещи поважнее. Ей необходимо поговорить с ним, и нельзя из-за пустяков упускать такую возможность. Она может и подождать.
В стороне у окна стоит журнальная стойка. Пока Давид запаздывает, Каролина подходит к ней и берет газету. Она на стойке всего одна.
Но все статьи в ней только о войне. Сплошные черные заголовки. Короткие заметки. Небольшие нечеткие фотографии, которые мало о чем говорят, но за которыми, безусловно, скрывается горе многих людей. Каролина мрачно листает страницы и думает лишь об одном: неужели здесь нет ничего более интересного? Затем ей становится стыдно. Ужасные мысли. Разве у нее нет сердца? Разве она ничего не понимает?