Золотой голос Господа нашего Саббатая сводил с ума. Публика умирала от него, но прежде всего сам певец. В такие минуты он готов был одним движением, от полноты чувств, увенчать себя короной султана. Эти волшебные минуты длились часами, сутками. Потом Машиах впадал в уныние, и Сарра, Газати, другие надували его снова, возвращали его чувствам былую полноту. Никакого сознательного надувательства. Это делалось из любви к музыке, из потребности в музыкальном сопереживании.
Всех охватил неописуемый восторг, когда стало известно, что через три дня Саббатай отбывает в Константинополь — сместить Мехмеда Авджи («Охотника») и провозгласить себя Царем. Накануне он раздавал земли и царства. Больше других досталось Иосефу и Эли, один богобрат нарекался Царем Всех Царей, другой — Царем Царей Иудейских. Саббатай многих сделал царями и князьями, открыв каждому — включая городского нищего Рубио — чьим воплощением, какого израильского или иудейского царя, он является. Благочестивого казначея и откупщика госпошлин Рафаэля Халеби ожидал престол царя Иоаса. В уличном попрошайке Рубио жил царь Иосия. Это к нему пытался подкатить богач Пенья, отец девочки-пророчицы. Хаиму Пенье было отказано какое-то «особое царство». «Поменяемся, — предлагал Пенья Рубио, — с любой доплатой». Но нищий отвечал богачу с презрением: «Не нужны мне ваши деньги». — «Я не для себя, я ради дочки». Нет, ни в какую. Рубио сам хотел быть царем Иосией.
Для Сарры повторилось, только с большим размахом, уже пережитое ею однажды. Шумное ликование еврейской улицы. Они пожирают глазами Мессию — в изукрашенном по-царски кафтане, с развевающимися зелеными лентами на острие шляпы. А следом за ним я, Сарра, — в наряде, которому позавидовала бы сама царица Савская.
Но и румов — жителей верхнего города — хоть отбавляй. По любому больше, чем в Ливорно. И тоже были в курсе ставок. Три против одного, что дело идет на коду. Евреи получат не им обещанное царство, мы — не им опять же обещанное светопреставление. Наступил 1666 год, страшно.
(«Царство Мое не от мира сего; когда бы от мира сего было Царство Мое, служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям» (Хесускристо).)
Всходили по старшинству: Саббатай, Сарра. Последним — Примо. Если «последние будут первыми», то первые, ясное дело, будут наоборот. Самуэль Примо нес перед собой походную канцелярию: ящик с бумагами, перьями, чернильницей.
У трапа стояли двадцать шесть человек те, кого Саббатай приблизил к себе: цари, князья, пророки. И вид они имели разом и горделивый и жалкий. Не то чтоб утро вечера мудреней — а утро выдалось седое, туманное, не вязавшееся с величием и торжественностью момента: хмурый горизонт, оттого что мачта грозила ему пальцем, только больше нахмурился. Но даже не о погоде речь. Искорки здравого смысла присущи и самым невменяемым из заговорщиков. Этим двадцати шести, за вычетом Рубио, было что терять, и готовность, больше того, безоглядное желание всего лишиться, все сбагрить за бесценок в ожидании «новой земли и новых небес» не отменяло ни оглядки, ни сомнения. Хотя оглядка всего лишь нервный тик, а сомнение — мелкий бес. Можно сказать, ужас обуял двадцать шесть еврейских комиссаров. А можно сказать, дух захватило. Все можно. Теперь, с приходом Мессии, можно все, и оттого захватывает дух и охватывает ужас.
С земли, покамест еще твердой, было видно, что бортовая качка мешает держать равновесие ступившим на палубу. Они сразу удалились в каюту. Чем больше снаружи штормило, тем больше внутри познабывало, и Саббатай, не дожидаясь отплытия, лег ничком на свою бороду и закрыл глаза. Сарра свернулась у него в ногах. Ей не хватало придворных, взглядов, обращенных на себя, но все впереди. Ерушальми отчаялся что-либо написать — отчаливший корабль дышал глубоко, как море. Только б не глубже.
Сказать, что плавание было счастливым, — нельзя. С неделю судно трепало, особенно когда вошли в Мраморное море. Разъярившимся волнам команда уже принесла в жертву фок-мачту — отрубила угрожающе раскачивавшийся перст. Только б живыми выйти из переделки, не налететь на прибрежные скалы. Вместо того чтобы с царскими почестями быть встреченным в Константинополе (кем именно, фантазия не уточняла и в лица не вглядывалась), полуживой Мессия оказался на мели — что отнюдь не фигура речи. Еще спасибо что так: песчаная отмель в окрестностях Хекмес-Кучука — редкость.
Сарра — царица, никогда не бывшая принцессой, — держалась стойко. По счастью, ее не выворачивало на левую сторону, как Саббатая или Самуэля Примо. На свежем воздухе обоим полегчало, но их подстерегала новая напасть. Великий визирь Ахмед Кеприли (теперь чаще пишут «Кёприлю», но мы по старинке), личность приметная в турецкой политике XVII века, — а может, и не он, а каймакам Мустафа-паша, тоже не лыком шит, — кто-то из этих двух вельмож распорядился схватить государственного преступника, сеющего семена недовольства среди подданных. Одним коротким движением — чик! — этому следует положить конец, тем более что высадка на Крите венецианского десанта сделала наши обстоятельства не столь блестящими, как того бы хотелось: его величество Мехмед IV отбыл к войскам. А в отсутствие султана недовольство константинопольских ахль аль-Китаб[45] может иметь непредсказуемые последствия.
Так или примерно так великий визирь Кеприли или каймакам Мустафа-паша видели ситуацию.
Машиах вступил в Константинополь… нет, не вступил — Саббатай был доставлен в цепях, унизительнейшим образом — и для себя, и для собравшихся на пристани. Столичные евреи все же приехали его встречать. И не только евреи. Какой-то дервиш — «ими проплаченный, это же очевидно» — бегал по городу с криком: «Gheldi mi? Gheldi mi?» («Он идет? Он идет?») Реклама была. Власть не делала тайны из происходящего.
Полицейский чин невесть какого ранга приветствовал знаменитого гастролера пощечиной. Саббатай подставил другую щеку, вживался в образ «страждущего Бога». На вопрос Мустафа-паши: кто он? откуда он? куда направляется? — вопрос, не лишенный философской нотки: кто мы? откуда мы? куда мы идем? — Саббатай начал оправдываться: я-де простой еврейский хахам, приехал собирать милостыню для нуждающихся братьев. Я ж ни при чем, что темные люди приняли меня за Спасителя, верно? Просто я красиво пою, и мною заслушиваются. Хотите послушать?
Беседы Иисуса с Понтием Пилатом не получилось. К тому же в шальварах у Мессии нашли недельный запас сухарей. Каймакам мудро рассудил, что живой Саббатай Цви менее опасен, чем мертвый. Вместо привычного «голову напрочь!» он бросил Мессию в долговую яму для евреев. Теперь уже не «проплаченный дервиш», а уличные мальчишки кричали: «Он идет? Он идет?» — завидев островерхую еврейскую шапку. Мол, обманули дурака на четыре кулака.
Тем, кто почитает себя умней других, это нестерпимо — так оконфузиться, признать: да, я верил их пропаганде. Проще было упорствовать: а как иначе Искупитель искупит наши грехи, если не страданиями? Логично же.
Еврейская долговая тюрьма в Константинополе стала местом услаждения слуха. В час серенад псалмы, исполненные медовым голосом, завораживали — ничего хорошего, между прочим, не суля псалмопевцу. В извечном споре певца и султана лавры достаются певцу, на что султан может и вспылить. По здравом размышлении резиденцию Царя-Мессии перевели в Абидос — в узилище для знати. Оттуда до Константинополя не долетали овации. Под нестихающие аплодисменты Саббатай принимал изъявления верности со всех уголков Европы: из Амстердама, из Ливорно, из Гамбурга. Входная плата, взимавшаяся кастеляном, приносила последнему изрядный доход. У специального причала приезжих уже поджидали суденышки, украшенные геральдической змеей — знаком Саббатая, и доставляли в Мигдаль Оз[46], как называли абидосскую крепость приверженцы Саббатая.
Мессия восседал на золоченом троне в царском облачении, закованный в цепи. Ему прислуживала Сарра, ослепительная как никогда. Пережитое преобразило ее в очередной раз. Это была красота благородной зрелости, способная брать и давать в одинаковой мере. По правую руку от Мессии расположился Самуэль Примо, не переставая что-то писавший.
Саббатай в цепях и колодках, принимающий посетителей в Башне Оз
«Самуэль Примо заботился о том, чтобы к евреям Смирны доходили самые сказочные вести об уважении, которое оказывали Мессии турецкие вельможи, в душе совершенно убежденные в его божественном призвании». И далее Грец пишет: «Если Саббатай Цви на минуту усомнился в себе, то эта перемена места заточения, осторожное отношение к нему дивана и постоянно увеличивавшаяся привязанность со стороны евреев снова заставляли поднять голову».
Кого в Мигдаль Оз принимали с подчеркнутой благосклонностью, так это польских евреев, добиравшихся сюда, не считаясь ни с какими расходами, ни с какими опасностями. «Увидеть Мессию и умереть». С порога Сарра приветствовала их на идиш и по-польски: «Как добрались? Какое счастье видеть вас, дорогие», — такая вся обворожительная, лучащаяся — и такая родная.
Польское еврейство истекало кровью, польское еврейство виделось истерзанным сердцем нашего народа. С ним наши молитвы, ему первшему — венец Геулы. Но польское еврейство и самое жестоковыйное, его вожди самые упорные в своих сомнениях. Лемберг со Смирной братья навек? Это нам только снится. Загадочный Нехемия Коген, каббалист из Львова, о котором известно, что он умеет летать, хранил молчание. «Мой Иуда Искариотский», — назовет его Саббатай.
Одной польской группе (они говорить могут только о кровавом месиве) Мессия отвечал:
— Видите, свитки Торы одеты в кроваво-красное? Видите эту книгу? Я плачу над ней[47]. Но передайте братьям: близок час. А казакам, всему их звериному роду-племени, я готовлю страшную месть.
Рыдающим голосом, со всхлипами, он затянул «Ав арахамим» («Отче милосердный»). У всех по щекам текли слезы, у всего кагала. Один Самуэль Примо невозмути