Джемаль-паша
Значит так. Задача атаковать возложена на двадцать седьмую дивизию. Три ее полка третьего дня построились в боевые порядки и двинулись к переправе Туссум, заняв командную высоту в четырех километрах от нее. Единственное, что могло задержать их продвижение, это песчаная буря, других препятствий не было. Под покровом темноты передовой отряд неслышной поступью, все босые, выдвигается к каналу. Командами по восемнадцать человек несли понтоны и лодки. Половина рот переправилась на вражеский берег и, действуя штыками, бесшумно захватила огневые точки врага, застигнутого врасплох. Оставшиеся обеспечивают прикрытие. В течение дня, получив значительные подкрепления, при поддержке дивизионной артиллерии, они присоединяются к первой волне десантников. К ночи передовой отряд укрепился на захваченных у врага позициях. Одновременно отряд боевых верблюдов, используя фактор внезапности, овладел туссумской паромной переправой. На южной оконечности озера Тимсах инженерно-саперным полком разрушен железнодорожный мост. За ночь туда подтянули батарею тяжелой артиллерии. Ее огнем потоплен — или выведен из строя — австралийский линкор «Свифтсар». Второму эшелону двадцать седьмой дивизии больше не угрожают его орудия. К этому часу главные силы 4-й армии будут уже на подходе к Суэцу.
Из зеркала на Джемаль-пашу смотрит французский декадент с тонкими чертами лица, мягким взглядом. Усы и бородка требуют долгого утреннего ухода. Петроний нашего времени. Таков он в фас. В профиль он не видит себя — горбоносого, свирепого, с покатым лбом. Он безраздельно властвует над восемьюдесятью тысячами, не умеющими отличить левой руки от правой, — а ничто с такой легкостью не подменяет желаемое действительным, как обладание властью. Сказано — значит сделано. Сказано: канал наш — значит, он наш.
Тифлис, 1922 г. Заочно приговоренный константинопольским военным судом к повешению, Джемаль-паша был выслежен и убит членами партии «Дашнакцутюн» (Армянская революционная федерация)
После гибели Флотов-паши со всем штабом in corpore первым по старшинству становится юзбаши Вджоса Куштим, албанец. Приняв на себя командование обезглавленной дивизией, он еще подумал: «Такой шанс в жизни дается один раз, и использовать его надо так, чтобы потом не было больно от мысли, что свое упустил».
Не имея недостатка в людях, животных, боеприпасах, располагая еще достаточным количеством понтонов и больших штурмовых лодок, Вджоса Куштим прямо на виду у британцев стал готовиться к повторному «форсированию водного рубежа». Верхом, пригнувшись, пробежала цепочка солдат — одна, другая, третья. Они скрывались за гребнем, и каждый раз Авшалом присоединял свой выстрел к другим одиночным выстрелам. Может, один раз и попал. В ответ шла такая же разрозненная стрельба, но турки те еще стрелки. Это был пустой расход патронов.
Рытье ими траншей походило издали на мимический экзерсис. По одним лишь движениям, по согнутым спинам можно было догадаться: копают. Сквозь «треск поленьев» до слуха долетали крики. Когда огонь очень уж их беспокоил, они хоронились в траншее или в укрытии, куда сносили уцелевшие лодки. За уцелевшими понтонами и лодками британцы устроили настоящую охоту. Появившийся нежданно-негаданно торпедный катер выводил их из строя выстрелом своей носовой пушки, а то еще матросы взрывали их пироксилином (лейтенант-коммандеру Палмсу суждено отличиться, но не на страницах этой книги).
Небо наваливалось на Синай багрово-желтым синяком, за которым все трудней было что-то разглядеть. Стало трудно дышать, в воздухе наждак. Канал скрылся из виду, сделалось не до войны и не до стрельбы, которая сама собой стихла. Все с замотанными лицами, в этих туарегах было мудрено признать владык полумира. Все равны перед суховеем, насчитывающим пятьдесят дней в году («хамсин» по-арабски значит «пятьдесят»). В хамсин сбывается пророчество: «И солнце станет черным, как высохшая мумия, и мгла накроет лицо земли».
Хамсин конечно же не суховей, а сухостой — окаменевший воздух, не различающий своей температуры. Кому-то он даст отсрочку от уготованной ему пули, предсмертной пытки, если пуля — в живот. Едва хамсин завершится и с глаз молоха спадет песчаная повязка, как отсроченный приговор вступит в законную силу. От своей судьбы никто не уйдет. В Каирской опере, помимо «Аиды», пели еще вердиевскую «La forza del destino» — «Силу судьбы».
Авшалом свалился: не спал сутки. Одна нога согнута, слышится ровное дыхание сквозь успевшую высохнуть почерневшую тряпку, накрывавшую лицо, как в покойницкой. Хамсин миновал, и они с новозеландцем, насвистывавшим что-то себе под нос, долго счищали песок с «льюиса». Будто заправские археологи, будто со времен битвы при Рефидим пулемет так и пролежал в земле три с половиной тысячи лет, не произведя ни единого выстрела. Фильм Спилберга: Иисус Навин строчит из «льюиса» по Амалику.
Турецкий берег жил своей жизнью. Авшалому бинокля не полагалось, а то бы он разглядел, что противоположный берег по гребню, сколько хватает глаз, обнесен частоколом ружейных стволов. Турок заметно прибавилось. Внизу, прижатые огнем пенджабцев, они укрылись в вырытых накануне траншеях. Это исключая тех, что продолжают держаться в неглубоких окопах у самого берега и не рискуют поднять головы.
Коварство Альбиона: им позволили перенести понтоны поближе к воде, но там их ждал сюрприз. Паромом на восточную сторону был переправлен пулеметный взвод. Пулеметчики разместились вплотную к береговому откосу в двух точках, обе на промежуточной высоте между песчаной полосой и гребнем. Часовые ничего не заметили, и теперь несколько сотен турецких солдат попали под перекрестный огонь. Поняв, что окружены, они сбились в кучу, стали без толку отстреливаться, даже не помышляя о том, чтобы занять правильную оборону. Они были перебиты на глазах у своих товарищей, которые мало чем могли им помочь. Пулеметы противника, занимавшие позицию «этажом ниже», были вне досягаемости для их ружей. Оставалось лишь беспомощно наблюдать за происходившим да отправить вестового в штаб. Вджоса Куштим немедленно распорядился об отступлении.
Вот бы потешил себя недобрым чувством Авшалом Файнберг, автор «Тысячи поцелуев», прочти он дневник шестнадцатилетнего хомсского подростка — а Авшалому это, как нам прочесть сочинение девятиклассника какой-нибудь пятьдесят седьмой школы. Дневник существует. Его вел школьник, чья мать родом из Александрии. Сам он себя считает египтянином — история темная: так просто из Александрии в Хомс не переезжают. Бегут — от соседей, от сплетен, от позора.
Этот школьник отправляется добровольцем в египетский поход Джемаль-паши. Подробно, день за днем, слогом юного героя, сознающего, что идет на смерть, описан сорокадневный переход 4-й армии через Синайскую пустыню. Все без утайки. И не только про раздувшиеся, как шары, ноги — и горло, сутками такое же пересохшее, как Вади-Напата. Не только про ночные марши, потому что днем алюминиевые понтоны так раскалялись, что к ним невозможно было прикоснуться, а еще случалось, что пустыня, как сказочный цветок-людоед, на глазах у тебя заглатывала человека: видишь пальцы, какое-то мгновение еще конвульсивно цепляющиеся за воздух, прежде чем исчезнуть. Нет, он не скрывает, этот египтянин из Хомса, будней бивуака, гнусностей добровольных и принудительных: пробитого оловянного местинга — когда ревнивцы узнали, за что он получил от чауша (сержанта) глоток солоноватой воды и комок сладковатой манки, после которой неделю не ходил по нужде. Якобы это евреи в угоду британцам что-то туда подмешивают.
Тарик — так его звать — честен и оправдывает свое имя. Четвертая армия в его описании — сущий ад. Он словно говорит: «Смотрите, что я терплю от этих скотов, но сейчас только они могут изгнать англичан из Египта. Поэтому мы, египтяне, за них. А потом мы предъявим туркам счет: Египет только для египтян». В дневнике приводится анекдот, как просвещенный сириец пытается объяснить египтянам преимущества британского правления в сравнении с турецким. Когда турки готовились к войне с британцами, они грабили Палестину. Когда англичане готовились к войне с турками, они завалили Египет выгодными заказами. Египтяне все поняли, и в конце один из них сказал: «Лучше я буду жить в турецком аду, чем в английском раю».
Тарик шел на смерть, шел путем мучений, тщательно им задокументированных. Он нашел свою смерть по ту сторону канала. Он из тех немногих, кому в первую ночь удалось все же выбраться на берег. Пара лепешек, запитых из фляги, — весь его двухдневный рацион. Сходящий с ума от жажды, заносимый песком, он мог либо сдаться в плен за глоток солоноватой воды и пару сладковатых галет, либо продолжить войну в одиночку — за то же самое. И уже мерещился ему спасительный колодец, из которого быстрым перебором рук выбирают переполненную сумку… через край которой выплескивается вода, превращаясь в мокрые комья песка… много-много рук, и на каждой белеет повязка с красным полумесяцем… а следом величаво выступает верблюд, впрягшийся в пушечный лафет, и слон… потому что пьет, как слон… расплывчатая, подвернутая по краям фигура англичанина совсем близко. Пошел до ветру. Нет уверенности, что ружье выстрелит. Что выстрелило, почувствовал плечом — больше ничего не видя и не слыша.
Юный герой. Подросток-доброволец в турецкой армии
Выстрел прогремел рядом. Если б еще ближе, значило бы, что стрелял сам Авшалом. И следом вопли, переходящие в вой, как если б бурные аплодисменты угостившему тебя свинцом в живот переходили в овацию. Авшалом увидал катающегося по земле новозеландца со спущенными штанами, хлопающего коленями, как подбитая птица крыльями. Но еще прежде чем вскинул он винтовку, турецкий солдат и сам покатился по склону, кувыркаясь, все быстрей и быстрей, пока лицом не шлепнулся в воду, соленую или пресную, поди теперь разбери. Спрятанный на груди дневник впоследствии был передан его матери.
А раненый с воем вертелся, как на вертеле: «О-ol О-о!» То в позе творящего намаз демонстрировал Богу голую задницу. Со стороны палаток уже торопились два санитара с носилками. В отсутствие антисептики «ранение князя Андрея» оборачивалось мучительным умиранием в течение нескольких дней. Редкий выживал.