— Я прошу вас.
— Я уверена, что в румынских домах тоже можно встретить… музыкальные инструменты.
— Если граммофон считать музыкальным инструментом, то да.
— Конечно, рояль — большая редкость. Но автомобиль все же большая. Я еще не видела здесь ни одного автомобиля и вряд ли увижу.
— За один ручаюсь. Увидите и сразу вспомните аллею Победы (Siegesallee).
И как он угадал, что Гонты из Берлина. А после Берлина очутиться в Хайфе… тяжко. Если только, подобно темплерам или палестинофилам, ты не побуждаем высокими идеалами. Баронесса Кон-Опенгеймер была ими побуждаема. Ей не давали покоя лавры барона Ротшильда, и она ухватилась за идею, которая нашла поддержку в Сан-Суси: построить Technikum на склоне Кармеля — «Кармила», как еще тогда писали. Не спрашивайте, кто будет в нем учиться — ослы из ближних деревень? Точно не дети богатых хайфских сефардов, которым, эх, хорошо в стране турецкой жить! Они посылают своих отпрысков в здешний французский лицей. Там три четверти учащихся — израэлиты, готовые продолжить «дело» отцов.
Сказать, что Людвиг был согласен со своим молодым другом и потому не схлестывался с ним в затяжном споре — ткнуть пальцем в небо. Спору нет, небо над Берлином, еще парадным, прусским, не знавшим вражеских эскадрилий, — оно свое, родное. А над этими отвратительно сложенными домишками небо по полгода, как крыша в сталеплавильном цехе Круппа. Но коммерческий консультант госпожи баронессы в должности прокуриста не смеет, не может и не должен подвергать сомнению целесообразность строительства Техникума. Порядочный человек, каковым он являлся, да еще немец Моисеева закона — то есть вот с такими пиками прусских усищ! — поступив на службу, видит лишь то, что ему положено видеть, и делает лишь то, что ему надлежит делать, не отвлекаясь критическими рассуждениями на общие темы. В этом залог успеха, и к этому призывает трудовая мораль. А для немца «Arbeitsmoral über alles». Лучше поговорим о музыке.
— Говорят, что душа у меня бухгалтера, а пальцы музыканта. Но пальцы музыканта растут из души. Поэтому и душа у меня музыканта. Если тебе, Арон, звуки дарят наслаждение, то поверь: исторгающий их из инструмента испытывает такой прилив духовного величия в этот благословенный миг… такой… который вздымает в надзвездные выси. Я играю «Adaggio religioso». Я отрешен. Что мне горести и печали… где-то там далеко внизу…
Говоря так, он берет аккорд, другой и, посетовав, что на всю Палестину только один настройщик, и тот не отличит сексту от тритона, начинает играть. Из-под его «росших из души пальцев» льется музыка, какую не сыграешь ни на одном граммофоне — граммофоны в Зихрон-Якове играли то же, что и молдованские цыгане.
Генриетта слушала, закрыв глаза, покачиваясь, порой с настойчивой силой, всем телом. То, как глубоко ее ногти входили в его ладонь, Арон соизмерял с приливами духовного величия, которые от Людвига передавались ей. О, как в эти мгновения он хотел бы быть на его месте. Впрочем, их, Гонтов, Бог тоже замкнул на самих себя, не дав продолжиться в потомстве.
Они занимали дом посреди высохшего сада. К огромной зале со всех сторон примыкали классные комнаты. Дом был задуман как школа для девочек, но вместо этого сюда поселился мулла одной из двух хайфских мечетей — церквей в Хайфе куда больше, и лютеранских, и католических, и монастырь впридачу. (О еврейских молельных домах современный энциклопедический словарь, который с «ятями», умалчивает.) Потом мулла преставился, сад высох — тому, кто вкушает прохлады в Джанне праведных, он ни к чему. Его преемник насадил себе земных кущей в другом месте, а дом приобрела палестинофильствующая баронесса Кон-Опенгеймер для нужд «Хильфсферайна».
И недели не проходило, чтобы Арон не наведывался сюда. В Европе садишься в вагон поезда — ну, сколько бы ты добирался до Хайфы из Метулы? Час? Меньше часа? Тогда бы он приезжал-приезжал, все чаще и чаще, да незаметно и переселился бы к Гонтам. У него там своя комната. Такая перспектива рисовалась в сладостном ужасе. В реальности она пугала. Раскрытому настежь окошку в гористой зеленой Метуле ни за что не задружиться с окном, в котором глаз различает лишь мертвый кустарник да еще что-то сухорукое.
— Генриетта, Людвиг, я должен с вами объясниться. Я готов отказаться от переезда в Анатолию, я готов остаться здесь. Но здесь — это у вас. Я предан вам обоим всей душой. Скажи, Генриетта, что эти толстые пальцы крестьянина достойны тебя не меньше, чем скользящие по клавишам чуткие пальцы пианиста. Людвиг, останешься ли ты моим другом?
Сидевший за пианино Людвиг заиграл «Лунную сонату». Был вечер, свечи в пианинных канделябрах оплывали.
На откинутом пюпитре вместо нот стояла раскрытая книга: «Три сердца» Эдуарда Рода.
— Останусь навсегда твоим другом, Арон. Ты молод телом и прекрасен душой. Я сказал Генриетте: как нам жить вместе, решать ей. Я приму все. От вас я приму все, — повторил он.
— Арон, уезжай в Анатолию. Из нас ты самый молодой. Испытаем себя разлукой, и если мы ее выдержим, если ты ее выдержишь… — она порывисто подошла к пианино и прижала к груди «Три сердца».
Самое время брать Тристанов аккорд, «символ неутоленной страсти, может быть, даже обоюдной и оттого только более мучительной». («/Кларисса/ неделями отказывала в близости Вальтеру, если он играл Вагнера. Тем не менее он играл Вагнера; с нечистой совестью, словно это был мальчишеский порок». Роберт Музиль, «Человек без свойств».) Но Людвиг музыкален на прусский лад, он не распознал бы себя в вагнеровских гармониях.
С тайным облегчением Арон в одночасье собрался и уехал — культивировать злаки там, где до сих пор росла лишь низкорослая османская пехота. В своем донесении майору О’Рейли из Метулы военврач Мойше Нейман так описывал личный состав 137 курдюка: «Все слабые, низенькие, разутые. Только один в ботинках. Прибыли с Ливанских гор». В 1915 году турки протянут рельсовые пути до Метулы.
«Стрелы, напитанные желчной иронией…»
Стрелы, напитанные желчной иронией, направленные против «турка — полумесяцем ноги». Наш турок — комически-злобный персонаж европейских мюзиклов XVIII века. Пишущего по-русски несет по течению: злая туретчина.
Каждый народ сообразован с какими-то нуждами целокупной человеческой расы, будучи наделен кто одними, кто другими присущими ему свойствами: верностью, трудолюбием, чувством прекрасного, склонностью к наукам и т. п. В этом состоит смысл разделения людей по «группам крови» — на германцев, славян, варягов, романские народы, балканские и т. д. Чем же руководствовался Творец, создавая турок, ибо нет ничего, что не имеет цели и не являлось бы частью общего замысла? Они посланы нам в наказание за грехи наши.
Эту гиль я читал у Бердяева, отдельными пассажами которого, может, и восхитишься, но в общем думаешь: ну и дурак же вы, ваше благородие, настоящий русский интеллигент. Жестокость и ограниченность турок — притча во языцех. Турецким наследием объясняют национальные черты аборигенов разных краев и «краин». Схлынуло османское море, оставив после себя, как после пикника, обглоданные кости да ржавые в зазубринах от консервного ножа банки. Иной балканский просветитель мог бы спеть, обратясь к своему племени: «Не скоро ржавчину турецкую ты смоешь». (Князь Василий Голицын в «Хованщине»: «О, святая Русь, не скоро ржавчину татарскую ты смоешь».) Не знаю, объясняют ли наследием мавров, «арабской ржавчиной», бьющую все рекорды жестокость испанцев — ведущих ли охоту за американским золотом или на еретиков в Нидерландах, или истребляющих друг друга в Гражданскую войну: утверждают, что каудильо тянул с окончательной победой, только бы угробить побольше республиканцев, которые в свой черед… Да чего там говорить.
Какая глупость — мериться прошлой жестокостью. Поиски истины обернутся происками врага, настолько истина неприглядна. Обычай мериться чем бы то ни было «заточен» на победителя. А победитель это тот, кто грабит, насилует, убивает. Самозабвенно крушит алтари чужих богов. И турки не всегда бывали свирепы, а лучше сказать, не со всеми. Веротерпимость — условие господства над покоренными племенами. В то время христианские королевства искореняли ересь не только на горе другим, но и себе на погибель. В «стране святых чудес», Европе, верхом абсолютного цинизма, выражаясь языком современности, было бы позволить каждому жить по своей вере и по своим законам. Попробуй скажи, что за веротерпимостью стоит государственный расчет. Расчетливый государь, движимый земной корыстью, — воплощение Зверя. Истинное царство не от мира сего. А что великие земные царства погибнут — это изо дня в день твердят с амвонов церквей, которых нет прекрасней, — под звуки, которых нет сладостней и возвышенней. Осанна в вышних! Христианское рыцарство — оно же воинство небесное.
Решено, не будем мериться жестокостью: кто меньше преуспел, кто оказался слабейшим и меньше вспорол животов. Жестокость преумножалась веками и тысячелетиями, и нравственный закон, как любой другой, не имеет обратной силы.
Новейший переучет ценностей: фальшивыми признаны вчерашние брильянты чистой воды, а вчерашние пороки сияют добродетелью. Ревизия, начавшаяся с Нюрнбергского процесса и создания государства Израиль, набирает силу. Женский контрацептив уравнял женщину с мужчиной еще в одном пункте. Толковать о сопутствующем этому исламском воспалении — уклониться от столбового пути романа, который о другом. Что до ислама, то дайте срок, он еще станет паинькой. Кратчайший путь к этому — национализм. Мы, правда, хорошо помним «прогрессивный» панарабизм, «национальный по форме, социалистический по содержанию» под неусыпным оком восточных деспотов. С первой попытки сорвалось. Но еще не вечер, а скорость ветра неслыханная. Кто бы вчера мог помыслить, что власа юных немецких турчанок — цвета и блеска воронова крыла — вскоре укутает платок, придав головам инопланетную яйцевидность? Или место гомосексуальной любви, с триумфом оправданной, займут на скамье подсудимых прогрессивные практики по раскрепощению детской сексуальности?