— Недавно два еврея шли к британцам, и одного убили. Не слыхал?
Вместо ответа Гамаль-2 важно протянул ладонь. Когда дети ведут себя как взрослые, «в спокойствии чинном», это забавляет стороннего наблюдателя. Но Нааман не был сторонним наблюдателем. Он лихорадочным движением протянул Гамалю Второму серебряную монету. «Фигасе!» — подумал ребенок. Правда, дома у него монету отберут — злейшие враги человеку домашние его!
Он рассказал, как два еврея поспорили, и один уже хотел другого застрелить. Но другой был кровником семьи Аль-Якуби, и никому кроме Аль-Якуби не принадлежала его жизнь. Поэтому проводник, тоже Аль-Якуби, успевший известить обо всем своих сородичей, выстрелил раньше. А еврей, что сам хотел застрелить, выстрелил в проводника, но промахнулся, иначе остальным Аль-Якуби пришлось бы убить и его, чего никто не хотел: человек платил им за их товар и не имел никакого отношения к позору Дины[149].
Нааман плохо понимал. Его движения становились все лихорадочней, под конец этого запутанного рассказа он уже не смог бы протянуть ту же монету тому же рассказчику. И монет и рассказчиков становилось все больше, они дробились под барабанную дрожь внутри. Как поток вмиг превращается в потоп, ввинчивающий всё и вся в свою воронку, так в считанные мгновения легчайшее недомогание, которое игнорируешь, даже неосознанно, может обернуться люциферовым ознобом в преддверии раскаленной лавы, а уж чем сменится огнедышащее забытье, жизнью или смертью, между которыми Нааман проведет неделю, ведомо лишь Творцу неба и земли, и пустыни, и той палатки, где он был предоставлен уходу бедуинки с татуировкой до самых глаз, видевшей уже пятое поколение своих потомков — так рано ее выдали — между тем как Куштим Хамдия вслед за верблюжонком уверенно продолжал свой путь на юг…
И так, покуда поток лавы, он же сознания — вся эта лавина жара и бреда не сменились кризисом. Нет, больной будет жить. Но что, какие радости сулила ему жизнь? Он настолько обессилел, что не было сил даже вспомнить историю, за которую рассчитался монетой с державным профилем. Это Ной взмолился на вторую неделю плавания: «Боже Всемогущий! Не могу! Пантеры смердят, пусти наружу». И приходит ответ: «Я Сам не могу. Но Творец — единое с творением. Как действием, так и помышлением. Нет ничего, кроме Меня, так куда же ты от Меня? Я и есть ковчег, тобою построенный. Вот слуга Мой Нааман никуда не хочет из палатки. Привычно ему благоутробие Мое».
Что это было? Чем он переболел? Чем-то инфекционным. В айн ра — дурной глаз — он не верил, а вот сны… Тора учит верить снам, правда он не верил и в Тору. Когда они заночевали в Хан-Юнисе, во сне ему явился Алекс и швырнул в салат засаленные деньги, ставшие сразу неразличимыми. «Вот вам ваши грязные двадцать песет, не отравитесь, когда будете жрать». И сразу они с Сарой распухли, сделались единым Существом в тюрбане.
Отравление? Куштим Хамдия? Московичи был еще очень слаб, и конный патруль турок, обнаружив его на подстилке под навесом, не стал бы связываться с заразным, но внимание онбаши привлекла сшитая тетрадка с написанными в столбик фамилиями с присовокуплением чина, от лейтенанта до майора, и против каждого какие-то цифры и секретные пометки. В одной рубашке, как лежал, Московичи был перекинут поперек лошади и доставлен в штаб полка, а оттуда в печально известный Тешкилят-и-Махсуса[150]. Там ему выдали тюремные лохмотья. Перелистывая сшитую тетрадку, corpus delicti, Этиф-эфенди читал:
— «Калагасы Йылдырым — 29 гурушей. Бимбаши Чаушоглы — 51 гуруш. Калагасы Узкынай — 47 гурушей. Юзбаши Гюльпынар — 33 гуруша…» За три копейки наши офицеры продают свою родину?! Бимбаши (подполковник) — за пятьдесят один гуруш! Это намеренная попытка дискредитировать армию! — Этиф-эфенди ударил кулаком по столу. Кому как не ему знать расценки. — Имя? Где живешь? Чем занимаешься?
Вчера Нааман пребывал на развилке «жить — не жить», а сегодня в остервенении царапает стены узилища своими давно не стриженными ногтями — хворых у бедуинов не бреют, не стригут, не моют.
— Нааман Московичи из Ришон ле-Циона, — еле слышным шепотом. — Дегустация вин.
— Кабак, что ли? А это что? «Тегман (лейтенант) Хан — семьдесят два гуруша»?
— Задолжал… Я ему кредит закрою.
Этиф-эфенди расхохотался. Все объяснялось.
— Я лежал, я болен… у меня нет сил стоять, эфенди…
— Стул ему!
Писарь поспешил подставить Нааману стул — а то б упал.
— И воды… пить…
С тех пор как его бросили поперек лошади, он глотка не сделал. Вода в цене. За бурдюк краденой воды здесь бывает то же, что за срезанный с пояса кошелек.
— Скажи, чтоб ему дали воды. Так что ты делал у бедуинов? Где Ришон и где Эль Ариш.
— Овес покупал.
Этиф-эфенди развеселился пуще прежнего.
— Ха-ха-ха! Овес «Белая лошадь»? Мы не ловим контрабандистов, мы ловим шпионов. Поэтому раз мы тебя поймали, ты — шпион. Убедить меня в том, что ты не шпион, по силам только уж о-о-чень хорошему адвокату. Такие не берутся вести дела меньше, чем за сто лир золотом. В зинзане у тебя будет время поразмыслить над моими словами.
«Зинзана» в разные времена означала и камеру смертника, и ШИЗО (еще одна тетраграмма), и общую камеру, и «воронок». Границы значений размываются в поколениях. В Тешкилят-и-Махсуса «зинзаной» называли помещение без каких-либо источников света, отличавшееся от подземелья испанской инквизиции тем, что узник не погрязал в собственных отправлениях, для которых имелся рундук — до частностей же не снизойдем.
Нахождение Наамана в зинзане было недолгим, больше ознакомительным, во избежание иллюзий, что, дескать, удастся отбиться своими силами, не прибегая к услугам дорогостоящего адвоката. Поскольку его ослабленный организм мог преподнести сюрприз со смертельным исходом, ознакомительная часть не затянулась. Наутро его посетил добрый человек по имени Мизрахи. Мы узнали его. Тот самый, что не решился когда-то приобрести у Арона жнейку и в последнее мгновенье, уже обмакнув перышко в чернильницу, пустился наутек. Сбежал из-под венца. Это было соломинкой, сломавшей хребет Бюро по оказанию сельскохозяйственных услуг широкого спектра. Позднее компаньон Арона Франц Лерер, человек несгибаемого оптимизма, вернется в Польшу.
Мизрахи не стал обладателем жнейки или, как ее еще называют, лобогрейки, из-за нерешительности — черты, про которую не скажешь: но у нее есть и свои положительные стороны. Нету. С осмотрительностью, с осторожностью у нерешительности не больше общего, чем у трусости. Не решившись стать земледельцем на севере, Мизрахи точно так же не решился заняться озеленением пустыни, ради чего перебрался на юг. Сказал же о нем Лерер: «Полжизни копил на лобогрейку, а заплатить не хватило духу». Это даже не скаредность, это лежит в плоскости органической: расстаться с деньгами, как ампутировать жизненно важный орган.
План озеленить марсианский ландшафт Негева зрел не только в большевистском мозгу Бен-Гуриона. Еще турецкая власть помышляла об этом, и Мизрахи клюнул на госфинансирование. Есть различные формы кооперации с государством, в частности в лице его отдельных представителей, с немалой пользой для личных накоплений. Мизрахи приходилось выполнять разные мелкие поручения Этифа-эфенди, так чтобы имя последнего не поминалось всуе. Например, какого-то еврея подозревают в преступлении, которое спокон века является еврейской специальностью, — в шпионаже. Ясно, что на всех еврейских шпионов виселиц не хватит. Откупайся, гласит приговор. Взыскивать по нему собственноручно эфенди не будет, для этого есть Мизрахи.
Московичи доставили в комнату свиданий в колодках — говоря о зинзане, мы еще забыли упомянуть про них. Мизрахи встретил его со словами:
— Надеюсь, господин Москович, вы чувствуете себя лучше, чем выглядите. Если напрямки, вас родная мамаша бы не узнала. Но с помощью хорошего адвоката все поправимо. Не мне вам говорить.
Будь его родным русский, а не мароккаит (арабский марокканского извода), так бы это и прозвучало. Он зачитал копию обвинительного заключения.
— Не угодно ли ручку приложить: «Я ознакомлен с выдвинутыми против меня обвинениями». Вы признаете себя виновным, дорогуша?
Нааман покачал головой.
— Тогда припишите: «Виновным себя не признаю, право на подачу апелляции передаю семье». Мама дорогая! Да он писать разучился.
Из-под пера Наамана выходили какие-то каракули.
— Не страшно. Так даже убедительней. Вот до чего меня довели. Мама дорогая сразу в слезы. Я знаю, как это бывает. Не впервой оповещать родителей. А отец родной давай оплакивать свои деньжата. Отец жив-здоров? Это главное.
Московичи, старожилы первой, румынской алии, не самые обездоленные в Эрец Исраэль. «Неопрятная» история, заставившая их в конце концов капитулировать перед аппетитами своего земляка, обернулась прибытком: повальный мор на жителей Хадеры положительно сказался на Гедере, которая вдруг расцвела, похорошела, как невеста лет двенадцати. С наплывом аденских уроженцев (в Гедеру перед войной) возрастной ценз невест преступно понизился. Тайманитки и правда прелесть: и своей смуглой красотой, унизанной серебром, и своим легким нравом. Не смешивать с легким поведением, по этой части больше французское побережье Северной Африки. Как говорится, с кем поведешься.
Но Мизрахи оскорбился бы, услыхав такое. И сколько бы мы ни винились в сказанном громогласно, его генетическая память о будущем, устремленная в первые годы израильской государственности, не простит нам, ашкеназим, ни выборочной алии, ни унизительной дезинсекции прямо на трапе, ни многого другого, чего мы с нашим социализмом в отдельно взятом киббуце, может, даже и не замечали, зато они, фрэнки…[151]
Господь благословил мадам Московичи двумя дочерьми и сыном — как и Фаню Файнберг. И в придачу мужем, который, в отличие от Лёлика Файнберга, был жив-живехонек: маленький, меньше своей мадам, с седым ежиком на голове, так что седеть больше некуда, и с бегающими черными глазками. Мизрахи говорил с ними пугающим шепотом. От вида каракулей, разобрать которые можно было с трудом, родителям сделалось дурно: сына пытали.