— Куда едем? — оборачивается. — Ривка?
Та смотрит на заросшего арабского балаголу с навернутой на голову чалмой.
— Йалла, пошла! Ну, быстрее, шалава! — и со всей силы принялся хлестать Маммас. — Когда же, отъехав, остановился в неприметном месте, то простонал:
— Ривкэлэ… Как ты сюда попала? Деньги проверь. Где ты их держишь?
Ривка хранила деньги по примеру праматери Рахели. (См. Быт. XXXI, 34–35.) Хоть и поэзийная душа, а не признавала никаких кошельков, кроме самой природой предусмотренных.
— Есть? Покажи! Уф, слава Богу.
— Алекс, что это значит? Что ты с собой сделал? Что ты делаешь, пусти…
— Ривкэлэ, сестричка… поди сюда, Анитра, я же твой братик… Дай руку, смотри, я с ума схожу…
— Хорошо. Но не здесь же.
— Конечно, не здесь, моя радость.
Маммас дорогу знала и бежала легко и уверенно и остановилась сама.
— Что это? — входя и зажимая нос. — Ты здесь живешь?
— Ой, Ривочка, дай ротик, девочка!
— Алекс! Бедный мой… — вдруг ее осенило: — Тебя ищет полиция? Мы думали, ты в гостинице, в «Гранд-отеле». Ты попал в историю с гашишем? Ты прячешься от своих сообщников?
Мечты опасны не тем, что сбываются, а тем, что сбываются нежданно-негаданно, скоропостижно. Одно хорошо, что к неожиданному повороту событий привыкаешь еще быстрее, чем к запаху.
— Миленький… как же тебя угораздило?
Он начал рассказывать все по порядку, чего стесняться в Кровати Родной. Как четыре дня плыли…
(— Мы семь, — перебила она. — Слышал про «Лузитанию»? Арон обрадовался: «Сейчас Америка вступит в войну». А те не мычат не телятся. Одного корабля им мало, им надо, чтоб целый флот потопили.)
— …и четыре дня с кровати не слезали. И договорились назавтра продолжить в гостинице. А как расплачиваюсь с извозчиком, смотрю: деньги-то пфуч! Часы заложил Шмулика. Ломбард прямо в синагоге, у Бога под крылышком. Смешно сказать, сколько мне за них дал этот мерзавец. Да еще предупредил в отеле, что я ворованные часы ему снес.
Она не понимает:
— Арон же сразу телеграфировал… Даже не Арон из — Дамаска связались с посольством в Мадриде. Те должны были послать сюда «молнию», что берут мосье Александра Аронсона на полный кошт.
— It is interesting. Мы к ним сейчас прямиком. Я им покажу, как даму, которая меня спрашивает, шлюхой называть.
— Так она… она к тебе еще приходила?
— Как пить дать. Эйн камони (нет таких, как я), чтоб ты знала, — он засмеялся.
— Ну, это было с ее стороны бесстыдство. И рыбку съесть… — Ривка тоже засмеялась, и стало видно, как они с братом похожи.
— Что ты хочешь сказать?
— Такие на всех кораблях есть. Они с помощником капитана делятся. Ты наивный, Алекс. Она тебя хорошо пощипала.
Он молчал. Вздохнул:
— Женщина себя всегда прокормит. А я еще должен каждое утро благословлять Ашема, что не создал меня женщиной[100]. Мораль: первоначальный замысел всегда верен.
— Что ты хочешь сказать?
— Надо было наладить ту, с детишками. Она бы мучилась от нечистой совести. А у этой ни стыда ни совести. Ты права Ривочка… у-у, моя девочка, дай губоньки.
Название «Гранд-отель Савой» обязывает. Складки выутюжены до состояния лезвия, цирковые униформисты изображают прислугу, постояльцы — такие же статисты. Но вот к этому заведению, обмахивающему батистовым платком сверкающий штиблет, подъезжает коляска, и в ней совсем юная особа, по-дорожному одетая. Очевидно, что путешествовать в одиночестве ее понуждают чрезвычайные обстоятельства. Гора чемоданов.
А далее происходит стремительное превращение кучера в джентльмена. На нем бриджи, именуемые никербокерами, спортивного кроя пиджак и кепи. Униформист в замешательстве. Пируэт вращающейся двери — и в следующее мгновение вошедший решительной походкой направляется к администратору. Но тот уже и сам с выражением величайшей радости, какая только допустима приличиями, спешит ему навстречу.
— Произошло ужасное недоразумение по вине постороннего лица, к нам никакого отношения не имеющего.
Оправдания, извинения, сожаления мало-помалу усмиряют разбушевавшуюся стихию, грозящую отелю «Савой» неслыханными бедствиями.
— Мы повсюду вас искали, мосье. Денно и нощно, денно и нощно. Как только получили телеграфное сообщение из Мадрида. Мы не посмели привлечь к этому полицию ввиду деликатности ситуации, но мы делали все, чтобы вас найти, мосье Аронсон.
Прибежал сам господин управляющий. Он будет счастлив возместить мосье Аронсону репутационный и физический ущерб в надежде, что этот прискорбнейший случай навсегда сотрется из его памяти.
— И возместите! Вы заплатите мне стоимость моего проживания здесь за три недели. Ясно? А этому, что восседал, как Господь Бог, на подушках, еще предстоит хлебнуть. Не каждый удостоивается чести попасть в список личных врагов Джемаль-паши. Так и быть, приготовьте нам с мадам Аронсон лучшие аппартаменты, а там посмотрим.
— Разумеется, мосье. Покорнейше вас благодарю, мосье. У нас камень с души.
— И еще, — вдруг вспомнил Александр. — Как вы посмели даму, которая меня спрашивала, обозвать непотребным словом? Даже если б это и было правдой.
— Но, мосье, никакая дама не справлялась о вас.
Помещение, куда вселились «мосье и мадам Александр Аронсон», представляло собой анфиладу комнат вдоль протянувшегося на пол-этажа балкона. Во времена экипажей и элегантных наездников и наездниц, коим отводилась «велосипедная дорожка» — сирень обсаженная деревьями аллея, — окна, смотревшие на бульвар, приравнивались к первому ряду кресел в городской опере. Бульвар еще не превратился в провонявшую бензином и раздираемую гудками проезжую часть, когда праздничности и нарядности — фаза, через которую Мелилье с опозданием предстояло пройти, — будут предпочитать тихую улочку.
«Мосье и мадам Александр Аронсон» оприходовали Версаль, где их разместили: молочную в золотых кудерьках мебель, набивные лилии на штофе, произведения искусства — бронзу и сцены из блестящей жизни собачек, дам и кавалеров в золоте рам. Отдельный интерес вызвала картина против изголовья кровати: конь, который выше плеч становится обнаженным по пояс диким человеком, и кокетливо уклоняющаяся от его объятий красавица в неглиже.
— Обычно наоборот, — Александр вспомнил Маммас, вместе с коляской брошенную им на произвол судьбы. Когда они выходили, то на робкий вопрос швейцара, как с «этим» быть, он отшутился:
— Конягу на мыло, коляску на дрова.
Как по волшебству исчезла с боковой пристройки к синагоге крупными буквами надпись «Casa de empeños», и даже вход был наспех завален камнями.
— Бога нет, — разочарованно констатировал Александр, — с моим залогом смылся, подлец, — идея открыть при синагоге ломбард кого угодно подвигнет на богохульственные речи.
Откуда ни возьмись все тот же мальчик-посыльный. Протянул сверток и исчез так же внезапно, как появился. Подлец знал, что они сюда явятся, и трепетал. Александр ожидал найти там свои часы, но вместо них увидел часы, вправленные в двойной луидор 1789 года. Такие и король Альфонс не постыдился бы достать из-за борта парадного мундира, если бы не суеверный ужас перед монетой, стоившей другому королю головы[101].
— Ну, сестричка, что скажешь? Мы банкрот еще не полный?[102] Отец за такую вещицу не то что конюхом бы работал полгода — конем. Кстати, как его спина?
— Благословенно Имя. Разогнулся. Пришла дочка Ревиндера — и все как рукой сняло. Двумя пальцами что-то сделала. Настоящая волшебница.
— Надеюсь, Това пережила. Спасибо, что приехала меня проводить, а то я тут засиделся. Пора уже свести знакомство с генералом Мюрреем.
— Алекс, какой Мюррей? Кто тебя впустит туда? Тебе даже на пароход билет не продадут с твоим паспортом. Forget it. Мы с тобой плывем в Америку.
— Ты? В Америку? А как же твоя свадьба?
— Авшалом был послан связным куда-то и до сих пор не вернулся. Не спрашивай ни о чем, я сама только сейчас об этом узнала. У Арона дурные предчувствия, Сарра с ума сходит.
— Так-так, его в Каир, а меня в стойло… как Цвийку.
— Не завидуй ему. Он сейчас, может быть, где-нибудь под пальмой лежит.
— И с кем он там лежит? Узнаю прежнюю Ривкэлэ. Картина маслом — сливочным: «Ривка в ожидании жениха». Так можно хоть всю жизнь ждать — как ты. Почему меня сразу не предупредили? Чтобы спровадить? Я не Ёсик Лишанский и не Авшалом, мною не покомандуешь. Саррины дела. Она и от тебя избавилась. Ей еще отольется, увидишь. Ей надо было Авшалому телохранителя нанять, Лишанского или Абулафию. Чего я в Америке не видел? Я уже имел счастье. Не поеду. Здесь останусь. Знаешь, как я в Мелилье развернусь? Вон какие мне Бог часики послал, а это только начало. Нет, я банкрот еще не полный — в Америку ехать. Понимаю, Арон хочет послать меня подальше.
— Арон сказал, что ты отправишься со мной. Будешь Наш Человек в Америке. У тебя задание: собирать деньги для страдающих от войны евреев Палестины и оберегать меня. Потому что Шмулик рано или поздно сломает себе голову на бутлегерстве.
— А если я не поеду?
— А если из Мадрида напишут, что они ошиблись и это не тот мосье Аронсон?
— Рыжие сволочи.
Рыжая сволочь
Любовь к человечеству уравновешивается нелюбовью к каждому его представителю. Человечество отдельно, люди отдельно. То же у Арона: еврейство отдельно, евреи отдельно. По своей безрелигиозности Арон исповедовал туманную еврейскую идею, где на первых ролях выступал освобожденный Сион. Рыцари-звездоносцы, а не крестоносцы, высаживаются близ его опытной станции, короткий бой — и османы опрокинуты. В центре каждой баталии он сам. Он даже выходил на лодке в море, чтобы, качаясь на волне, видеть Шато де Пелерин. Тогда полнее представляешь себе чувства десантников.
Но это из области фантазий. А повседневность удручала. И московиц, по-прежнему воюющие с царем, какими бы лозунгами они не сотрясали воздух Палестины, и румынская крестьянская косточка, молившаяся на свою кубышку, и дервиши в драных лапсердаках, поклонявшиеся междометию, — все они были на одно лицо. Отвратительное лицо! С явными признаками вырождения, от чего предостерегают Ломброзо и Нордау. Антисемитскую карикатуру и карикатурой-то не назовешь. С арабами, сирийцами — никаких хлопот. Проще лишний раз объяснить: «Понимаешь, Насер, этому сорту семян нужно то-то, а зёрна в синих контейнерах провеивают еще затемно, на прохладном ветру», — чем терпеть социалиста с его идефикс: я ничем не хуже тебя, изволь без этих баронских штучек.