Они отправились кататься. Все тот же треугольник, на сей раз вписанный в колесо. Как есть заповедные места, куда еще не ступала нога человека, так есть заповедные улицы, по которым еще не ездило колесо автомобиля. Санитар, нанятый ухаживать за Людвигом, помог усадить его на заднее сиденье.
— Жди здесь. Мы вернемся еще немного, — надо отдать Генриетте должное, она навострилась изъясняться на туземном языке.
— Ну, читать по-арабски я, положим, не умею, — скромно отклонила она комплименты, на которые Арон не скупился. — Мне хватает немецкого.
При закладке Техникума случился скандал. Сердца Гонтов бились в ногу с теми, кто клялся сохранить в его стенах немецкую речь, великое немецкое слово. И даже не потому, что так написано в утвержденном Вильгельмом меморандуме о строительстве Техникума в Хайфе, а потому что немецкий язык для нас превыше всего.
Ситуация, в которой, по ощущению немцев, Германия, немецкий мир, немецкая культура держат круговую оборону, не всегда сопровождается пальбою из пушек. В Палестине, например, она стартовала в виде студенческого флешмоба. Официальная израильская историография именует это «Мильхемет асафот» — «Войной языков». В учебном заведении, которое строится на немецкие марки немецким архитектором, должны преподавать по-немецки — даже несмотря на «архитектурные излишества», вроде тех, что практикуются в Европе при сооружении хоральных синагог и турецких бань. Почему на юридических курсах, организованных «Альянсом», занятия ведутся по-французски? И детей из хороших семей тоже посылают во французские школы, и никого это не волнует. А тут стачка. Не успели смолкнуть дозволенные речи, как раздались недозволенные крики: «Иври, дабер иврит!» — «Еврей, говори по-еврейски!»
— Знаешь, чем кончится? Пожертвования из Берлина и Дюссельдорфа прекратятся, «Хильсферайн» будет распущен, Министерство иностранных дел, попечению которого Палестина обязана Техникумом, с облегчением вздохнет, — сам Людвиг вздыхает тяжело. Да и с заднего сиденья приходится кричать, чтобы быть услышанным сквозь звук работающего двигателя.
— Какой-то русский придумал «Техникум» называть «Технионом». Якобы это по-еврейски. Безумие, — говорит Генриетта.
— Я отдал Техникуму свое здоровье! — кричит Людвиг сзади. — Я положил на это жизнь. Кто я теперь? Скоро у Генриетты останешься ты один.
Подъехать к стройке Арон не рискнул: боялся, что не сможет взять подъем.
— В другой раз. Я должен потренироваться брать с места в гору.
Строительство Техниона. Хайфа, 1912
А меньше чем через два года началась Великая война, просто «Великая», без отчества. Хайфскому Техниону пришлось ждать своего открытия целых десять лет — пока Альберт Эйнштейн не приехал и ключом своей славы не открыл его. Долго еще в аудиториях будет сохраняться стойкий запах госпиталя с его ампутациями и кровавыми смертными пеленами. Британский флаг сменил над госпиталем турецкий, а до того там якобы какое-то время размещалась скотобойня рейхсвера.
Лебедь, рак и щука — тоже любовный треугольник, но был еще и воз, который их удерживал, как ни рвались они, каждый в свою стихию. Пока звучал тристан-аккорд, нашему лебедю, нашему раку и нашей щуке было не расцепиться.
Но аккорд смолк, и рвавшийся в облака Арон увидел перед собой щуку да рака, избавиться от которых ему мешала гордость, в его случае зовущаяся совестью.
Тогда музыка еще не звучала из всех отверстий — только из одного-единственного: «Один американец (…) заводит патефон». Гонты граммофонные пластинки не одобряли. Людвиг сказал когда-то: «Надо чтобы было слышно, как музыкант дышит. А граммофон — шарманка». Вот Арон и подумал: в доме, где раньше Бетховен сопровождал каждое движение души, теперь свирепствует музыкальный голод. Найти бы кого-нибудь, чтобы дал для них концерт. Но кого? В войну музы молчат, они в страхе грузят пианино на пароход. Поискать среди московиц? «Ярким свидетельством преданности поселенцев Блистательной Порте явились всенародные манифестации в ее поддержку, сопровождавшиеся принятием Османского гражданства». Хорошо еще, что не переходом в ислам. Многие записались добровольцами, например, Идо Ковальский. Он возглавил музыкальную команду в Назарете.
Московиц сейчас трясутся под кустом, ими же посаженным. Было отчего. Депортации начались сразу после объявления Россией войны. Арона просили похлопотать за одну чахоточную художницу в революционном пенсне, как ему объяснили, музу известного поэта. Это он придумал слово «Технион». Арон обещал постараться, но так ничего и не сделал, даже не старался[114].
«Кинор Цион», духовой оркестр
…Ковальски! Вот через кого можно найти хороших музыкантов. К Людвигу не позовешь «Кинор Цион» — «Скрипку Сиона» — любительский духовой оркестр, где не было ни одной скрипки. «Кинор Цион» услаждал по вечерам слух жителей Ришон ле-Циона.
Арон связался с бывшим импресарио. Тот уже щеголял турецкой формой, не иначе как снятой с огородного пугала, не шить же себе мундир по мерке. Взял, что было. Обмундирование давало ощущение защищенности на все четыре «щ». Он разгуливал в форме по Назарету, ища кому бы отдать честь, и если ему в ответ козыряли, чувствовал себя ужасно польщенным.
— Посмотрите, какие орлы, — говорил он, указывая Арону на своих голодранцев, составивших инструменты в козлы и дремавших, прислонясь к теневой стене мечети. На первых порах за отсутствием подходящего помещения они ревели прямо в уши Аллаху, доводя Последнего до белого каления.
— Будет репетиториум. Пока здесь. Бэсподобно. Капелла строит — «Кинор Цион» им в пятки не годится. В подметки нет, босые[115].
Узнав, что от него нужно, Ковальски сказал:
— Мосье Аронсон, вы по адресу. Только я знаю. Никола Пандереско. Он играет орган в Эммануэль-кирхе. Концерт-пианист, фингерхен… услышать и умереть. Бедная мадам Гонт, кому теперь ноты перевернуть — кому? Ай-яй-яй.
Лютеранская церковь «Эммануэль» в Яффе, где Никола Пандереско служил органистом, была построена в активную фазу немецкой колонизации Палестины. (В наше время В. Майский, безвременно покинувший этот мир, дал в Эммануэль-кирхе серию концертов под названием «Ховевей Бах» — «Возлюбившие Баха», по аналогии с движением «Ховевей Цион» — «Возлюбившие Сион». Но это к слову. Погибший в Германии в автокатастрофе в 1981 году, Майский играл на новом органе, не на том, что Пандереско.)
— Пандереско никакая не румынская фамилия, — первым делом сказал Арону органист. — Мой предок Жигмонт Пендерецкий, конфедерат. Но уж так вышло, что мы стали Пандереско.
— Я сам родился в Бакау, — сказал Арон.
— А-а…
— Вы могли бы исполнить в одном доме в Хайфе «Mondscheinsonate» и еще несколько произведений серьезной музыки: «Lied ohne Worte» Мендельсона, «Fogel als Prophet» Шумана[116], Грига — «Смерть Озе». Для больного человека, — Арон помнил репертуар Людвига.
На органиста в Эммануэль-кирхе автомобиль произвел сильнейшее впечатление.
— Я вас встречу на вокзале, — сказал Арон.
— Тоже на автомобиле?
Оговорили гонорар, и в назначенный день, желая сделать Людвигу сюрприз, Арон без предупреждения привел к Гонтам Пан де Реско («Мое имя в программках печатают в три слова»).
По обыкновению задерживая ее руку в своей, Арон отметил недоумевающий взгляд, брошенный на незнакомца.
— Генриетта, позволь тебе представить: мосье Николя Пан де Реско, — он произнес: «Nicolas Pan de Resco».
— Очень рада, мосье. Друзья мосье Аронсона всегда желанные гости в моем доме.
— А где Людвиг?
— Он — сейчас. Прошу вас.
— Мосье Пан де Реско — органист в Эммануэль-кирхе в Яффе. Ковальски в полном восхищении.
— Ковальски? Этот шут гороховый? Я думала, он сбежал.
— Наоборот, он записался в армию, он руководитель военной капеллы в Назарете.
— Боже милостивый!
За дверью послышался шум.
— А вот и наш Людвиг, — сказала Генриетта, улыбнувшись принужденно и немножко нервно. — Людвиг, а у нас гости.
Санитар вкатил коляску. Генриетта подошла и мимоходом поправила что-то в его туалете.
— Ты можешь идти, — сказала она санитару. — Я позвоню, если ты будешь нужен, — и позвонила в колокольчик, который висел у нее на шее. — Видите, мосье, он всегда при мне, мой колокольчик.
Арон повторил, обращаясь к Людвигу:
— Мосье Николя Пан де Реско любезно согласился дать небольшой концерт из произведений, которые всегда звучали в этом доме.
Музыкант встал и церемонно поклонился. Темно-серая визитка корреспондирует с темными полосками на серых панталонах. Черные, как ночь, лакированные концертные лодочки не созданы для ходьбы — для педалей. Галстук жемчужного цвета заколот жемчужной горошиной.
— Прошу прощения, мог бы я умыть руки?
Огорошенная всем этим Генриетта позвонила в висевший на шее колокольчик.
— Нет, — остановила она санитара, направившегося было к Людвигу. — Покажи ему уборную, — и взглядом указала на Пандереско. — Очень мило с твоей стороны было привести его сюда, — сказала она и добавила: — Так неожиданно.
А Людвиг угрюмо молчал.
— Людвиг, извини, я не спросил, как ты.
Всплескивая чуть влажными кистями рук и потирая ладони, как перед обедом, маэстро сел за пианино. Дунув на пыльную крышку, открыл ее, сбросил покрывало с клавиатуры, простер над нею руки… Голова запрокинута, глаза закрыты, фалды вразлет — вещая птица.
Генриетта обратила Людвига «лицом к музыке». Муж голова, а жена шея: куда хочу, туда верчу, раз у него артроз — что так печально рифмуется с «виртуоз».
И вновь, как прежде, в стенах этого дома полились столь нетребовательные к слушателю сомнамбулические арпеджио. После настойчивых аплодисментов Арона и вежливых Генриетты за великим Бетховеном последовал норвежский романтик из новой когорты музыкальных гениев. «От бед и несчастий тебя укрою я…» — подпевал про себя всякий, когда это исполнялось без слов. Из «Песен без слов» Мендельсона прозвучали три. Потом три заглавные