Тайное имя — ЙХВХ — страница 54 из 55

Иосеф Лишанский

Безоружный — это значит в чем мать родила. Да еще без гуруша в кармане. Прежде всего очутиться как можно дальше от Зихрон-Якова. Но когда нет товарняка, чтобы вскочить на подножку, нет грузовика, чтобы незаметно юркнуть под брезент, пока дальнобойщик справляет нужду…

«Он далеко уйти не мог», — говорят преследователи. И правда, беглец, как заяц, вынужден петлять в одном и том же месте. «Если ты себя не видишь, это не значит, что и другие тебя не видят» (руководство по игре в прятки).

В Каркуре, в нескольких километрах южнее Зихрон-Якова, он нарушил восьмую заповедь: украл пару бейгалах, пышущих жаром, пригрозив булочнику угрозой нарушить и предыдущую заповедь.

— Убью, — и, свирепо ощерившись, провел поперек горла большим пальцем.

— Это тебя ищут? Бери еще. Но я тебя не видел.

Это единственный раз, что Лишанский встретил к себе сочувствие что ему посочувствовал еврей. Мадам Паскаль, приютившая его, не в счет: христианка и одинокая женщина. Остальные видели в Лишанском одного из тех, по чьей милости турки, с которыми столетия любовь да совет, записали нас во враги, как будто мы армяне, — так с теми хоть русская разведка постаралась, а мы сами полезли к англичанам с непрошенными поцелуями.

Уже в темноте Лишанский натолкнулся на фуру, груженную украденным со склада оружием, причем сам «потерпевший», некто Риклис, с сержантскими нашивками, сидел там же со своей зазнобушкой, а правил фурой Гилади, старый знакомец Лишанского.

— Мир, Исрулик, — сказал Ёсик, оставаясь в темноте.

Гилади посветил в его сторону.

— Мир тебе… Ты знаешь, что тебя повсюду ищут?

— Хороший вопрос. Если б я не знал, что бы я здесь делал, по-твоему, — со связкой баранок в одной руке и с револьвером в другой? — Лишанский демонстративно держал правую руку за пазухой.

— И что ты собираешься делать?

— А что бы ты мне посоветовал? Напроситься в попутчики к тебе, и чтобы ты укрыл меня в Кфар-Гиоре?[160]

— Я бы тебе посоветовал, — сказал Гилади, — я бы тебе посоветовал… Я помню тебя одним из нас. Если бы ты был шомером, ты бы не нуждался в моем совете. Застрелись. И ценой своей жизни спасешь других. У тебя все равно нет выхода. Тебя выдадут. Вас все проклинают. А так станешь героем Израиля, а не предателем. И назовут Кфар-Гиору твоим именем: Кфар-Лишанский.

Лишанский правой рукой сделал резкое движение. Трое на телеге вздрогнули.

— Застрелиться, да? А если мне не из чего? — он выпрастал из-под рубахи руку и показал пятерню. — У меня нет оружия. Одолжи мне свое, или побоишься? Пока твой чауш пистолет достанет, Ёсик весь барабан в него разрядит. Ну так что, может, сам и пристрелишь? А я думаю, Исрулик, что все дело здесь в расписках, которые мне выдавал Дизенгоф. Там написано, сколько шомеры получили от НИЛИ, — пятьдесят тысяч. Мы храним отчетность… Ну как? Я тебя переиграл в дамки?

— Садись, — сказал Гилади.

Исраэль Гилади

Ехали молча. Каменистая дорога — понакиданное в спешке оружие стучало и лязгало друг о дружку стволами. ВдругЛишанский спросил:

— Но мы едем не в Кфар-Гиору, куда мы едем?

— В Явнеэль.

Явнеэль — столица шомеров. Представил себе, как начнутся споры: «Что делать с Ёсиком?» А Исрулик на это: «Товарищи, у них наши расписки. По ним выходит, что англичане нам платят. Если попадет в руки…»

(Выданные Дизенгофом расписки забрал Арон, и в руки Тешкилят-и-Махсуса они попасть не могли никак. Эти неизвестно на что потраченные 50 тысяч шомерам еще припомнят во время партийных междоусобиц, но НИЛИ к тому времени уже будет за бортом истории… или наоборот, на борту, огромном, бескрайнем, перфорированном огоньками, которые то погаснут, то потухнут, по рассказам очевидцев.)

Тогда поджавшие хвосты шомеры спросят Ёсика: «Чего ты от нас хочешь?» — «Я хочу…»

А чего ему хотеть? «Сарра…» Только сейчас вспомнил о ней. Даже в голову не приходило сдаться ради ее спасения, пожертвовать собою — сделать то, что она сделала, не задумываясь, пройдя через все муки, уготованные ей. Лишанский трус?

Маня Вильбушевич, раструбившая на весь Эрец Исраэль, что Лишанский — предатель, что это он убил Ави, и та не посмеет назвать его трусом. Так кто же он? Но ему не до рефлексий. Задремавший было на плече у своей соседки, Лишанский попросил пить.

— На… Все не пей, больше нету, — сказала добрая самаритянка.

Нащупал в темноте флягу…

Выстрел оглушительный, так бывает, когда прямо над ухом. С перепугу лошади понесли, а Лишанский вместе с флягой остался лежать на земле.

— Ты что! Ты же меня чуть не убил! — заорала женщина на своего любезного дружка.

— Что ты наделал, Риклис? — крикнул Гилади через плечо.

— Должен же был кто-то это сделать, — сказал Риклис.

— А вдруг он только ранен. Надо посмотреть.

— А чего смотреть, ты же не будешь добивать.

— А ты?

— Я свое дело сделал, — сказал Риклис. — Да ладно тебе. Все в порядке. Пошлешь завтра своих ребят в полицию. Скажешь: так и так.

Лежа на земле, Лишанский с облегчением услышал звук удалявшихся колес и стихающий цокот подков. Притворяться мертвым лисом не пришлось. Не берет Ёсика пуля, что хочешь говори. Лишь разорвала кожу между большим пальцем и указательным. Промахнуться с такого расстояния, это надо уметь.

Закусив край рубахи, здоровой рукой он оторвал лоскут и замотал рану. Однако! Возможность быть приконченным своими он не принимал в расчет. Напротив того, надеялся с их помощью добраться до Верхней Галилеи и там отсидеться у друзов. Теперь остается только юг. Без денег, без оружия — да и рукоятку не сожмешь, пока рана не заживет. Нет-нет, по-другому это чувство не передать: как будто ты стоишь голый средь бела дня посреди города. Разве что какая-нибудь женщина этим прельстится. Такое случается.

Госпоже Бертончини, которую все называли мадам Паскаль, от мужа досталась апельсиновая рощица. Утром, обходя свои владения, Паскаль обнаружила под деревцем бродягу — с рукой, перевязанной грязной окровавленной тряпкой. Испугалась. Но соседей звать не стала: в спящем мужчине, даже заросшем бродяге, есть что-то беззащитное, что-то от беспомощного ребенка.

Он открыл глаза. Увидев ее и сообразив, не без некоторого усилия, что к чему, он сказал:

— Меня ищет полиция, я связан с англичанами.

По-еврейски Паскаль не понимала, он то же самое повторил ей по-французски. Какие уж после этого соседи, какая уж после этого полиция.

Две недели провел он на апельсиновой плантации. И все бы хорошо, кабы не был Лишанский заговорен от пуль лишь по одной-единственной причине. Авшалом как в воду глядел, говоря: «Кого пуля не берет, по том веревка плачет». Ёсик еще усмехнулся: «Ну, это целая процедура».

— Я завтра вернусь, — солгал он своей Цирцее. Ей же лучше: утешится мыслью, что была последняя, с кем он провел ночь перед гибелью, которую ее фантазия на десятый день его отсутствия нарисует самыми героическими красками. Чем женщины отличаются от мужчин? Мы хотим быть у них первыми, а они хотят быть у нас последними.

На свою беду Лишанский как был, так и оставался безоружным, не говоря о деньгах, от которых отказался. Брать деньги у женщины, заведомо зная, что не вернет их, было ниже его достоинства. Другое дело, если б этих денег хватило на верблюда, которым он разживется по способу бедуинов: еще ни один бедуин — а Ёсик знал их как облупленных — не покупал себе верблюда и не выменивал его. Украсть и продать — тому же Ёсику, это сколько угодно. Но заплатить самому?! Бедуин посмотрит на тебя глазами, какими, собственно, и смотрит на тебя: «Что ты такое говоришь, брат Юсуф?»

Не доходя Фалуджи, он приглядел для себя верблюда, на котором к англичанам полдня ходу. Животное лежало при дороге с видом одалиски — с томно запрокинутой шемаханской мордой, подходи и бери. Никого поблизости не было. Но не успел Лишанский ухватиться за седельный рожок, как из кустарника выскочили двое — уж чем там занимавшиеся, Аллах их знает — и навалились на него. Лишанский был боец, но не борец, вырваться не удалось. На бранные крики сбежались еще несколько человек. Словно в насмешку над его неумелой попыткой угнать верблюда, его связали вышитой уздечкой, снятой с губастой верблюжьей морды, и приволокли в Бейт-Джубрин, в полицейский участок в двух шагах отсюда. (Памятное, доложу вам, местечко этот Бейт-Джубрин для автора. Там, в конструктивистской постройке, называемой по старинке «миштара бритит» — «британская полиция» — им писались «мои первые книжки».)

Как Лишанского допрашивали, можно себе представить, хотя лучше этого не делать, хватит с нас Сарры. Реувен Шварц, добровольно отдавший себя в руки турок, когда весь Зихрон-Яков оказался у них в заложниках, повесился в своей камере. Поведение Лишанского на допросах роли не играло. Все, кого можно было изобличить, уже были изобличены. Лишь Това Гильберг не фигурировала в показаниях, и причина этому простая: избитый метод ведения допросов, практиковавшийся Этифом-эфенди, развязывает языки, но затемняет мозги. Това, которую ни одна живая душа, кроме Сарры и Ривки, не принимала всерьез, закатилась мелкой монеткою между половиц. Да и аппетит к триумфальным разоблачениям британских шпионов после падения Беэр-Шевы (31 октября) поубавился. Теперь уж что, теперь уж поздно. Британцы наступают. Это шестнадцатый год был годом Турции, семнадцатый стал годом Германии. Она, она одна на европейском фронте решает будущее мира и в том числе наше. От нас больше ничего не зависит.

Новость о поимке Лишанского в ишуве встретили с облегчением. Громче других «уф!» издал Зихрон-Яков. Но и в каменоломнях Верхней Галилеи камень с плеч: не Кфар-Гиора выдала Ёсика туркам, хоть он и предатель. Для ишува Лишанский был предателем и предателем останется. Он это понимал. Уже под виселицей первые «последние слова» его были: «Мы не предатели». По освященному веками обычаю осужденный пользуется правом последнего слова — так, чтобы его могли слышать не только исполнители приговора, но и те, кому удастся приникнуть к зарешечённым окошкам, выходившим на двор. Эйтану Белкинду это удалось, он оставил нам свидетельство о казни своих подельников.