ебе. Овладеть Евой, чтобы из одной с нею постели повелевать животным царством — а другого нам и не надобно, — вот она, подноготная драмы в райских кустах.
Лишанский с семьей
Где-то в рукаве, как фокусник, Лишанский прятал жену и дочь. (Последняя была еще жива в начале двухтысячных годов и что-то говорила на камеру, но что — мы не разобрали.) Ёсик озаботился провожатым. Это был однозубый Гамаль — они делятся на однозубых и двузубых. Сколько лет уже поджаривало его солнце кочевников — тридцать пять? пятьдесят пять? — сказать невозможно. Думаешь, зачем однозубому Гамалю деньги, которые ему отсчитал Лишанский, с тем что другую половину он получит в виду британских позиций? Что может он себе купить на них такого, чего не может украсть у соседа по пустыне, разбившего палатку в десяти милях от палатки Гамаля? А ведь деньги для бедуина значат не меньше любой другой добычи: будь то женщина с обольстительной во всю щеку татуировкой, коза с выменем, как огромный перезрелый арбуз, или овца в такой бесформенно-грязной шубе, что не понять, в какую сторону шуба эта сейчас пойдет, где там зад, где там перед. Наипарадоксальнейшим образом бедуин жаден до бесполезных для него денег. Он, в чьем имени сошлись «бедность» и «беда», так и хватает их из твоих рук. О, как сладка ему мысль, что ты, обученный чтению, письму и тому подобным фокусам, нуждаешься в его помощи и за это готов поделиться с ним самым дорогим, что у тебя есть, — деньгами. Нет, бедуин не дурак-индеец — бусы он не возьмет, он скорей сам их тебе продаст, верней, бедуинскую вышиванку, что всю жизнь носили по очереди четыре жены его отца, а теперь, глядишь, наденет на званый вечер и твоя мадам, любительница экзотики.
Авшалом добрался до Газы без приключений. Лазутчики встретились в условленном месте, называемом «Ключ Марьям». Минимум общих фраз: «миру мир», «что слышно?», «все в порядке?», «благословенно Имя». Предстояло совместное хождение в Египет, достаточно опасное — двух человек, не больно-то жаловавших друг друга и одинаково не доверявших третьему — проводнику. А уж как тот к ним относился, и кем каждый из них был для него, подателем благ или потенциальной добычей, — об этом лучше не задумываться.
В первый день прошагали сколько и предполагалось с небольшими перерывами, потребными организму.
— Сегодня двадцатое, — сказал Лишанский. — Если все будет и дальше так, завтра к вечеру мы выйдем на английские позиции.
— Новозеландские…
— Я их по юбкам и чалмам различаю. Шотландия, Индия. А все остальные для меня, извини, англичане.
На привале Авшалом достал из пальто кулек фиников, купленных у какого-то зычноголосого зазывалы на базаре в Рафахе.
— Бери, — протянул Лишанскому, — Сарра дала на дорогу.
— Она же тебе дала, — и не взял.
Из-под бедуинского навеса в сотне шагов от них показалась фигура. Это Гамаль вынес кислого молока, за которое получил от Авшалома ½ турецкой копейки — монетку в полпиастра.
— Родичи? — спросил Авшалом, указав на палатку.
— Хорошие люди, — был ответ.
— У хороших людей хорошие дочери, — сказал Авшалом и перевел взгляд на Ёсика. Тот уже накрылся плащом, который одновременно и подстилка, и котомка, когда связан концами, и башлык, когда накинут на пальто, и скатерть-самобранка, и саван — хотя в этом качестве реже, на то чалма: стоящий бурнус — плащ с капюшоном — всегда приберут к рукам.
— За бедуинских дочерей полпиастра маловато будет, — подал голос Лишанский, оказывается, не спавший. — За три копейки Анитра показывает только пупок.
— Господь с тобой, Ёсик.
— И с тобой. Храни тебя Аллах, — добавил он по-арабски. — Алла ихалик.
— Барак Аллаху фиким, — отозвался Гамаль и ушел под навес к хорошим людям. — Уж я-то их знаю, этих хороших людей, — продолжал Лишанский. — Если он от тебя ничего не ждет, он тебя бац — и все. Когда видишь скорпиона, что, ты его не пристукнешь? Или другую живность. А ты для него такая же живность.
— Так уж прямо.
— Можешь мне поверить. Или ты джеда (герой), или ты муха. А муха для того и существует, чтобы ее прихлопнуть. Слушай, что я тебе говорю. Со мной не пропадешь.
— Надеюсь, что и с тобой не пропаду. А без тебя так и подавно.
— Еще бы, у тебя большой опыт, закончившийся зинзаной (каталажкой).
— Мой верблюд тогда ринулся к колодцу…
— Теперь это называется «мой верблюд ринулся к колодцу»? Алекс говорит, что…
— Алекс… чтоб он был мне здоров, — Авшалом понимал: в пути нельзя болеть и нельзя ссориться. Он сказал примирительным и оттого фальшивым тоном: — Я спрашиваю себя, делал бы я то же самое, зная, что мне не суждено… — деланно сглотнул, — да-да, что мне не суждено увидеть голубую звезду над Сионом?
Лишанский приподнялся на локте. В мерцанье голубоватых звезд над Синаем лица его не разглядеть.
— А ты не задавайся вопросами, на которые нет ответов.
— Человек должен в себе разобраться.
— В этом я тебе не помощник. У тебя есть Сарра, врагам на зависть.
— Боюсь, друзьям тоже.
— А вот я не боюсь… — с вызовом сказал Лишанский. — Меня пуля не берет.
— Кого пуля не берет, по том веревка плачет.
— Ну, это уже целая процедура.
Авшалом ничего не ответил. Он стал рассеянно прохаживаться и невзначай удаляться к бедуинскому навесу, под которым девственным сном спало мультикультурное грядущее.
Люди некультурные под культурой понимают хорошие манеры, а люди культурные — искусство. Поэтому люди культурные не различают продукты культуры и произведения искусства — как не различают лиц в мерцанье звезд над Синаем. Стержневая тема произведений искусства — они же продукт культуры — это «культура и размножение». Представлена эта тема большетелыми красавицами в золоченых рамах или фигуративными изваяниями, которые в оны дни приравнивались к мерзостям вааловым. Но сыны Израиля, и первый из них Моисей, облизывались на мадианиток, словно там медом было намазано[135]. И никакие риски, никакие угрозы, расписанные с натуралистическими подробностями, никого еще не остановили. Все помнят Зимри, вождя одного из еврейских племен, — как он привел к себе нэкеву, по имени Козби, что означает «клейма негде ставить», дочь местного царька. Да еще в пост: мы сидели перед синагогой и плакали. И тогда один из кознов — Пинхас — возревновал о Господе: прокрался с копьем в руке к ним в шатер, когда они сострясали ложе: «вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее»[136]. А все почему? Всему есть объяснение в комментариях и мидрашах. Мало того что Ной в продолжение своего плавания буксировал на канате не то динозавра, не то мамонта, которого звали Реэм, он еще впустил в ковчег чету безбилетников. Вот как об этом рассказывает Талмуд. Некто хотел проникнуть на судно обманом — поскольку мы имени его не знаем, так и назовем: Обман. Но говорится, каждой твари по паре. Обман отправился искать себе пару. «Ты кто?» — спрашивает. «Я — Желание». — «Хочешь со мною спариться?» — «С радостью. А что мне за это будет?» — «Обманом я исполню любое твое желание». Так и взошли они на корабль — Обман и Желание.
К вечеру следующего дня лазутчики были на расстоянии выстрела от передовых британских постов, а ближе Гамаль не подойдет, хоть его озолоти.
— Один, два, три, — показал он рукой, считая гребни барханов. — Видишь?
О том, чтобы его озолотить, речи не было, но свое он получил. Лишанский с Авшаломом остались вдвоем. Опасность подстерегала Авшалома со всех сторон. Кругом пустыня. На них могли напасть бедуины, их мог атаковать патруль, как турецкий, так и английский. Ёсик не раз был на волосок от смерти, но Авшалому в этом волоске отказано. Ёсик рассудил так: Арон неведомо где, неизвестно, жив ли, Алекс у черта на рогах, Сарре, одной, не снести на своих плечах мужской груз. Откладывать нельзя. Если не я за себя, то кто за меня?[137] Авель же, можно подумать, подыгрывает Каину томностью своих очей, в которые тому смерть как охота плюнуть: «Ночью к бедуинскому жилью принюхивался, — науськивает себя Каин, — течку учуял. Одно слово — кобель».
Авшалом провожал глазами проводника. Чем дальше тот от них был, тем грандиозней он выглядел. Авшалом знал: это обман зрения. Пустыня изобилует оптическими трюками, подобно тому, как море изобилует рыбой.
— Ну, хочешь? — он оборотился к Лишанскому да так и застыл, как перед зеркалом, — с рукой, протягивающей финики. У Лишанского так же вытянута рука, но вместо кулька с финиками в ней револьвер. Авшалом вспомнил: «По тому, как исказилось лицо Атоса, миледи поняла, что сейчас раздастся выстрел». И действительно…
Во взгляде Авшалома изумление на грани счастья. Не меньше его изумлен и сам Лишанский, который торопится сказать Авшалому, что это не он — он только поднял пистолет. Поздно. На суде Авшалом покажет на Лишанского как на своего убийцу. На Страшном суде.
Снова выстрел.
Вторая пуля в Лишанского. Он вскинул голову. Все ясно: он убил Авшалома чудовищной силой своего желания это сделать, и вот расплата. Переложил револьвер в левую руку и прицелился. Фигура с каждым шагом по мере своего удаления увеличивалась. Нет… для верности взял маузер Авшалома и приладил к рукоятке кобуру. Чем больше расплывалась мишень (по формуле «дальше больше»), тем меньше оставалось возможности ее поразить. Прицелился и выстрелил. Приклад непривычно отдал в левое плечо.
Темное пятно расплывается по одежде Ёсика. Превозмогая боль, он обшарил чужие карманы: денег — сущая глупость, и те в крови, Ёсика ли, Авшалома ли, их кровь символически смешалась. Авшалом лежал глазами к небу, что твой Че Гевара, и Гамаль уже не вернется «снять с него доспехи».
Ёсик чувствовал, что слабеет, одежда набухала болью вместе с кровью, становясь, как свинец, не давая идти. Уже и двигался на коленях, опираясь на руку, падая лицом в песок. Песком запорошило усы, песок налип на губах, был на языке, стоял хруст зубовный. И опять он поднимался, двигаясь туннелем своего сознания, которое с потерей крови становилось не шире сознания земляного червя.