— Слева наша военная миссия и там же, во дворце вали, резиденция Джемаль-паши. Отсюда не видно.
Коляска остановилась перед вывеской «Риц», составленной из газовых рожков.
— Я не одета, — заметила Сарра.
— Мой мундир заменит тебе вечернее платье, медаль на моей груди будет твоим брильянтом, — он опьянел от восторга: «Сарра, жизнь моя, я нашел тебя». Сейчас весь цвет австрийского воинства увидит их вместе.
Так и произошло. Не успел метрдотель усадить их, как к столу приблизился обладатель августейших бакенбард, благодаря которым, впрочем, мог сойти и за швейцара — в зависимости от того, на чьей ты стороне в этой мясорубке — европейской культуры или европейской цивилизации.
— Герр оберст, позвольте вам представить… — о! ужасный конфуз: сказать «Сарру»? Так представляют милашек, которые задирают ноги выше головы под Оффенбаха. Сарра спасла положение.
— Фрау Авраам, — она протянула руку. — Я в дороге, не переоделась. Мой багаж уже в Хайфе.
— Я слышал про инцидент в поезде. Это абсолютно естественно, что австрийский офицер оказал покровительство даме. Аб-со-лют-но. Не хочу вам мешать. Венский шницель не рекомендую. Теленок, из которого его готовят, зажился на этом свете.
Оберст удалился, подтягивая ногу, — олицетворенная Дунайская монархия на излете (мы еще положим к ее надгробью белые лилии — белые лилии на белый мрамор, поблескивающий от тихих слез многих).
Кремовые стены, белые завитушки, крахмальные скатерти, пара бронзовых ню, грациозно державших матовые абажуры, — и ты в Париже. Сложнее с лицами. Фрак сделал из Ататюрка европейца не более, чем маскарад помог амаликитянам разбить Израиль[63].
— А я бы как раз взяла шницель по-венски.
— Во французском ресторане? Помилуй, — Калиш покосился в сторону начальства: в этом был бы вызов.
Его командир ужинал в обществе Джавад-паши и его супруги, дамы, каких можно было встретить на приеме в «Ор Ахаим» в Галате, — с забором из перьев позади открытой шеи. Джавад-паша — личный секретарь Джемаль-паши по связям с европейскими державами.
— Старик из тех, кому надо, чтобы было, как в Пратере. Попробуй лучше специальность дома.
Официант положил перед ними карту вин: мозельские, рейнские, венгерские.
— Французских больше не найдешь. Нет, смотри-ка, «Барон де Ротшильд».
— Это не французское, — голос у нее задрожал.
— Сарра, любимая, что ты?
— Так. Тебе его незачем пить. Пива!
— Дё бьер, — кивнул официант.
— Нет, — сказала она, — мне лимонаду.
Калиш не понимал, что произошло, чем провинился.
— Ты хотела венский шницель?
— Расхотелось, — и спросила по-арабски: — Полковник, у которого рога растут из щек, что он ел?
— Бараньи котлеты со спаржей, саидати.
— Нам тоже. И подай так, чтоб эфенди видел, что мы едим. Ему будет приятно.
— Да, саидати.
— Ты скоро будешь гауптманом, — сказала Сарра Калишу.
Калиш молчал и больше ни о чем не спрашивал. Но когда, простившись с секретарем Джемаль-паши и его пернатой женой, герр оберст поравнялся с их столиком, то первые его слова были:
— Одобряю. А венский шницель надо в Вене есть. В «Виннервальде», в Пратере. Не бывали? Запомните: «Виннервальд» в Пратере. Там отпразднуете свое производство в гауптманы. А на десерт здесь советую… м-м… — Калиш поспешил пододвинуть ему стул. Обернутый белым флагом «ученик чародея» как раз менял тарелки. — Все эти «крем-саварен» я не люблю. Это для гризеток. Возьмите просто виноград с сыром. И зеленый шартрез. Пур муа оси юн шартрез.
— Уи, мосье ле колонель.
— А вы, мадам, живете в Хайфе?
(Абсолютно естественно, что человек светский, оберст не упомянул мосье Авраама. Аб-со-лют-но.)
— В двадцати километрах южнее Хайфы, герр оберст.
— Занимаетесь животноводством?
— Разведением виноградников. Мы производим вина.
Принесли бри, виноград и в приталенных рюмках шартрезу «по поясок».
— Ваше здоровье! Мадам, обер-лейтенант.
Отпили.
— Вы не считаете, — оберст медленно катал между большим и указательным пальцами ножку рюмки, — что на арабской земле лучше разводить баранов, чем виноград?
Щеки, которые хотелось расцеловать, вспыхнули.
— Но это не арабская земля, мы ее выкупили. Выкупай брата своего из рабства.
— Простите?
— Так учит Библия. Мы в родстве с этой землей.
— Евреи хотят провозгласить в Палестине свое государство, я слышал об этом. А что вы скажете об этом, обер-лейтенант?
Калиш, австро-венгерец Моисеева закона, раскрыл рот, чтобы что-то промямлить: зогтер, учитывая, что впервые такая мысль была высказана жителем Вены, ныне покоящимся на Центральном кладбище… Но этот вопрос, обращенный к подчиненному, был чисто риторическим и не предполагал ответа.
— В британской армии в Дарданеллах, — продолжал оберст, — есть комбатанты из числа евреев, проживающих в Палестине. Это может сказаться на отношении турецких властей к евреям.
«Хаим уверял Карассо, что палестинские евреи сама лояльность. Возможно, шомеры… но не мы».
— Вы нравы, герр оберст. До сегодняшнего утра я в этом сомневалась, но теперь вижу, что вы совершенно правы, герр оберст. Полностью с вами согласна.
Калиш сидел как на иголках. Любви в нем не поубавилось, даже совсем наоборот, настолько, что стал вопрос: кого он больше трепещет, Сарры или начальства.
— Рад слышать, — оберст допил свой ликер и встал. — Мадам, — кивок. — До завтра, мой дорогой, — он игриво похлопал Калиша по плечу — косвенная развязность в отношении мадам Авраам? Или просто его пузырь не терпел отсрочки, и следовало изящно ретироваться. Никто не устоит перед желанием.
На обратном пути Калиш, как ему ни хотелось, ни разу не осмелился ее обнять, и самое большее, на что чувствовал себя вправе, это вот так держать ее руку в своих.
— Я могу к тебе зайти? — спросил он, боясь встретить отказ.
Заколебалась.
— Да, — сказать «нет» ей не позволила совесть.
— Сарра, любимая, — говорил он, — я не спрашиваю тебя ни о чем: замужем ли ты, есть ли у тебя семья.
— Я была замужем, но я развожусь. Поэтому я и уехала домой. Только не говори, что хочешь на мне жениться. Брак без любви — хватит с меня.
— Но, Сарра, я люблю…
— За двоих? Так не бывает. Это обед на одного. Когда его съедают вдвоем, то встают из-за стола голодными. Порций должно быть две.
— Я прошу тебя, не говори сразу «нет». Теперь меня уже точно не убьют. Мы поселимся в Вене.
— Я уже жила в Константинополе. И вообще вот что я тебе скажу. Не женись на востоке, где мужья покупают жен. Женись там, где жены покупают себе мужей, как это делается у вас.
— Сарра, мы же еще увидимся. Хайфа — это близко.
— Нет, это был первый и последний раз. Если тебе тяжело, можешь не провожать меня.
— Сарра!
— Мы враги, Зепп. Ты австриец. Ты — поколение пустыни. Я приняла решение, я буду сражаться за англичан.
На путях к НИЛИ
Америка как источник агорафобии[64]
«Эйн давар шеомед лифней арацон — нет такой преграды, что устояла бы перед желанием. Ваши двойки объясняются недостатком желания — вовсе не вашей тупостью». А еврейские второгодники вздыхают: «Наши желания суть наши потребности, господин учитель». Тут вздыхает учитель: никто не устоит перед потребностью.
А тем более перед нестерпимой потребностью утолить боль, когда выход один — которым воспользовалась Сарра. (Какая из Сарр, та, что жила в семнадцатом веке или в двадцатом?) Только не промахнись в темноте, не усложняй задачу Ангелу Смерти.
Но есть еще пытка страхом — нестерпимым ужасом «бездны на краю», от которого избавиться можно тоже лишь одним способом — прыгнуть вниз. Кто, скажите, устоит перед нестерпимостью этого желания?
Уроженцы Эрец Акодеш в Америке подразделяются на тех, кто боится вернуться, и на других, которые в ужасе оттого, что никогда уже не вернутся. Шмуэль Аронсон, второй сын Эфраима-Фишеля, чуть было не вернулся — изгнанником из рая, утрату которого оплакивал бы всю оставшуюся жизнь. Шмуэль стоял перед выбором: американская тюрьма или Зихрон-Яков. Но, как сказано, «из праха возносит Он и стены темниц сокрушает». В результате хорошо разыгранной комбинации выбыл из игры некий тип, на чьих показаниях базировалось обвинение. Тучи на американском небосклоне рассеялись, хотя по инерции Сарра долго еще исполняла обязанности почтового цензора: читала всю приходившую из Америки почту.
В противоположность предприимчивому Шмуэлю Александр в Америке был как в столбняке. Агорафобия новоиспеченного американца, панический ужас на краю бездны гонят его назад — на задворки Оттоманской империи, в идиотизм местечковой жизни. Там он вполне счастлив.
В пубертате. Нааман с ахметкой, а брат с сестрой
По скольку им всем тогда было — по четырнадцать? пятнадцать? — когда будущие гидеоны творили набеги? Как шайка средневековых рыцарей на купеческий караван, налетали подростки на одинокую повозку в темный час.
— Стой! — окружали они перепутанного «мадианита». — За то, что ты ступил на землю Израиля, плати кнас, — и отпускали не раньше, чем получали свой клок шерсти, решительно им не нужный, но, главное, штраф уплачен, а это уже признание их прав.
И с ними Сарра, тогда пятнадцатилетний гамен — с рыжими косами под кепкой рыбака, в штанах. Это она придумала устав и сочинила клятву:
Клянусь дыханием Всевышнего, моим избранием и Памятью Якова (Зихрон-Яковом) охранять Страну Израиля от мадиан по примеру Гидеона. Клянусь по примеру Иерубаала[65] вырубать их священные рощи и сокрушать их баалов. Клянусь, что никакая пытка не исторгнет у меня нестерпимого желания отречься от Всевышнего, даже пытка пыткою родного отца. Да лишится отступник места в грядущем. Аминь.