Входя, пассажиры отыскивали глазами «сотрапезников по вкусу». Кому охота сидеть за столом с двумя хнычущими детьми? Но вот делаешь одному козу, а другую, семилетнюю кокетку, ослепляешь своей мужской наружностью — а заодно, глядишь, и ее мамашу, обладательницу пары ножек, еще недавно всходивших по трапу на интересной, с точки зрения наблюдателя, высоте. Известно, что в России ради поддержания нравственности дамочкам запрещено ездить на крыше конки.
И Александр уже направлялся туда, где с двумя своими птенчиками сидела соломенная вдовушка, как вдруг!.. Откуда ни возьмись грациозной внешности особа, никем не сопровождаемая, путешествующая одна. Опустив глаза, в густом облаке parfum'a, она проследовала к ближайшему пустовавшему столу. С проворством провинциального волокиты он кинулся придвигать ей стул.
— Коман пюиж ву зэдэ? — а про себя усмехнулся: «На каком языке ты будешь шептать в экстазе, седьмом по счету: „Merci, Alex!“?» («Твоя, Алеко!»)
Они обменивались фразами из разговорника.
— Фёзон консэнс. Же мапэль Сандро. Алон о ресторан лё суар.
— Же сюи оближэ дё рёфуз. Же маль о кер.
— Же сюи дэтранжэ. У нюиж аштэ лё гид? Же бёзуэн дюн шамбр пурюн персон.
— Же пансрэ. Пюиж и ари а ля пье?
(«Давайте познакомимся. Меня зовут Сандро. Давайте поужинаем сегодня в ресторане». — «Я вынуждена вам отказать. Меня тошнит». — «Я приезжий. Где можно купить путеводитель? Мне нужен одноместный номер». — «Я подумаю. Туда можно добраться пешком?»)
До Мелильи плыли вдвое дольше обычного. Сомнительное удовольствие, черт возьми, подорваться на мине зимой: вода холодная… Из Яффы в Мелилью плыть два дня. А тут четыре дня в обстановке полного взаимопонимания. Опустим интригующие подробности, скажем только, что они условились встретиться в отеле «Савой».
В каждом уважающем себя городе есть свой отель «Савой». Относилась ли Мелилья к их числу, сейчас узнаем. Да, относилась. На Алексово «Гранд-отель Савой» извозчик скомандовал своей коняге: «Йалла!» Колесница загромыхала по портовым улочкам, пропахшим жареной рыбой, которую прямо тут же готовили на углях. Слева виднелись стены старинной морской цитадели. Потом свернули на тенистый современный бульвар, мощеный мелким булыжником и полный праздношатающейся публики.
— !!!
Мимический экзерсис «пропажа бумажника»… Нет, бумажник на месте. Но того, что в нем было, едва хватило на извозчика. Так вырытую ближнему яму маскируют ветками. А рука в белой перчатке уже берет чемодан. Тяжелая дверная карусель заглатывает Александра, и тот попадает в зону повышенной комфортности.
«А что как она объявится еще сегодня и надо будет заказать ужин?»
— Как долго мосье предполагает у нас пробыть?
— Зависит от… от… от того, когда отплывает пароход в Порт-Саид.
«Первым делом телеграмму Арону: ОБОКРАЛИ СРОЧНО ВЫШЛИ ДЕНЬГИ ПОСТ РЕСТАНТЕ. А ужин закажу в номер, скажу, запишите на мой счет. С чаевыми что-нибудь придумаем. Пойти и заложить часы? В Америке Шмулик подарил ему на прощание свои серебряные. Только не спрашивать: „Где у вас ломбард?“»
— Где у вас синагога?
Синагога была в шаговой доступности, ежели расстояние мерить шагами, — но не знаменитая «Ор заруа»[97], которую десятилетием позже построит любимый ученик Гауди Энрике Ньето, тот, что превратил Мелилью из занюханной деревни, способной привить отвращение к жареным сардинам на всю оставшуюся жизнь, в маленькую Барселону, жемчужину буржуазного модерна. И это, заметьте, когда архитектурный ротфронт в лице конструктивизма грозил Европе гибелью. Нет, без преувеличения знаково — не будем бояться этого слова, — да-да, знаково, что именно в Мелилье вспыхнет военный мятеж против леворадикальною конструктивизма в политике, который перерастет в гражданскую войну. При Франко город-герой Мелилья получит право беспошлинной торговли, порт будет называться в честь каудильо: «Порто Франко».
А пока что отель «Савой» был первой ласточкой модерна в «занюханной Мелилье». Испанией правил добрый король Альфонсо, он разрешил евреям, проживавшим в Испанском Марокко, заседать в местном собрании, учитывая число торговых операций, приходившихся на их долю. Короля подучили, что это ведет к процветанию края.
И пяти минут не шел Александр в указанном направлении, как увидал магендавид, вписанный в большое круглое окно, и прямо под ним вывеску: «Casa de empeños». Ломбард был в одном здании с синагогой. Пышнобородый мужчина в шелках и тюрбане восседал за конторкой, попирая телесами, столь изобильными, что и взглядом не окинешь, гору подушек и подушечек. «Не хватает, чтобы он же оказался раввином», — подумал Александр.
Синагога «Ор заруа»
— Мир.
— И благословение.
— Фёзон консэнс. Же мапэль Алехандро Аронсон.
Человек с наружностью Бога смотрел сквозь толстое стекло отчуждения на вошедшего и ничего не отвечал. Тогда Александр заговорил по-еврейски. Сегодня прибыл из Яффы пассажирским судном «Андалузия». В пути повстречалось другое судно — огромное, «тоже» взглядом не окинешь. В названии лишь четыре согласных. В Палестине семью Аронсонов знает каждый. Его отец — друг барона Ротшильда. И такая неудача: в порту украли все деньги, хватило только на извозчика, даже телеграмму не на что дать брату. Брат у него знаменитый на весь мир ученый, имеет свой автомобиль, который купил у Джемаль-паши… Это же надо, такая неудача… Чемодан оставил в отеле «Савой», а сам в синагогу, понимая, что единоверцы не бросят его в беде. Совершенно дурацкая ситуация. А ему еще плыть в Египет по делам чрезвычайной важности. В крайнем случае он может в залог известной суммы предложить часы — подарок брата, не этого, другого, в Америке. Их три брата и две сестры.
Александр старался внушить доверие к себе, а получалось наоборот. Однажды его выпроводили — его и Лишанского. Подвели к дверям и по-доброму так, по-семейному сказали: «Ступайте себе, ребятки, на здоровье», — в ответ на предложение отыскать воинственное еврейское племя, кочующее по аравийским степям под бой барабанный.
Тюрбан по-прежнему ничего не отвечал. Безразлично смотрел, как сквозь толстое стекло. Вдруг что-то написал (как на одном дыхании, на одном клевке перышком в чернильницу), чем обнадежил Александра. Сложил листок вдвое, запечатал перстнем (запечатлел Свое Имя) и позвонил в колокольчик. Мальчик на посылках тут как тут, кивнул и забрал письмо.
— Где часы? — по-эспаньольски, дабы не осквернить язык молитвы недостойным его употреблением.
Александр сразу не понял. Но в casa de empeños не принято повторять дважды.
— Ну?
Прикрыв часы ладонью, Александр поднес их к глазам.
— Хорошие часы, как драгоценные камни: ночью сверкают, днем тускнеют[98].
Ломбардист молча запер заклад, даже не полюбопытствовав взглянуть. А на прилавок положил две засаленные купюры.
— За серебряные часы!?
Господь Бог не снизошел до объяснений. Он был настолько хозяином положения, что Александр не отважился давать выход своим чувствам. Взял деньги и побрел на почту.
На этом череда испытаний для Александра не завершилась. Еще раньше, чем он вернулся в отель, Ангел Господень туда доставил записку: «Приезжий из Яффы заложил часы. Чужие».
При виде его, возвращающегося, швейцар чувствительно дал Александру понять, что таким не место в «Гранд-отеле Савой». О, если б под взглядами прохожих можно было превратиться в камень!
Подхватил чемодан — и в ночь. Кто тебя тянул за язык: остановился в «Савое». Тот, кто закладывает часы, в «Савое» не останавливается. Представил себе, как она подходит к стойке — застенчивая грация в облаке парижского парфюма: «Мосье Аронсон из Яффы…» — «Ах, мосье Аронсон, аферист из Яффы?» И усатые ухмылки вслед.
Пусть Александр никогда этого не увидит, но над своим воображением он невластен. Внутри человеческого существа живет еще одно существо, затравленное, корчащееся со стыда, с искаженной мордочкой. Что она подумает — она, тоже с искаженной мордочкой шептавшая: «Oh, Sandro, эйн камоха».
А что если б в минуту жестокого просветления ему все открылось? Воровке где-то Бог послал кусочек сыра, и уж она, не будь дура, давно села на сук подальше. Что для него предпочтительней: разочароваться в ней, оказавшейся заурядной корабельной воровкой, или в себе, который, как последний фраер, растянулся на собачьем дерьме? Признать ее дерьмом собачьим или себя — последним фраером? Перед таким выбором Александру не грозило оказаться. Свою жизнь он проживет под самогипнотический шепот: «Oh, Alex, таких, как ты, нет — эйн камоха».
Он тешил себя мыслью о телеграфном переводе на кругленькую сумму — как он явится в гостиницу «Савой» графом Монте-Кристо (в переводе Фришмана, на которого сворачиваешь с Дизингоф, когда едешь к морю). «Да вы знаете, кто я? Ваше счастье, что это все еще государственная тайна».
Азы драматургии: в первом акте оружие просто так не развешивают по стенам — в финале пьесы оно непременно подвернется кому-то под руку. И то же с жареными сардинками. Отвращением к ним «на всю оставшуюся жизнь» даже не пахло, напротив, их запах, донесенный с моря порывом ветра, наполнял рот слюною. Пальцы сами собою, с машинальной набожностью перебирающего четки, ощупывали монеты в кармане. Он шел на запах, как пес, пока не вышел к его истоку: под тусклым фонарем был установлен мангал, кругом которого толпились темные фигуры людей. Здесь курили гашиш, главную специальность Мелильи. За монету в пятьдесят сантимес он получил порядочный кулек пышущих жаром рыбок и теперь уплетал их с питой, сидя на корточках перед чемоданом, сошедшим за стол. В таких случаях говорится: ничего вкуснее в своей жизни он не едал.
— Аллан, Савой! — извозчик-кабил, его отвозивший, смотрел на него с неподдельным интересом.
— Аллан, — сказал Александр. Пасть ниже, чем он пал, было некуда, терять было нечего. — У меня украли все деньги.