тся от переселения Магомета из Мекки в Медину. Хиджра — переселение. Саббатай верен себе — уподобляет себя Пророку.)
Бесхребетность души — специалитет Саббатая, но все же на первом месте cante andaluz (пение в андалузском стиле). Поэтому чалму хоть и надел, но воспевать Господа так, словно у него синусит, — нет! Не в силах, не готов, протестует. Нет, нет и еще раз нет! Все что угодно, только не переучиваться на муэдзина. Скорее забуду тебя, Иерусалим, чем отрекусь от андалузского пения. И за овацию в тысячу солнц не готов — не то что за ущербную луну с одинокой звездочкой.
В белой чалме, в зеленом халате он кричал, топал ногами, плакал — когда никто его не слышал, кроме Аллаха. «Ну и не надо, — сказал Аллах на это. — Захочешь, будет поздно».
В одну из своих великих депрессий, сменивших эйфорию новизны, глядя на скорбный венок из белых лилий, Саббатай запел было «Аль нахарот Бавель». («На реках Вавилонских». В псалтири псалом 136-й.) И не смог. Пропал голос. Точно, все кончено. Аллах повелел, и свершилось.
При реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом,
внегда памянути Сиона.
Там на пальмах повесили мы органы наши.
Там пленившие нас требовали от нас слов песней.
И притеснители наши — веселия:
«Пропойте нам из песней Сионских».
Как нам петь песнь Господню на земле чужой?
Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя.
Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя,
Если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.
Припомни, Господи, сынам Едомовым день Иерусалима,
Когда они говорили:
«Разрушайте, разрушайте до основания его».
Дочь Вавилона, опустошительница!
Блажен тот, кто воздал тебе за то, что ты сделала нам!
Блажен, кто возьмет и разобьет твоих младенцев о камень!
Но дары и призвание Божье необратимы. «Подарки не отдарки», — говорят дети Отцу своему.
— Сарра! Сарра! — вдруг услыхала она, ставшая теперь Фаумой. Она всегда была поблизости, и по ее лицу нельзя было понять, о чем она думает. — Сарра! Ко мне вернулся голос! Пока звучит голос Иакова, руки Исава бессильны.
Нет, совсем не «все кончено». Все только начинается — такое было чувство. Педантичный Самуэль Примо, ненадолго взятый под стражу, припадочный Натан Газати, пускавший по Тибру бумажные кораблики с халдейскими проклятиями Вечному городу, изготовитель фальшивок Авраам Яхини, перебравшийся в Крым, где пользовался известностью среди караимов, — они нашли модус: только злом побеждается зло. Во искупление наших грехов Мессия принял их на себя. Иначе нам не взойти в Иерусалим.
Отдышавшись, отфыркавшись, словно до последней мочи его голову удерживали под водой, Саббатан признал аудиторию своею. В одной руке у него Коран, в другой — Теилим (псалтирь). Муфтию Вани он объяснял, что стремится как можно больше евреев увести за собою в ислам и потому отчасти вынужден оставаться евреем. Евреям же говорил прямо противоположное: что внедрился в мусульманство, дабы тайно склонить к иудейству турок.
Это еще возымеет свои последствия, положив начало великой науке конспирологии. Прежняя синагога хранила от народов тайну Израиля: какие-то чудовищные обряды, нравы и даже физиологические мерзости вроде мужской менструации. (В России знатоком по этой части выказал себя Вас. Вас. Розанов. См. «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови».) А за стенами гетто евреи по злобе травили колодцы и насылали чуму — в общем, баба-яга в особо крупных размерах, эдакий злобный домовой.
Но, оказывается, мировая синагога в своем мистическом коварстве вынашивала иное, нежели просто избиение четырнадцати тысяч младенцев, — обращение их, четырнадцати тысяч, взятых четырнадцать миллионов раз, в иудейское рабство, по сравнению с которым вавилонское рабство древних иудеев покажется увеселительной экскурсией. В Европе недавние саббатиане, храня верность своему Мессии, забивались во все щели под видом новых христиан: «И умножу тебя и сделаю Царем над царями, и что Израиль среди народов, то Земля будет среди планет: краеугольным камнем мироздания и кораблем в Моем плавании».
Те же из саббатиан — людей субботы, — что последуют за ним в ислам, чтоб никогда не сочетались брачными узами с исмаэлитами, а только между собой. Исмаэлиты — мамзерим, ублюдки, незаконная поросль Авраама, изгнанная им в пустыню и лишь по милости Господней спасшаяся. Пусть внешне только сообразуются с преданиями и обычаями новой веры. (Мозес Мендельсон — Лессингов Натан — призывает к тому же: «Дома вы евреи, на улице вы немцы».)
Шурин Саббатая — не Исраэль Жолквер (Исрулик), контрабандист с «Богородицы ветров», а другой, брат новой жены Саббатая, — положит начало Дёнме, тайному иудео-мусульманскому ордену, который в империи оттоманов, по убеждению конспирологов, выполнял миссию, аналогичную той, что выполняют иудеохристиане среди христианских народов. Революция 1908 года их рук дело. Кто как не Карассо во главе других младотурок ворвался во дворец и арестовал султана? А избиение иудеомусульманами своего давнего врага — армян, представленное как результат турецкого варварства! Нет, не на османах кровь безоружных потомков амалика — за геноцидом армян стояла другая сила, одно из подразделений мирового еврейства. «Только злом побеждается зло» — армяне же для них всегда были злом: «Брань у Господа против Амалика из рода в род».
— Когда правоверному позволяет кошелек, он не довольствуется одной женой. Истинный мусульманин берет пример с Пророка.
Для новообращенного слова муфтия, как печать на сердце. Саббатай женился. Семь девственниц читали ему по субботам главу из Торы, и его благосклонность пала на одну из них, тринадцатилетнюю Айшу, дочь Иосефа Философа, каббалиста из Салоник, принявшего ислам.
Газати не сильно ошибся, предрекая, что Мессия женится на дочери Моисея, — он женился на его матери: до того как стать мусульманкой, Айша звалась Иохаведой (Йохевед). Подученная своим отцом-каббалистом, Айша восстала на старшую жену.
— Зона запрещена мужу. Муж знал ее в нечистоте. Она у сгодится мне в рабыни.
Муфтий Вани понимающе кивает в ответ: муж — переносчик нечистого на чистое. Старшей жене только и остается, что быть рабыней в собственном доме.
— Тебе нет места в его мессианстве, — сказала ей Айша-Йохевед. — Поняла?
С тех пор Фаума (с переменой имени Сарра умерла) пряталась, как это делает нерадивая прислуга или послушница (ослушница) в монастыре, где ею помыкают. Здравствуй детство, здравствуй «искусство наносить себе ранки» (Грец). А вот Саббатай не умер, сменив имя, только умножился. Его стало больше на целого Мохаммеда-эфенди. А Мессия разросся в лжемессию. Он снова обладатель царственной осанки и несравненного мордента — всхлипа, который сводил с ума любителей андалузского пения, соединявшего в себе позднеиспанскую кровоточащую сарабанду с ее далеким предком, сарабандой-фламенко.
Это произошло очень скоро, спустя два-три дня после удаления Фаумы и ее замены Айшей.
— Господи! — донесся шепот. Саббатай не снизошел до движения, каким отдергивают занавеску. Не в обычае сладкопевцев отвлекаться по сторонам, для них характерна центростремительность.
— Господи! — повторился призывный шепот, источник которого был скрыт от глаз. — Мессианской невестою я шла за тобой. Я была еврейкой, я была христианкой, теперь вот мохаммеданка. Ты отверг меня, но ты всегда отвергал меня. Прошу о прощальной милости, и больше ты не услышишь о своей рабе. Спой мне, как царевна Месильда из миквы поутру шла.
Лжемессии не бывают жестоки. За относительной терпимостью самозванца стоит неуверенность. Без дальнейших уговоров он запел, сам собою полоненный. Он мог петь вслепую, не ведая слушателя: богатое воображение помогает пережить катарсис в одиночку.
Катарсис — отделение души от тела. Подобно другим Божьим дарам, катарсис необратим, безвозвратен. Достаточно взмаха руки, сжимающей в решительном маленьком кулачке то, что не сверкнет в темноте. Темнота — сестра стыдливости. Но и средство ее преодолеть. Зато и риска промахнуться в темноте больше, даже если мишенью ты сам, «та самая впадинка, где начинается грудь». Ах, если б не темнота! Малах Амавет (Ангел Смерти) завладел бы своей добычей в две минуты (как было с неким фон Эйрихом — «мамзелью Фифи»). Но в темноте Фаума промахнулась. Задев трахею, клинок ушел вбок, и агония растянулась на несколько дней.
Клекот за занавеской лжемессия принял за сильные чувства и продолжал петь о Месильде. Коралловые губы у ней спорят с белизною груди, как кровь — с молоком, а стальным полумесяцем бровь не что иное, как клинок дамасской стали. «Наносят смерть они без промаха врагу», — воспевал он Месильду, воодушевляясь с каждым куплетом, и каково уж было ей там, в темноте, под это пение, в безмерно растягивавшихся телесных мучениях — лучше об этом не думать и не представлять себе этого.
Лжемессии какое-то время удается дурачить турок. Те рассуждали так: «Глядишь, за ним в ислам потянется великое множество. Как не счесть алмазов в каменных пещерах, так не счесть увенчанных чалмою слушателей на его проповедях». Но чалмы эти были то же, что бахилы, только не на ногах, а на головах: надел — вошел, вышел — снял.
Грец пишет: «Когда турецким надсмотрщикам случалось присутствовать при всех этих сходках, еврейские слушатели умели вводить их в заблуждение. Они сбрасывали еврейские головные уборы и надевали чалмы. Понятно, от всех этих новых происшествий и треволнений слабая голова Саббатая еще более пострадала, и он потерял всякий такт, всякое благоразумие. Вследствие своих частых сношений с евреями, которых он все-таки не мог обратить в магометанство в таком огромном количестве, как это было им хвастливо обещано, он впал наконец в немилость, лишился своего содержания и выслан из Адрианополя. Когда турецкий караул в одной деревне близ Константинополя (Куру Джисму) застал его врасплох, поющим псалмы в тамошней синагоге, и бостанджи-баши (офицер) донес о том высшему руководству, великий визирь приказал сослать его в маленький городок в Албании — Дулциньо, где совсем не было евреев. Там он и умер, как говорили потом, в Судный день, одинокий и всеми оставленный (1676)».