— За единокровного сына полтора чистокровных скакуна, много это или мало? — спросил Мизрахи.
Требуемую сумму, сто пятьдесят золотых талеров — деньги, как дети: любимы и быстро растут, — удалось собрать уже к следующему дню. Ну, бывай, Гедера. Место не хуже многих других, а иных и получше, тех, что северней Кесарии, где у Мизрахи не сложилось. Из слов Этифа он понял, что между Кесарией и Хайфой свили гнездо армянские шпионы. Они сносятся с британцами при помощи голубиной почты. Не знает ли Мизрахи тамошних армян, спрашивает Этиф. Все-таки жил в тех краях. «Раньше, эфенди, армяне попадались, а теперь попрятались». Отлов армян-шпионов входил в компетенцию Тешкилят-и-Махсуса, но до сих пор так и не удалось поймать ни одного, кто посылал голубей. «Евреи бы уже сто раз попались, — говорил себе Этиф-эфенди, — продажные, жадные, трусливые, свой своего же предаст».
А Мизрахи говорил себе: «Пятьдесят золотых за день!» Нет-нет, о Гедере он дурного слова не скажет. Он уже отделил свою долю и в мыслях передавал Этифу остальные сто, чувствуя, что исполняет этим заповедь «пидьон швуим» («выкуп пленных»). А разве нет? Как еврей он соблюдает важнейшую заповедь благочестия. Кто везет Этифу выкуп? Он, Мизрахи. И трясшийся между корпулентным пассажиром в красной куфии и таким же толстяком в чесуче и соломенной шляпе, к изумлению этих обоих, он ни с того ни с сего от восторга сплясал ладонями чечетку у себя на коленях, приговаривая: «Молодец всем ребятам отец!»
Однако лучезарное настроение затягивалось тучами с каждой милей пути. Медленно, но необратимо его существо заполняет страх скорого «вынь да положь». И забирай свою жнейку — своего Московича. Восторг позабыт. Мизрахи нечем дышать, он умирает в борениях с собой, его красный в глубоких морщинах лоб сверкает испариной, в глазах тьма Египетская. Он не в силах решиться на то, что уже вменял себе в заслугу. И с каким облегчением уступил он самому себе, сказав Этифу:
— Эфенди, они не заплатили. Отец умер, семья разорена. да и неудивительно: вино отпускает всем в долг. Мать с дочерьми слезно молят помиловать сына и брата, обещают всю жизнь молиться за вас, эфенди, — на лице у Мизрахи насмешливо-слезливая гримаса.
— Их молитвами только задницу подтирать!
Этиф-эфенди в ярости. Войти в клетку с ним отважился бы только Михл Гальперин. Но обречен этому был Московичи. У каждого свой болевой порог. Преодолеть свой болевой порог — прыгнуть выше головы. При любом удобном случае повторяя, что ничего не боится, Московичи пытался убедить в этом себя — в тайной надежде, что от него не потребуют доказательств.
«Бог любит всех, он только не любит, когда творение обманывает Творца».
— Допроси, глядишь, чего и расскажет, — с этими словами Этиф-эфенди поручил Наамана искусству следователя.
Чуда о отроках в пещи огненной не произошло Помните? «И не возопили отроки в пещи огненной, а воспели хвалу Господу. И ходили связанные посреди огня и распевали: „Господь моя крепость“. То Ангел, сошед в пещь, сделал, что в середине ея был как бы шумящий влажный ветер, и огонь нисколько не прикоснулся к ним, и не повредил им, и не смутил их».
Долго ли, коротко ли торговался Нааман, но цена, запрашиваемая за приостановление пытки, выла… описка — была заплачена им. Как днем раньше было заплачено за его вызволение. Пытка сама запрашивает цену, с каждым мгновением заламывая ее все выше и выше, и никто, кроме испытуемого, ее не знает. Ах, Лишанский? (А его давно ищут, голубчика.) Ах, голубятня в Зихрон-Якове? Ах, штурм Беэр-Шевы назначен на начало декабря? Точно?
Но имя Сарры не прозвучало. Точно.
— Молодец! Всем ребятам конец! — воскликнул Этиф-эфенди, когда прочитал показания Московичи, полученные незаконными методами. Не знаешь, где найдешь. Денег жаль, правда…
Первым делом он доложит Талаат-паше о результатах проделанной им работы. Отдельно Исмет-бею насчет Беэр-Шевы[152]. Джемаль-паше? Этифу-эфенди это пока не ясно. Взять на мушку Зихрон. Но не спугнуть раньше времени. Узнают, что торговец вином схвачен, запаникуют. Дать успокоиться.
И он тоже сплясал ладонями чечетку у себя на лядвиях в присутствии парадно умилившегося этому дознавателя, плечистого, с рукавами, по локоть закатанными, — а еще писаря, говорящего по-турецки «я брат твой», что не поможет ему, однако, через десять лет переучиться с арабского на латиницу. Так со смертью Великого Немого в тот же год, когда Турция перешла на латинский алфавит, большинство кинозвезд орали не своим голосом в попытке переучиться, попытка не пытка. После чего их пускали в расход, в творческом плане, разумеется[153].
Есть, и даже весьма распространена, история о том, как Нааман не сдал никого, не признался ни в чем и был отпущен. Военная хитрость Этифа-эфенди, который сообразил взять Наамана на его же прием: предложил выпить за его освобождение. Наамана развезло. Пьяный, он разболтал то, о чем на допросах геройски молчал. А проснулся — рядом рундук с дерьмом. Сказка. Не иначе как слухи об этом распускали социалисты «с намерением дискредитировать нашу армию».
Об исчезновении Наамана Сарра узнает от Лишанского. Дегустационный зал «Шэ Барон» на амбарном замке, железные жалюзи плотно опущены.
— Внеочередное бегство в Египет. Оставил мне записку, — протягивает Сарре. «Я докажу, что Авшалома убил ты. Я найду свидетелей». — Ну, может, теперь вернешься в Атлит или решила дожидаться Наамана? Едет — сам верхом, а за ним гуськом свидетели, в железных ошейниках на цепи.
— Я же тебе сказала, что ты меня не получишь.
— Извини, мне ты этого не говорила. Ты кому-нибудь другому сказала. Ты спутала.
По мнению Ёсика, Московичи что-то разузнал и решил сам пробраться к англичанам — от него можно всего ждать, а записка для отвода глаз.
— Он расследует. Он докажет. Пусть все знают: на мне кровь еврея. Это Есик Лишанский убил Авшалома Файнберга из ревности к Сарре Аронсон… А сам под шумок к англичанам. Чем-то завладел, что сам захотел передать. Цену себе набивает, выблядок (бен-зона).
Сарра долго молчала, она была под впечатлением от услышанного.
— Я виновата, Ёсик. Прости. Я ему поверила. Хотя Това меня предостерегала. Ты даже не представляешь себе, как она меня им пугала. Хорошо, что он далеко, мне сразу спокойней стало. Я, может, и вернусь в Атлит. Не гони меня — в смысле, что не гони лошадей.
А дней через десять новая новость: Московичи схвачен, подробностей никаких, не считая того, что родители за него заплатили. То, что турки решили его отпустить, может быть и хорошей новостью и плохой: либо он не сказал ничего, либо он рассказал все. Надо готовиться к худшему.
Исраэль Шохат
Признаки, что туркам что-то известно, не заставили себя ждать. До сих пор Лишанского хоть и разыскивали, да не искали, и хоть искали, да не разыскивали. Сколько их, таких, как он, — на карандаше, которым лучше не попадаться полиции на глаза, ну а попался — дай трешницу и гуляй себе дальше. Та же Маня Шохат, хоть и высланная, вернулась и живет нелегально — в то время как сам Шохат был в Швеции. Когда охранные ООО (народные ли рэкетиры, поселенческие ли милиции, называй как хочешь) были разоружены и шомерники, и магены, и гидеоны, Шохат попытался договориться об использовании шомеров как самостоятельного подразделения в составе турецкой армии. Тем же в Лондоне занимался Жаботинский, но с большим успехом. В итоге чету Шохатов переместили в турецкое захолустье, откуда муж перебрался в нейтральную Швецию, а жена самовольно возвратилась в Палестину. Стражи порядка смотрели на такие вещи сквозь пальцы.
Шомеры
Лишанского, спорщика с Маней до последней хрипоты, тоже никто не трогал и не устраивал в его честь ночных облав. А тут вдруг нагрянули в Метулу к матери его детей — даже не полицейские, а в штатском: где он? А откуда ей знать. Один Бог знает где он и чем он занимается, денег не высылает, сами видите, как живем (что неправда, он им помогал). Ходили по соседям, угрожали. Если выяснится, что они знают, где Лишанский, и скрывают, ой-ва-вой! С нами лучше не связываться.
Гидеоны. Зихрон-Яков, 1910
Поблизости от Зихрон-Якова днем и ночью сновали какие-то личности с повадкой ищеек. И все это совпало с известием о задержании Московичи, который как в воду канул, несмотря на то что родители вроде бы откупились. Сарра пишет: «Тебе хорошо с фальшивой бородой учить Танах, а наше здоровье с каждой секундой ухудшается. Наши евреи тоже ведут себя ужасно, все перепуганы. Не знаешь, чего от них ждать. О виночерпии фараона никаких известий[154]. Или мертвецки пьян, или того хуже. Нам от моря рекомендовано держаться подальше. Мы под круглосуточным наблюдением врачей, они не советуют. Весь шкаф перерыли, не могут найти бахурчика из Метулы. Молись за нас и прощай. Мапка» (из письма Рафаэлю Абулафии, три месяца как переехавшему в Цфат).
Все же Сарра решилась перебраться к морю.
— Я ему обещала, — сказала она Тове и повторила: — Я виновата перед ним, что поверила Нааману.
По пути в Атлит она дала колено: из предосторожности свернула в деревню, мало ли какие там дела у нее, например, Цвийку подковать. И оттуда в объезд виноградников поскакала к морю.
— Я обещала и я здесь.
Лишанский, обыкновенно минуты не сидящий на месте, по целым дням никуда не отлучается.
— Что так долго? Я заждался, — уверенно раскрывает ей свои объятья.
Хотя он и схватывал на лету то, чем был обделен от рожденья, простецкие ухватки в нем неистребимы — первого парня на селе, которому ни одна не откажет.
Смена кадра.
— Видишь, какой урожай, — он указал на холщовый мешок, затиснутый под кровать. — Почта его величества.