мо продолжал писать.
— Сын мой, — подозвал Саббатай самого молодого из польской депутации. — У тебя есть престарелый отец?
— Да, Господи.
— Ты передашь ему от меня это и скажешь: Господь Бог наш Саббатай Цви шлет тебе белье, которое возвращает молодость. А еще… пусть передадут Нехемии Когену, что я его жду.
В тот год неарийская Европа жила одним — сводками из Галлиполи. Известен дневник Гликель Из-Гамельна — того самого, откуда крысолов выманил всех детей. Писавшийся на жаргоне (латинскими буквами?) дневник под названием «Zichronoth morath Glückel Hamel» («Воспоминания госпожи Глюкель Гамель») был опубликован лишь в 1896 году. К тому времени двенадцатитомный опус Г. Греца был завершен, а его самого уже пять лет как не было в живых — но это так, к слову. Дневник предназначался «для чад моих и чад их чад». Гликель Из-Гамельна — урожденная Гликель Пинкерле — дама лет сорока пяти, глядит на вас из своего семнадцатого века проницательными понимающими глазами. Тонкие губы, широковатый нос. Разлет бровей прикрывает высокий кружевной чепец, обрамляющий худощавое лицо, подбородок поддерживают брыжи. Руки в кружевных манжетах, с крупными пальцами работницы, сложены поверх отороченной темным мехом душегрейки. На столе сбоку стопка бумаги, а на ней наискосок гусиное перо — возможно, указанием на то, что самостоятельно управляет делами покойного мужа-ювелира, при этом оставаясь хозяйкой крупной мастерской по изготовлению кружев, унаследованной ею от матери и бабки. Но, возможно, эта стопка бумаги и есть — как гласит надпись еврейскими буквами — «зихрон морат гликель хамель», дневник, который она с перерывами вела между 1691 и 1719 годами. Вот пассаж, до нашей темы относящийся:
Когда я вспоминаю «тшува»[48], которой предавались старики и молодые, трудно становится писать. Горе нам, что согрешили мы в легковерии своем. Я помню письма, которые получали сефардские евреи. Читались они в сефардской синагоге, и послушать их приходили немецкие евреи. Молодые выходцы из Португалии одевались в лучшие свои платья, опоясывались зелеными лентами, эмблемою Саббатая Цви, и так, танцуя под звуки барабанов и цимбал, ходили по городу. Мы надеялись, как надеется женщина: вот после целого дня страданий и после ночи ужасных мучений придет к ней избавление, счастливые роды принесут облегчение и радость. Но наступило утро, и в потугах великих она лишь испустила ветры. И то же случилось с нами, о Творец мира. Рабы Твои, сыновья Твои, где бы они ни жили, иссушили себя покаянием, извели молитвой и милостыни не жалели. Весь народ Израиля будто к великой радости готовился, но лишь испустил ветры. Некоторые (бедные!) продавали свое имущество и дома и со дня на день ждали избавления. Мой тесть, мир ему, который жил тогда в Гамельне, оставил нам дом, двор и все свое хозяйство и переехал в Гильдесгейм (до которого — Хильдесхайма — от Гамельна два шага и по тем-то временам), а к нам в Гамбург прислал он две большие бочки с холстом и всякими съестными припасами, потому что этот добрый человек попросту думал, что из Гамбурга поедут в святую страну. Так простояли эти бочки запакованными больше года.
Гликель Из-Гамельна
Фрагмент из дневника Гликель Из-Гамельна процитирован в переводе 3. Рубашёва, которой добавляет:
В Гамбурге христианские писатели охотно перепечатывали сенсационные вести с Востока, искажая их и дополняя. Интерес, оказываемый этим слухам христианским обществом, служил для евреев лучшим доказательством их подлинности. «Покаяние» и бичевание совершались ежедневно, но определенному регламенту, выработанному Натаном (Газати) и палестинскими каббалистами. После окончания всех предписанных истязаний «очищенные» часто проводили время в плясках и оргиях, нередко переступая пределы общественной нравственности. То же самое происходило и в Венеции, Ливорно, Авиньоне и городах Марокко.
К лету военное счастье вновь улыбнулось Мехмеду IV — Мехмеду Авджи. Крит наш! Очередь за Крымом, где хан, до сей поры исправный данник Мехмеда IV — между прочим, тоже Мехмед и тоже IV, — вступил в тайные сношения с императором, исконным врагом османов. Хватило и небольшого экспедиционного корпуса, чтобы одного хана заменить другим — хана Мехмеда ханом Гиреем. Дарданелльский замок сделался труднодоступен для широкой публики. Зато с половины августа к Мессии народу хлынуло, как из шлюза — столько скопилось их в Константинополе, вожделеющих мессианского царства.
Пропускная способность «концертного зала» не позволяла Саббатаю в течение дня дать аудиенцию всем желающим. Для тех, кто все же удостоился чести лицезреть Мессию, внимать Мессии, хором подхватывать «омейн», враз подскочила входная плата. За ночлег — в разы. О перевозчичьих услугах говорить не приходится — умение каббалистов летать по воздуху пригодилось бы.
Одного из них Саббатай незамедлительно различил в публике: кафтан в пролежнях, сложением и росточком — Газати, только ссутулило его на другое плечо, через которое перекинута котомка.
— Нехемия Коген!
— Да, Нехемия. Ты звал меня, и я пришел. Мир.
— И благословение. Благословен входящий.
(«Шалом» — «Увраха. Барух аба».)
Они «не смеялись друг другу в лицо, как два авгура» (Грец), они оценивающе сцепились глазами, вот-вот зазвенят клинки.
Саббатай, дородный цветущий красавец, встал с трона, снял символические оковы и пригласил «за кулисы» тщедушного Нехемию, похожего на запятую, тогда как сам Саббатай походил на восклицательный знак.
Все замерло. Только Самуэль Примо с упорством древнего скарабея катил перед собою мир — толкал перо от локтя влево, а не как те, у кого оно влачится за рукою, те, что пишут слева направо. Вновь помещение заполнилось жужжаньем, характерным для летнего полдня, средь некошеной травы. Кто-то даже набрался смелости: приблизился к опустевшему трону и робко погладил съемные оковы.
— Как Господь сказал? Нехемия Коген?
— Вы никогда не слышали?
— Кто-нибудь видел, как он появился?
— «Ты встаешь, как из тумана…»
— Это «Песнь о нибелунгах», mein Herr? Полагаете, он нибелунг?[49]
— «Песнь о нибелунгах» поют во франкфуртских синагогах, caro mio.
— Не понимаю, его же с нами не было.
— Чего тут понимать? Нехемия Коген постиг все десять сфирот. Он предтеча Господа. Видели, как тот ему: «Прошу, пане… прошу, пане». Он может летать по воздуху.
— Не городите чушь. Он прибыл через Вену, император с ним всегда советуется.
— Не-не, он не по воздуху. Это демоны по воздуху, а он — святой человек. Он не по воздуху.
— А как, позвольте спросить?
— А невидимцем.
— Чтоб совсем невидимкой сделаться, такого нет. Просто принимают любые обличья. И никто никогда не подумает, что это он. Может обратиться в волос на твоем воротнике. А чтобы просто исчезнуть, такого нет… Превратиться ни во что не может никто.
— Неверно в корне! Йеш мэайн! Значит, можно и навыворот[50].
— Муж великих познаний…
— В области самого себя. Познать самого себя до малейшей точечки, и, когда не останется ни одной не познанной, вместе эти точечки перенесут тебя куда пожелаешь, хоть на луну.
— Пфуй! Пфуй! Так недолго и чалму надеть[51]. Арабские хахамим учат, что всё, имеющее плотность, состоит из атомов. Рамбам их жестоко высмеял. Вот его доподлинные слова, как они записаны в книге «Морэ». Если перемещение тела есть сумма перемещений атомов, по своей безвидности одинаковых, то быстрота их перемещения во всех частях сказанного тела должна быть одинакова. Однако это легко опровергнуть. Возьмемте для примера мельничный жернов. Точка, лежащая снаружи, описывает большую окружность, чем за то же самое время точка, лежащая близ центра. Итак, быстрота движения атома по внешней окружности превосходит быстроту движения атома по внутренней окружности.
— А це таке атом?
— Саадия Гаон[52] тоже говорил: «Наполни котомку одними ничто — ничего и не принесешь».
— Поэтому у Агари котомство, а у Сарры потомство. (Агарь — праматерь исмаэлитов, Сарра — исраэлитов.)
— Постоять бы при разговоре Господа с Нехемией Когеном.
— Посмотреть бы, что у него там в котомке. А может, крылья?
Чем не комменты?
Считается, что они говорили об АРИ (Элоким Рабби Ицхак), эфраимитском предтече, более известном как Исаак Лурия; о Древе, излучавшем ветви, — сфирот, которых не десять, а восемь (йесод, ход, нецах, тиферет, гвура, хесед, бина, хохма — основа, слава, вечность, красота, строгость, милость, понимание, мудрость), потому что «царство» (млахут) корнями уходит в землю, а «корона» (кетер) прежде венчала ствол, пока Нехемия, нынешнее воплощение АРИ, не вскарабкался по нему и не увенчал себя высшим знанием. И т. д.
И в таком роде мог протекать их диспут, длившийся, согласно Сеспортасу, два дня и три ночи. Вспоминается олеография, представленная нам одним аргентинским мараном по имени Борхес, тоже известным каббалистом. Состязание двух баянов где-то высоко в Карпатах, ночь, звезды. Один поет с утра до вечера и с вечера до утра и снова с утра до вечера. И так два дня и три ночи, а после передает гусли другому — как передал бы братину. Но другой баян их отбросил, встал во весь рост, сделавшись исполином. И первый сразу признал себя побежденным.
Как никогда не увидим мы отражения вершины Игерота в водах залива Пласидо, так никогда не узнаем мы, что произошло между Саббатаем Цви и Нехемией Когеном. Может, и правда — такое мнение высказывалось — для ослышавшегося Нехемии (думал-то он на жаргоне) «кетер» прозвучало как «Kette» — оковы, — что оскорбительно. Все возможно — и все