— Бери и едем. Я с тобой, — и крикнула Насеру: — В синагогу!
— Мы думали, Авик будет сандак. Ему написали — ни ответа ни привета. Суся сказала: была бы честь предложена, — вдруг! Сердце готово выскочить из груди… — Он что, опять в тюрьме?
— Можете назвать ребенка Авшаломом.
Циля лишилась чувств, Това подхватила лэкэх, Насер побежал за помощью — они уже подъехали. Какие-то люди окружили коляску: «Что? Что случилось?»
Это каждый раз по-разному. (В Ришон ле-Ционе, неоднократно уже упоминавшемся, соседка знакомой врачихи, марокканка, всю ночь после оповещения кричала, а у врачихи и у самой муж в это время был в Ливане.) Семья в приготовлениях к великому часу: грядет брит мила — заключение союза обрезания между их восьмидневным сыном и Господом Сил. «Боже, но почему это должно было открыться сейчас?» — твердил про себя убежденный атеист Наум Вильбушевич, отец младенца. И Суся в том же духе: «Эта зихрон-яковская специально явилась в синагогу». У Суси были тяжелые роды, тяжелая беременность, и что она сегодня здесь, дорогого стоит. Суся с ненавистью глядит на оповестительницу.
На миру чья смерть красна? Если сына, то сюжет обретает языческие черты. Эйндорская волшебница заколдовала Фаню Файнберг, превратив ее в металическое изделие, снабженное заводом. Живая плоть этого бы не вынесла. А железная Фаня спросила железным голосом: «Как это произошло?»
Това повторила рассказ Лишанского, и некому при этом было крикнуть ей: «Прикуси язык!» Арон далеко, Авшалом еще дальше. Зато Ёсику только этого, может быть, и надо: к обезглавленной НИЛИ приставить свою голову. Любой ценой. Вплоть до ее потери.
Значит, требовалось передать британцам срочное сообщение. Это должен был сделать Ёсик Лишанский, но Авшалом настоял на том, чтобы пойти вместе с ним, так надежней. Они уже были у цели, как откуда ни возьмись бедуины с конскими мордами (пригнувшиеся к шеям лошадей, дурной знак). Проводник бросился бежать по направлению к ним.
Ёсик выстрелил в предателя. Завязалась перестрелка, в ходе которой Авшалом был ранен. «Уходи, оставь меня, — прошептал он. — Ты обязан добраться до англичан… я умираю… когда увидишь голубую звезду над Сионом, вспомни обо мне…» Лишанский и сам был тяжело ранен. Из последних сил дополз он до английских позиций, где его, изрешеченного пулями, истекающего кровью, подобрал новозеландский патруль.
Брит мила — ашкеназийское произношение «брис мило» — суровая венчальная церемония, в которой обычай подносить присутствующим угощение не меняет сути дела. Поэтому никакой траур не может отменить дефлорации человека Богом в восьмой день его жизни. Все происходило по заведенному порядку. Това-Тойбэ, тем, что принесла в клюве вместо оливковой ветви похоронку, сорвала приличествующий нашему времени покров иносказания с племенного таинства, свершаемого бородатыми мужами над крошечным младенцем с помощью ножа. Тесно обстояли они, заслонив от недостойных женских глаз восседающего на стуле мужчину с младенцем, которого он держит на коленях, распялив. Моэль достает орудие своего ремесла, смачивает губы младенца соком благословенной лозы. Рав Тувия Зайдельсон, почтенный уже в силу своего возраста, стоит рядом.
— Благословен ты, Господи наш Боже, Царю вселенной, освятивший нас Своими заповедями и давший нам заповедь обрезания, — с этими словами моэль склоняется над восьмидневным младенцем.
По исполнении заповеди все хором произносят:
— И как вступает он в брачный союз с Тобою, так же познает он Тору под хупою, влекомый к благим делам.
Моэль берет в руки кубок с вином.
— Благословен ты, Господи наш Боже, Царю вселенной, сотворивший ягоды виноградной лозы.
Опускает кубок и продолжает:
— Боже наш и отцов наших, сбереги это дитя ради отца и матери его. И наречется он в Израиле именем… — бросил взгляд на атеиста Вильбушевича, тот кивнул, — Авшалом бен Нахум (Авессалом, сын Наума), да не нарадуется отец на свое потомство, а мать на плод чрева своего. Славьте Господа своего, ибо Он щедр и милосердие Его вечно, и вечно хранит Он в памяти Своей союз, заповеданный на тысячу поколений…
Для Фани Това посланница от Авика, последняя ведущая к нему ниточка. Не уходи, не исчезай. Но Эйндорская волшебница не может вызвать ни тень Авшалома, ни тень Самуила, ни чью-либо еще. Това всего лишь впечатлительная девушка-сиротка, начитавшаяся разных умных и не очень умных книжек.
— Он так хотел быть с отцом на фото, и не было ни одного, где они вместе, — сказала Фаня. — Тогда он сфотографировал себя сам и склеил с фотографией Лёлика.
А теперь Лёлик и Авик вместе.
Исраэль (Лёлик) Файнберг с сыном.
Фотомонтаж Авшалома Файнберга
«Нааман — смерть моя»
— Оповестила, — сказала Това с невозмутимым, как стена, лицом. Невозмутимость — мачеха впечатлительности, а Това сирота.
На обратном пути ее укачало, и она проспала всю дорогу. В Зихрон-Якове она удивилась, увидев Сарру, но ясновидящим удивляться нельзя под угрозой дисквалификации. Это тоже надо учитывать.
Сарра ни о чем не расспрашивала: и без того все ясно. Кроме кромешного ада да материнских проклятий в ее адрес, что там еще могло быть?
— Я буду жить в Зихроне, а Лишанский будет жить в Атлите, — сказала она Насеру. — Ты голоден? Я сейчас распоряжусь.
Насер есть не стал: его ждут дома, поздно.
«Еще подадут рыбу с сахаром, а ты ешь и хвали». Однажды он ел гефилте фиш — и давился, а не есть, по его арабским понятиям, — нанести оскорбление дому.
— Я по дороге заморил червячка. (Буквально: «Я по дороге облизнул ложечку».)
Сарра на предложение Товы «раскрыть „Шмуэля“» покачала головой:
— Мне все равно. Сион, турки, наша борьба. Я больше не Сарра, я не знаю, кто я. Иди, Това, оставь меня.
Това жила в конце улицы — «авеню», если по-«зихрон-яковски». Сколько помнила она себя, столько помнила она эту вывеску напротив их дома: «Сандляр Иоэль Ревиндер. Танахи»[144] — и вырезанную из жести сандалию, что впору великанам, жившим до потопа. Ревиндер шил обувь неизвестно в каком поколении. Возможно, его предки снимали мерку у тех шестисот тысяч, что сорок дней переминались с ноги на ногу вокруг горы Синай в ожидании Моисея. Еврейская жизнь полна чудес. Дочка Ревиндера Шула одним касанием перста распрямляла скорбных спиною, как это было с Эфраимом-Фишелем — что обожгло Тову кипятком ревности. А каково вариться в этом кипятке Сарре и Ривке, Циле и Сусе.
Тот же сапожник Ревиндер первым повстречался Сарре, когда она возвращалась из Константинополя. Но падкие до псевдознаменательности, мы не замечаем ниспосланных нам знамений. У того же Ревиндера рыжая Циля окотилась черными, как смоль, котятами, — новость, с которой Сарра ворвется к брату: «Ты представляешь!..» Арон посмеялся над нею, вместо того чтобы сослаться на Тору по примеру большинства своих коллег, искавших в Божественном Откровении подтверждение научных теорий. Дескать, скот Иакова, спаривавшийся в виду полосатой изгороди, давал пестрое потомство[145], а кошка Ревиндеров, хоть и рыжая, зачала своих котят ночью в подвале, в кромешной тьме. Вырезанная из жести сандалия у Товы всегда перед глазами. Будут про ее детей говорить: родился в сандаликах.
Това ушла, так и не сказав, что сегодня в несчетный раз подтвержден договор Господа со своим народом в лице рожденного в Израиле младенца по имени Авшалом бен Нахум. А еще не сказала она, что гибель Авшалома Файнберга в героическом описании Ёсика Лишанского не осталась тайной для его близких. И вообще для ушей в синагоге.
Ёсик, числившийся среди персон, разыскиваемых полицией, не упускал возможности намекнуть на свое участие в НИЛИ — о которой все хоть что-то да слышали, и слухи ползли такими червяками, что «будьте спокойны» (как сказала бы Маня Шохат). Собственно, вокруг любой тетраграммы ползли, ползут и будут ползти слухи, извиваясь вопросительными знаками, будь то НИЛИ, будь то ЯГВЕ, будь то СССР, будь то ЛГБТ, будь то СПИД.
Ёсик столкнулся с Маней Шохат в мошаве Эйн Ганим[146]. Маня была звездой ишува и королевой шомеров, а Исраэль Шохат, ее муж, был их полководцем. Картина в жизнеутверждающей манере: «Эйн Ганим как оплот мира и социализма». Мира — с турками, социализма — на земле, где впервые устами пророков озвучены были требования трудящихся. Эйн Ганим это место проведения мероприятий, из которых по кирпичикам складывалось то, что тридцать один год спустя смогло провозгласить себя государством. Ёсик для Мани типичный оппортунист: начинал шомерником, потом сделался надсмотрщиком у Барона, теперь на службе у британского империализма. (Из всех форм угнетения Маня отдавала предпочтение наиболее примитивным: á la russe, á la turca. В таких местах складывалась революционная ситуация.) Вроде бы она даже смутно припоминала этого провокатора-драчуна, с которым в России свои же товарищи давно бы разделались.
— Британия еще не завладела Палестиной, а уже пытается нас закабалить! — кричала Маня Ёсику. — Благотворительность в пробковом шлеме и с сигарой в зубах нам обойдется дороже взятки, которую турецкий чиновник кладет себе в карман.
Ёсик — «бахурчик из Метулы», а это на всю жизнь. И что бы ни говорила ему Маня Шохат, в детстве спавшая на перине, полной папиных денежек, слышать он будет только одно: «босяк». Действительно, если так посмотреть, кем был он, выходец из метульского коровника, против всех этих белкиндов, файнбергов, вильбушевичей, переженившихся между собой? Пусть в глазах друг друга и достойных смертельной ненависти, но достойных. Вот и старшая сестра Авшалома замужем за родным братом Мани Шохат. Наум Вильбушевич, отец младенца Авшалома, обрезанного в хадерской синагоге в нашем присутствии, — «атеист в талэсе», а его сестра — член боевой организации эсэров, пассия полковника Зубатова, примерившего на себя судьбу Олоферна