[147]. С концом жандармского либерализма («зубатовщины») Маню ожидали дальняя дорога и казенный дом, к чему в безграничной своей пассионарности она была готова. Но, как сказано, злейшие враги человеку домашние его. Это они лишили Маню возможности отдать всю себя захватывающей борьбе с царизмом, обманом вызвав в Палестину — якобы к умирающему брату.
Маня Шохат (Вильбушевич),
1879–1962
— Турки нас всех перевешают! — кричал Лишанский.
— Благодаря таким, как ты! — кричала Маня.
— Благодаря таким, как мы, ишув получает помощь. И мы не смотрим, где свои, где чужие. Помощь получают все, твои шомеры тоже. Скажешь, нет? Как брать, вы тут как тут.
— Это нахальство. Мы должны их благодарить за то, что предназначенное для нас они не распихали по своим карманам. Хотя в этом я тоже не уверена. Ты, Лишанский, слишком часто менял кожу, чтобы я тебе верила.
— Не чаще твоего, товарищ Вильбушевич (хавера Вильбушевич). Сами же бундовцы рассказывают: ты холостыми стреляла в жандармов, а они в ответ боевыми палили по рабочим.
— Что-о?! О стрельбе тебе лучше помалкивать. Что это за бедуины, которые убили Файнберга? Не те ли, с которыми ты не разлей вода?
Памятник австралийскому кавалеристу в Беэр-Шеве
И оба криком кричат, кто кого перекричит. Острота зрения и живая речь — природный дар, а не сословная привилегия. Лишанский — хулиган, темнила, «не подходи, убью!», на глазах превращался в харизматического активиста: наперебой с кем-нибудь драл глотку, а переполненная изба-читальня внимала этим ток-шоу. В жарких, как месяц элул, баталиях решался вопрос, которому «столько лет, как самому еврейскому народу»: что было раньше, курица или яйцо? Яффские депортации или комбатанты Трумпельдора — фактически русского офицера на британской службе? Настроения менялись, как и во времена Иеремии, в зависимости оттого, кто брал верх в великой войне Царя Египетского с Царем Вавилонским, англичане или германо-турки. «Нечего кивать на Иеремию, — говорил Лишанский, — сегодня спасение Израилю несут армии, идущие с юга». А ему припоминали странную смерть Авшалома.
Это пошло от Московичи, наведавшегося к Сарре с последними новостями: турки основательно готовятся к британскому наступлению, командование стягивает к Беэр-Шеве дополнительные силы. Минируются колодцы. В случае прорыва линии фон Крессенштейна, они будут взорваны. Британцев, зависящих от подвоза воды, это вынудит вернуться на исходные позиции[148]. И тут вдруг Московичи заявляет:
— А я тебе говорю: никаких бедуинов не было. Это он убил Ави.
— Лех ле-азазель.
— Это ты ему скажи.
— Надо будет, скажу. Слушай, заруби себе на носу, меня ты не получишь. Знаешь пословицу, там где герой повесил свое оружие, пастух уже не повесит свой плащ.
— А он? Ты думаешь, он большой герой — Лишанский? Я тебе говорю, это он убил Ави.
— Заткни свой рот, Нааман, пока я не опустила тебе на голову вот это, — и она потянулась к стоявшей перед ним бутылке.
— Испугала. Ты же знаешь, Сарра, я ничего не боюсь. Ни вас, Аронсонов, ни этого выскочку Лишанского, ни турок — ничего. Авшалом это хорошо знал и любил меня за это. Мы были хорошие друзья. А Алекс ненавидел Ави. Что, нет? Он, как и Лишанский, запал на тебя, хоть и твой брат. Ты уже с Лишанским спала?
— Ты думаешь, мне кто-нибудь заменит Авшалома?
— Авшалома тебе никто не заменит. И никому другому не заменит.
— Это кому — другому?
Нааман криво усмехнулся и только спросил:
— В Хадере знают?
Он налил в стакан остаток вина.
— Това поехала туда.
— Това… Она смотрит на меня твоими глазами.
— Она всех нас насквозь видит. Скажи, у тебя есть пистолет? («Нааман — смерть твоя».)
— А как ты думаешь? Знаешь, как Ави ее называл? По глазам вижу, что знаешь. Где штопор? Хочешь тоже выпить?
— Я и так от горя пьяная.
— Това поехала позлорадствовать… — и повторил: — Поехала позлорадствовать. Сама напросилась или ты послала?
Сарра словно не слышала, взгляд остановился на шахматном столике с одной упавшей фигурой — королем. Пронзительная мысль: а если Авшалом жив? Почему Ёсик сперва врал про какую-то воду в пустыне. Стал говорить, что там очередь из женщин. А как не сработало, сразу: Авшалом погиб.
По закону, чтобы признать умершим бесследно пропавшего в войну, нужен один свидетель — не два. Сгодится даже такой, который вообще-то свидетельствовать не вправе: гой, женщина, раб. Только свидетельство заинтересованного в наследстве не принимается во внимание, а Ёсик лицо заинтересованное. Потому ему веры нет — вопрос лишь в чем: что Авшалом умер, или в том, как это произошло.
(Мисс Реббека Аронсон, живя в Америке, и далее, в продолжении сорока лет, будет этим объяснять свое безбрачие. Она обручена с Авшаломом. Формально она «агуна» («связанная»), и в этом статусе останется до 1967 года, когда прах ее жениха с воинскими почестями похоронят на Горе Герцля в Иерусалиме. На любительских кадрах конца шестидесятых мы видим Ривку Аронсон с ниткой жемчуга на черном платье, с тем же, что и на фото, прямым пробором, переходящим в высокое устье лба. Свой век она будет доживать в неволе — под присмотром хищного опекуна, в чьем распоряжении окажется имущество Аронсонов.)
— По-твоему, я из зависти? — продолжал Нааман. — Нет, Сарра, я не могу завидовать тому, кто выставляет себя героем, а сам…
— Не можешь завидовать? А что ты можешь? Напиться да языком размахивать, как шашкой… как твои турки. У Ёсика, чтоб ты знал, вот такой шрам через всю грудь, совсем свежий.
— A-а, ты уже увидела… Выходит, это была дуэль… Неужели тебе неясно: если бы на них напали бедуины, они бы раненого Лишанского десять раз добили и обобрали.
Слова Наамана да Сарре в уши. Своего добился-таки. Она не может больше видеть Ёсика, не то что спать с ним под одной крышей. Или наоборот, она должна принадлежать ему как победителю, и непреодолимое отвращение к нему должно смениться столь же непреодолимой страстью. О женщина, имя тебе…
Но она «больше не Сарра», вероломство более не ее родовой признак. Возвратившаяся из Хадеры Това неожиданно для себя нашла ее здесь, в Зихрон-Якове.
— Я больше не Сарра, я не знаю, что я. Сион, турки, наша борьба — мне все равно.
Перестать быть собою нельзя, можно «перестать быть». Точка. «Закрыть глазок иллюминатора» без того, чтобы самому это констатировать.
Но отлаженный механизм НИЛИ возбуждает ее, не дает взору потухнуть. Как пробковая лодочка не пойдет ко дну, так и Сарра не могла пасть духом и опуститься телом — сойти в могилу. Лошадиной трелью заливался в стойле Цвийка: взнуздай меня, сестрица! В арендованном ею где-то привокзальном буфете скапливалась, с каждым паровозным свистком, с каждым проезжавшим составом, выручка: доставь меня по назначению, хозяйка!
Почему она обязана слушать Московичи? Почему цистерна с желчью должна быть обязательно права? Авшалом, видите ли, его любил… Авшалом не любил никого, кроме отца. А что ему Московичи, отверженный всеми мизерабль? Максимум: «Ну ладно, иди сюда, мохнатый». Нет, не убивал Ёсик Авшалома, Нааман это специально. Нааман — смерть моя, сказала Това.
Да только Нааман не просто был уверен в обратном, он хотел уверить в этом всех: Лишанский застрелил. И чтобы это доказать, Московичи готов свершить подвиг силы беспримерной, равный подвигу тех, что жизни свои отдали — или еще отдадут — за Сион. Он отправится по следам Авшалома и Лишанского, как отправляются по следам исчезнувшей экспедиции — с намерением установить правдивую картину случившегося. Но и с негласным заданием самому себе: в обход НИЛИ передать британцам документ исключительной важности, дабы выйти уже наконец из тени. Осталось заполучить такой документ.
Офицер родом из Дулциньо, места последнего упокоения Саббатая Цви, убежден, что хозяин заведения, куда он захаживал, но откуда уже самостоятельно выбраться не мог, разделяет его чувства к туркам:
Мы с тобой родные братья,
я албанец, ты еврей.
Наши крепкие объятья
Страх и ужас для пашей.
Столетиями пестовавшие лояльность покоренных наций, османы не продвинулись в этом ни на шаг, как не продвинулись в этом ни австрийцы, ни русские. Что с того, что Исраэль Шохат изучал право в Стамбуле, а эмир Абдулла, пленивший турецкий военный оркестр, был до войны вицеспикером меджлиса. Хочешь забвения своей национальной идейки каждым из народцев-инородцев, подай пример, отрекись от идеи собственного величия, не долдонь с утра до вечера о Вечном Государстве Османов, где курд в обнимку с армянином поют здравицу Султану.
Албанцы — чеченцы Балкан. Неустрашимы перед лицом врага и продажны за спиной друга. Куштим Хамдия — так звали офицера-арнаута — под шквальным огнем пенджабских стрелков поднимает в атаку свой курдюк и красуется потом турецкой медалью на груди. И он же выкрадет схему фортификаций фон Крессенштейна на подступах к Беэр-Шеве и карту городских колодцев, чтобы с этим перебежать к британцам. Без помощи местных о таком рискованном предприятии можно было забыть. Но… «я албанец, ты еврей», Хамдия и Московичи после обоюдного прощупывания объяснились друг другу в ненависти к туркам. Начало было положено.
Некто Валид, поставщик виски, умевший держать равновесие, крутя педали, сообщил им адрес в Хан-Юнисе — в обмен на резинчатоколесный «Свифт». Надо только сказать: «Я от Валида», и всё тебе будет, и одежда, и лошадь.
В Хан-Юнис прибыли под видом торговцев бахуром: благовонными смолами, сандалом, ароматическими палочками, бахурницами, ладаном, кадильницами. Евреи, в особенности сефарды, нередко этим промышляют. Рассчитавшись товаром, они переоделись в арабское платье и пересели на лошадей. В провожатые им был придан мальчик лет десяти. Снова Гамаль — популярное имя среди тех, для кого верблюд свидетельство мощи и достатка.