Больше некому было бисерным почерком переписывать каждое донесение, туго ввинчивая один листок в другой, — в Исмаилии сами разберутся. В этом мешке, прежде чем сваливать в него корреспонденцию, было доставлено столько рыжих монеток, что хватило бы склонить к капитуляции если не всю Четвертую армию, то верблюжий корпус, оборонявший Беэр-Шеву.
На спинке кровати, на металлической шишечке, вместо маузера в деревянной кобуре висел теперь револьвер Ёсика.
— Медленно зарастает, — сказала Сарра. Ее палец полз по чуть вздувшемуся багровому следу, берущему начало у соска.
— Щекотно!
Не проходило и дня, чтобы с оглобли что-то не снималось. Эдакая огромная удочка, закинутая в полную рыбы речку, — клевало без конца. Поскорей бы уже базарный день. Ночью выставляли лампу в окне, кто-то спал, а кто-то отправлялся на дежурство. Не Сарра, так Ёсик, а нет, так привлекали Насера или еще кого-нибудь из остававшихся здесь жить.
Их разбудил колокольчик снаружи.
— Ёсик, слышишь? — непроснувшимся голосом спросила Сарра.
В спешке оделись, он прихватил «почту его величества».
— Быстро! — и побежали к морю.
По небу неслись низкие пепельные облака, сквозь которые глядела огромная луна.
— Присылать корабль в полнолунье!
Но Ёсик на это только пожал плечами:
— Кого им бояться, — говорил он на бегу, — турецкой береговой артиллерии? Пушка есть только в Акко… и та времен Наполеона… а хоть бы и береговая батарея стояла, все равно не попадут… пока пристреляются, их всех из пулемета… знаешь, «льюис» на сколько бьет… а если еще из носовой пушки…
Они добежали раньше, чем показалась лодка.
Сарре нравилось в нем это ухарское презрение к туркам (презрение Маккавеев к грекам, воинов Бар-Кохбы к римлянам), это «йу-ху!» Подростком сама была такая, пока жизнь не осадила. Можно подумать, Ёсик не знал: турецкие пушки тоже стреляют, и британцы это испытали на себе.
Обхватив обеими руками его руку и всем телом к нему прижавшись, она наблюдала, как подплывает лодка. Из нее выпрыгнул человек и побежал по воде к ним.
— Арон!
— Сарра!.. Привет, Ёсик.
Они не виделись… сегодня у нас пятое сентября семнадцатого года, с Ароном они простились в канун прошлого Рош Ашана. Вот и считай.
— Арон, я не верю своим глазам. Какое счастье.
— Сарра, я боялся, ты в Зихроне.
— Смотри, еще лодка, — удивился Лишанский. — Оружие? Выступаем?
— Вы провалены, — сказал Арон. — Сарра, я здесь, чтобы тебя забрать. Мы третьего дня получили информацию, что НИЛИ раскрыта. Надо по цепочке всем дать знать. Вчера весь день добывал разрешение послать корабль. По графику он должен был быть только двенадцатого. Я сказал, что уже завтра может быть поздно. Ёсик, собери всех, кто на станции. Через час, самое позднее, вы должны быть здесь.
Брат и сестра стояли на берегу, под звездами, залитые лунным светом. Картинка с конфетной коробки или дуэт из «Фауста». В ближайшей отсюда опере, каирской, только что отгремели аплодисменты. В последней сцене, предшествующей неистовым крикам «браво!», Фауст уговаривает Маргариту, ожидающую казни в тюрьме, бежать с ним. Но все напрасно, Маргарита безумна. Мефистофель глядит на часы: скорей! (Как время бежит! Каирской оперы нет и в помине. Сегодня ближайшая опера в часе езды отсюда по 4-му шоссе. Устанавливаете навигатор: «Тель-Авив, проспект Царя Саула, 19». В оркестровой яме оркестранты из Ришон ле-Циона, где в былые времена играл духовой оркестр «Скрипка Сиона». Ну а что будет завтра, я не узнаю и, признаться, не рвусь. Утешней смотреть назад.)
— Арон — нет. НИЛИ продолжит свою работу. Как я могу.
— Ты сошла с ума. Со дня на день… — он замолчал. Он хотел сказать «падет Беэр-Шева», но этого говорить нельзя. «Неджмие» передает из Дамаска, что Исмет-бей ожидает штурма не раньше декабря, они еще даже не приступили к минированию колодцев. (Одиннадцатого декабря Алленби уже вступит в Иерусалим. С тех пор как Мессия въехал в Иерусалим на мирной ослице, полководцу не пристало въезжать в Святой Город на коне. Алленби спешится и войдет простым паломником. Триумфальной аркой ему будут Яффские ворота[155].)
— Что на днях? Что ты замолчал? Хочешь сказать, мы дождемся, что нас повесят? Но лучше так, чем я брошу свое дитя. Я никогда не оставлю НИЛИ, — Арону показалось, что сестра лишилась рассудка. — Я говорила с Товой, мы пришли к выводу, что стоит упорядочить дела на месте. Надо подождать, посмотреть, что будет с остальными. Ты говоришь: известить по цепочке. Никаких цепочек нет. Все всё про всех знают. Мы уйдем в горы. Может, это ошибка, но мы будем рисковать до последнего. Не сумеем пробраться в горы, двинемся по берегу на юг. Потребуется, пробьемся с помощью оружия.
— Сарра, пойми, НИЛИ как разведывательная сеть выполнила свою задачу. Ишув заклеймил себя тем, что принял сторону Константинополя. Теперь перед НИЛИ открыты все двери, мы превратились в нешуточную силу, способную возродить Сион. Государство Сион. Это наша цель, а не победа Британской империи или поражение Турции. Прошу тебя. Только ради тебя я здесь. Ты последняя из Аронсонов, кто здесь остался. Отец не в счет, его не тронут. Если бы ты знала, какие горы я вчера свернул, только чтобы забрать тебя.
Сарра молчала — не молчанием теплокровным, готовым уступить. Это была немота камня. Страстный проповедник в седьмом веке одушевил своими словами камни. «Аминь!» — кричали они ему[156]. Арон добился обратного: у Сарры стало каменное лицо.
Вернулся Лишанский и с ним восемь человек, включая двух женщин с детьми.
— Ёсик тоже останется, — сказала Сарра. — Это приказ.
Арон постучал по крышке часов — как всегда, когда хотел сказать «пора».
Апофеоз
Счет и вправду пошел на дни. «Снова Рош Ашонэ, снова в баню», — два еврея разговаривают, оба в лапсердаках, со свалявшимися в дредлоки пейсами. Фрейд на примере этого анекдота рассуждает о «водобоязни» галицийских евреев. («Остроумие и его отношение к бессознательному».) Они так сильно боятся воды, что наказание за грех определялось числом погружений в микву перед утренней молитвой.
В Зихрон-Якове гигиенические действия больше не ограничивались посещением миквы. Однако женщины, даже те, что «соблюдали кошер в общих чертах», в самых общих чертах, все равно, когда полагалось, совершали омовения, как их матери и матери их матерей. Миква священна, «миква Израиля». Это одновременно и залог ритуальной чистоты, и способ ее соблюдения. (Без устали на тему еврейской миквы мог писать Вас. Вас. Розанов, «тайновидец плоти», т. е. большой охотник вглядываться под юбку.) Това всегда у Сарры оставляла свой пистолетик. В микву с ним никак нельзя, оставить дома — тоже. А у Сарры внутри дверного наличника имелась полость. Забегала, клала под планку и на обратном пути забирала.
Принадлежавший Тове Гильберг револьвер и к нему кобура под видом кошелька
В 1917 году осенние праздники начались точно в половине сентября, точно по линеечке. Шестнадцатого вечером наступил новый 5678 год. Двадцать седьмого был Йом Кипур. Первого октября — Суккот, продолжающийся неделю. Праздники проводят в семье. А если от семьи остался лишь отец, убаюканный своей глухотой? Ну и что, Сарра возвращалась в декорацию других времен. Как в 1662 году, она возлежит на подушках под навесом из пальмовых листьев. Тарелка с тейглах стоит почти не тронутая — которую вечером занесла Това вместе с миниатюрной кобурой (так уж у нее совпало). «Мирной субботы вам, — бросила взгляд на Ёсика. — Я уж не зайду. Завтра».
— Признайся, ты не поехала с Ароном, чтобы меня не брать с собой, — сказал Ёсик, когда Това ушла. — Ты все еще считаешь, что я его убил. И там, в Египте, нам будет слишком близко до него.
— Не говори глупостей. Ты думаешь только о себе.
— А ты не только о себе?
Сарра молчала. Она закрыла глаза, сдавила его пальцы в своих и молча улыбалась, как будто плыла по течению.
— Чему ты улыбаешься?
Она молчала — казалось, что не слышала. Он повторил.
— Сейчас за мной придут, — веки по-прежнему смежены. — И на быстроходном корабле я унесусь в Египет.
— У тебя была возможность.
— …Я унесусь в Египет под парусами. Саббатай Цви встретит меня на пристани. Сейчас… сейчас за мной придут.
Первого октября, в первый день праздника Кущей, когда все сидят с чадами и домочадцами по своим шалашам, две дюжины верховых ворвались в Зихрон-Яков. Этиф-эфенди, собственной персоной наблюдавший за операцией, расположился во дворе у здешнего сапожника. В ожидании результатов он даже немного соснул в шалаше: с трех утра человек на ногах.
В «обзорной туре», воздвигнутой Ароном, которую Алекс прозвал голубятней, а Нааман действительно принимал за таковую, голубей не оказалось. Никакого намека на них. Старца-хозяина без видимых усилий можно было растереть башмаком. В глазах у него бегал страх. Говорится «застыл страх», но страх — бегунок. Слуги — муж и жена — за ненадобностью в праздник отпущены. Дочь с каким-то…
И в этот момент Сарра закричала:
— Ёсик, беги! — что он и сделал с проворством явно не случайным.
«Э-э! Да уж не тот ли, на кого была наводка, кого уже месяц как мы ищем».
От нескольких выстрелов Зихрон-Яков, и так-то замерший, еще больше втянул в себя живот. Сарра осталась одна на авансцене. Ее со связанными перед собой руками увели на двор к Ревиндеру. Солдат держал конец веревки наподобие поводка. Оглянувшись на дом свой, Сарра видит: бьют отца. Одними побоями из глухого не выбьешь ничего, а если глухой еще и скупой…
— Читай «шма»![157] — крикнула она, словно Эфраим-Фишель мог ее слышать.
Как на быка сперва выпускают бандерильеров, пикадоров и только потом, когда жертвенное животное приуготовлено к закланию, из-за укрытия выходит верховный жрец, скрыв под мулетой клинок, — так же и Сарру сперва спросили имя, есть ли муж, есть ли дети. Сказала, что с мужем прожила лишь год в Константинополе, отношений не поддерживает, бездетна.