Одним из этих румын был Аронсон-отец. «А к нему обращаться „Эфраим-Фишель“»? — подумал Хаим. Эфраим-Фишель был в том почтенном возрасте, до которого доживают чаще матери. Эти суетливы, как куры, перебегавшие дорогу несущемуся в облаке пыли «рено». Но блаженной памяти Малка-Двойра, оставившая Эфраима-Фишеля вдовцом, была до того безвидна, что мнилось: сам он и произвел на свет пятерых своих детей.
— Это негоциант из Константинополя, отец! — прокричал Арон ему в ухо. — Здесь по делам спортивного общества «Маккаби»!
— Иуда Маккавей… я забыл уже по именам всех братьев. А отца их звали Маттатья. Они Маккавеи, мы Аронсоны. Истамбул, наверно, еще больше, чем Бухарест?
Подошла Сарра, стала лицом против Хаима, близко, словно они танцевали:
— Мир.
Александра не оказалось дома.
— Может, он будет позже. Сегодня опять шомерников видели возле виноградников.
Ашомер это московиц — «Страж». Социалисты не дают работникам наниматься самостоятельно. «Ах, на плантациях нужны люди? Отлично, пусть плантаторы обращаются в рабочие комитеты. Ашомер будет их охранять. А продавать себя в рабство мы не дадим». Тогда Александр, вернувшись из Америки, организовал собственную охрану: Гидеон. Шомерники ненавидят гидеонов… Александр еще может появиться.
Нет, не появился. Вместо него пришла Ривка с женихом. (В имени «Ривка» — по-русски «Ревекка» — «к» воспринимается как суффикс: «Ривка», «Райка», «Валька», «Мурка» и т. п. Отсюда, во избежание фамильярного оттенка, «вежливая» форма «Рива», сложившаяся уже в советское время.)
— Моя любимая сестричка Ривка, вон какого разбойника себе отхватила.
Разбойник, как и полагается разбойнику, мрачно посмотрел на столичного щеголя, но Сарра, бывшая здесь за хозяйку, гостя в обиду не дала и демонстративно обеими руками взяла Хаима под руку: зогтер, а это мой разбойник.
— Ашейненкер[7], — прокомментировала Сарра, это относилось к Ривкиному жениху. — Ты ведь жаргона не знаешь.
— Я знаю ладино, это сефардский идиш.
— Рафаэль Абулафия эспаньольский тоже знает.
— Их много разных. У сефардов в Голландии совсем другой.
— На жаргоне тоже по-разному говорят. Московиц говорит: «Киш мир тухэс, Исрулик», а румынская еврейка сама деликатность: «Кись мир ин арш, Исроэль». Не понял? Тем лучше. Поешь с нами? У нас кошер в общих чертах. Ты же не из Цфата?[8]
Московиц говорит «трейф», а румынская еврейка деликатная: «Кошер в общих чертах».
После обеда снова расположились во дворике, пили кофе, курили. Жених Ривки от предложенной ему сигары отказался. Он курил набивные папиросы, после каждой затяжки сосредоточенно выпуская колечки дыма, как дети пускают мыльные пузыри. Сама Ривка, выпив кофе, перевернула чашку, потом приподняла и стала разглядывать кляксу на блюдце.
— Что ты видишь?
— «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит», — отвечала Ривка сестре. — Това гадала мне на Сэфер Шмуэль, и дважды выходило: «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит».
— Эйндорской волшебнице (прозвище Товы) только на «Шмуэле» гадать[9]. Пойдем, Хаим, я покажу тебе «Лабиринт Спинозы».
Они вышли и поднялись на пригорок, откуда открывался вид на долину, покрытую виноградниками. «Лабиринт Спинозы» представлял собой лужайку с аккуратно выстриженными бороздами, из которых одна, правильно выбранная, приводила к росшему в центре кусту терновника — prunus spinosa — стоявшему в белесом цвету.
Сарра кругами подбиралась к кусту, часто перебирая ногами по узкой борозде, как по канату.
— Иди сюда, не бойся, не вспыхнет! — крикнула она[10]. — Чур, по траве не ходить. Давай, а то скоро стемнеет.
В своих туфлях с белыми лакированными носами Хаим семенил, легко угождая в тупик и возвращаясь к последней развилке, чтоб пойти другой бороздой.
— Я как раз успела прочесть письмо, — сложив, она спрятала его. Ясно, что за письма прячут на груди. — Это письмо от Шмуэля.
— И что Шмуэль пишет Эйндорской волшебнице? — принужденно пошутил Хаим.
— С чего это он будет писать Тове?
Выясняется, что есть еще один Аронсон — Шмуэль, в отличие от своего брата Александра, затянувший с отплытием к родным берегам. Сарра взяла за правило прежде сама прочитывать всю корреспонденцию из Америки и только потом сообщать о ней. Проверено семейной цензурой.
Когда возвратились, то вокруг затеплившегося фонаря уже роилась безобидная мошкара — не как в гиблом месте Хадере, где на предложение стать подопечными барона отвечали: «Ей-Богу, лучше смерть». — «Ловлю на слове», — сказал Бог. От малярии перемерло пол-Хадеры.
У Эфраима-Фишеля голова запрокинулась, рот открыт, похрапывает. Ривка убирала чашки. В сторонке Арон что-то настойчиво втолковывал ее жениху — учил уму-разуму? Сарра помахала письмом:
— От Шмулика.
Арон молча протянул руку, пробежал глазами и так же молча вернул.
— Может, нашел себе невесту? — предположила Ривка, тоже прочитавшая письмо.
Арон постучал по крышке часов: пора. Сарра сказала Хаиму:
— Мне жаль, что ты так и не дождался Александра. Будешь вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон-Якова?
Этой ночью Хаим Авраам, всегда крепко спавший, не мог уснуть. Он закрывал глаза — открывал их. Закрывал ставни — открывал их. За окном ровный гул моря. На фоне звезд чернел зуб: Шато де Пелерин. На фоне бессонницы крики осла походили на звуки ржавой водокачки в Русчуке его детства.
Сарра! Наше «ты» забежало вперед. Нагоним же его, оправдаем его. Будет ли он вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон-Якова? И кусать себе локти. Нет! Участь его была решена, каким бы безумием это не представлялось. Где еще безумствовать, как не на Святой земле, в часе пути от неопалимой купины — prunus spinosa, — растущей посреди ветвящихся тропинок? Он не сомкнул глаз до рассвета…
А когда проснулся, то терновым кустом горело солнце. Он нашел своего провожатого, задававшего корм мнимой водокачке.
— Быстрей, быстрей, быстрей, — торопил его Хаим. Расплатился с коновалом-хозяином, кривым армянином в кожаном переднике, и они тронулись.
Коляска была запряжена парой зловредных осликов, которые плелись еле-еле душа в теле. Хаим в сомнении: а что если их ослиного полка прибыло, за третьего осла здесь он? Сомнения подхлестывали восторг нетерпения, между тем как проводник-араб вытягивал хлыстом детей-попрошаек, круживших «безобидной мошкарой» вокруг коляски, когда проезжали очередную деревню.
— Пиастры! Пиастры! — попугайски кричали дети.
Возница щелкал хлыстом — ну, чистый укротитель.
— Халас! Халас! У, грабители!
Где грабители, так это в Замарине — так арабы по-прежнему называли Зихрон-Яков. Нападут, отнимут товар.
— У меня-то нечего отбирать, — он оглянулся. Позади как раз послышался конский топот. Обогнавший их всадник круто осадил лошадь. Густые темные волосы распадались по обеим сторонам лба, как у Ривки. Хаим сразу догадался, кто это.
— Мир тебе! Я Александр Аронсон. Сарра сказала, что ты хотел меня видеть. Она сказала, что ты еще вернешься.
«Значит, она ждет меня!»
Александр недолго ехал рядом с коляской. Хаим — не прекрасная Алина де Габрильяк, младший же Аронсон — не маркиз де Мэйн, сопровождающий ее верхом.
— Извини, меня ждут.
Под ним была пегая арабская кобыла с большими удивленными глазами и стоявшим по-петушиному хвостом. «Полукровка», подумал Хаим, не любивший короткоспинную породу.
Возница не проронил больше ни слова, его враждебность распространилась и на пассажира.
Сарра встретила Хаима словами:
— Я знала, что ты приедешь. Мне и Това сказала, да я и сама знала.
— Что отец? Что Ривка? — начал он, как принято у воспитанных людей, издалека.
— Очень мило с твоей стороны, что ты приехал спросить, как они себя чувствуют.
— Я познакомился с Александром. Я сразу понял, что это он. Есть что-то общее в вас всех… фамильное…
Сарра смотрела на него в упор «большими удивленными глазами» — как та кобылка.
— Будь моей женой,
— Ты быстро клюнул, Хаим.
— Ты согласна?
Прежде бравшая его грудью на абордаж, она отстранилась.
— Я уже познана. Ты сефард, как ты можешь взять меня такую?
— Но ты согласна?
— Садись и выслушай.
— Нет, ответь, ты согласна стать моей женой?
— Это не имеет никакого значения. Сперва выслушай. Породниться с Аронсонами это честь. Для меня наша семья превыше всего — наша семья и Эрец Исраэль. Мой отец — Лаван, ты — Яков. Выкупи меня. Кто бы ни стал моим мужем, он должен заплатить могар. Так всегда было на этой земле.
Хаим растерялся. Шутка? Но Сарра шутить не умеет. Веселиться — да, шутить — нет.
— А жених Ривки?
— Он свое заплатит, не беспокойся.
Хаим ждет, что она все же засмеется: она его разыгрывала. Он готов подыграть ей.
— Яков отрабатывал у Лавана за двух сестер.
— Если вздумаешь наняться батраком, то тебе всей жизни не хватит даже одну меня выкупить.
Сарра говорила с пугающей серьезностью, больше того — убедительностью:
— Заплати отцу могар и забирай меня. Ты хвастаешься, что пожертвовал пять тысяч гурушей «Маккавеям». (Хаим уже не стал поправлять.) Но Маккавеи это мы, это воины, а не спортсмены. Спортивные игры это для древних греков и для студентов университета. Никто не побежит наперегонки после целого дня в поле. По какому праву вы зовете себя Маккавеями? Из тщеславия ты выбросил пять тысяч псу под хвост, Хаим, из голого тщеславия!
Это походило на сон, на фантасмагорию — и чем дальше, тем необратимей. Ведь правда же! Сарра не садовая скамейка и не спортивная зала, где на табличке гравируют имя жертвователя. Если б он и заплатил за Сарру, то «абсолю дискресьон», чтоб не сделаться посмешищем.
— Отцу принадлежит доля в Обществе мелкого кредита. Внеси деньги и бери меня в жены.