й волны!
— Шахина оставила Иерусалим, — сказал Ерушальми.
За эти три года — сейчас 1665-й, а Саббатай прибыл сюда, по расчетам большинства его биографов, в 1662-м — восторгов поубавилось, врагов прибавилось. Остается только гадать, своей ли волей Саббатай распрощался с Иерусалимом, или, как в Салониках, ему указали на дверь.
Газати ревновал Сарру — не к Мессии, а ко всем мужам иудейским, ко всем обрезанцам, заступившим место Царя в ее сердце. Это он, Натан, должен был по справедливости доставить Сарру из Ливорно в Каир — не Моисей Пинейро. Это он при виде ее, спешившейся с верблюда, испытал близость Шахины, острую до умопомрачения. Это он, Газати, предсказал, что покорив сперва султана, а следом и все царства, Мессия на крыльях песни перенесется в страну зыбучих песков. Там, на берегах Самбатиона, соединится он с дочерью Моисея, а Сарра станет рабыней.
— А я и есть раба Царя Иудейского, — сказала Сарра, которая была на голову выше невзрачного пророка. Особенно это бросалось в глаза, когда они стояли близко друг от друга, как сейчас. — Я раба Царя, гляди, — она опустилась на колени перед Саббатаем, распустила волосы и так изогнула свой стан, что щекою коснулась его стопы, превратившись в жену-мироносицу.
Тут Самуэля Примо и посетила мысль, достойная госсекретаря при дворе Машиаха: «Есть пророк в своем отечестве» (йеш нави беиро), — лозунг, которым встретит Мессию его родной город.
К тому времени старый Эскафа, проклявший своего ученика, упокоился на лоне Авраамовом, а над саббатианофобскими памфлетами, скрепленными «буллой» гамбургского раввината[41], клевала носом пара-другая склеротических старцев в раввинских коллегиях. Тогда как неистовый мистификатор Авраам Яхини или припадочный проповедник Газати обращались к толпе перед синагогой. Евреи ничем не лучше язычников. Авторитет учителя, бывший краеугольным камнем иудаизма, бессилен против уличного зазывалы.
Ерушальми использовал оптический эффект. Снабдил линзами надежды нищую ашкеназийскую периферию: искрошенные казаками польские местечки, пылающие синагоги Кельна и Нюрнберга. И уже через них, отраженно, воспламенил еврейские общины в землях благодатного полумесяца.
«От окраины к центру», от городка Броды, где плясали и пели: «Жинка Бозка, крулева Польска», прознав, что мессианская супруга из «наших», эстафета пронеслась до Константинополя — как по бикфордову шнуру.
Большой взрыв!.. Ибо вот Я творю новое небо и новую землю, и о прежних уже нет памяти, и не придут они на сердце. Ибо Я творю Иерусалим. В нем не услышится больше плача. И не будет таких, кто не достигал бы полноты дней своих, а столетний будет умирать юношею. И не будете трудиться напрасно и рождать детей на горе. И прежде чем воззовете, Я отвечу. И прежде чем скажете, Я услышу. Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев будет есть солому, а змей жалом вонзаться в прах. И нет от них ни зла, ни вреда на Моей святой горе (Исайя, LXV, 17–25).
Вспыхнули предрасположенные к числовой магии Салоники. Это в Салониках буквы — живые существа, тараканами вдруг разбегающиеся (и пустеет электронная страница). «Он, что ли, вправду был Мессией, тот изгнанный Саббатай?» — вопрошали Салоники. Паника на бирже знакомств. За один день в Салониках было сыграно семьсот свадеб детей. Нужно как можно скорей реализовать неиспользованные души. Женихов и невест, неполовозрелых, дозреют в дороге, мамы разбили на пары и всех скопом — под хупу: плодитесь, размножайтесь, наполняйте собою землю.
Смирна! Сбегавшая с горы к морю ради ночных омовений, благоуханная, как тело Саббатая, который плоть от плоти ее. Он не был там с пятьдесят первого года. Богобратья Иосеф и Эли входили в комитет по встрече. Они так и называли друг друга: «Богобрат».
— Скажи, богобрат, сколько, по-твоему, пальмовых ветвей надо заготовить, чтобы хватило на всех, кто выстроится вдоль дороги?
— Это будут по большей части женщины, богобрат. Как учит опыт, мужчины держат на плечах детей, чтоб увидели Спасителя.
Они же организовали сбор пожертвований и сами, первые, долго опускали талер за талером в прорезь копилки, которая была установлена у центрального входа в синагогу. По подсчетам досужих наблюдателей, Иосеф и Эли Цви пожертвовали двенадцать кошельков. Копилка была огромных размеров, покрашенная в зеленый цвет — цвет Саббатая, — и поверх белела надпись: «Йеш нави беиро» («Есть пророк в своем отечестве»). С тех пор вошло в поговорку: «Уехал послом (чаушем), а вернулся Мессией».
Десятого сентября 1665 года, на Рош Ашана, он прилюдно повторил то, что семнадцатью годами раньше открыл лишь избранным, — объявил себя долгожданным Мессией.
— Евреи! Геула, о которой мы веками молились, свершилась. Попущением ЙХВХ дожили вы до исполнения пророчеств. Скоро в последний раз отречемся мы от старых обетов и клятв[42], чтобы никогда больше не поститься, не разделять пищу на чистую и нечистую — с моим пришествием нечистого нет ничего. И вы обретете храм, а не будете ютиться среди чужих народов.
Трубят шофары.
Канун 1666 года. Вот-вот познаешь райское блаженство. О-о!.. Оно уже неотвратимо… райское блаженство… извержение, жерлом которого Смирна. От Жолкева до Орана мы в экстазе. В самой Смирне что ни день, то процессия рыдающих и смеющихся евреев в раскаленных добела одеяниях, словно никто не переодевался с Йом Кипура[43], с той ночи, когда пели: «Это есть наш последний и решительный пост». Но теперь отовсюду раздавалось: «Да благословен Господь наш Саббатай Цви, вновь разрешивший есть трефное!»
Бывало, к процессиям присоединялся Мессия. Предел мечтаний, чтобы тебя или твое чадо коснулся его страусовый веер. Кого коснется, тот спасется.
Какая-то бабка-повитуха орала, как резаная:
— Я первая сказала, что его голос покорит мир! Я первая!
Женщинам — а их приязнью Мессия издавна дорожил — было объявлено прощение первородного греха: «В Царстве Божьем вам не надо будет рожать, крича от боли, дети снова будут рождаться из земли». На жен и детей нисходил дар пророчества, и они начинали говорить ангельским языком.
Из уст в уста передавали, что в Шотландии видели корабль, он шел под парусами алого шелка с флагами Десяти колен Израилевых. Один путешественник написал из Лондона своему другу в Амстердам: «„Люди Пятой Монархии“[44] бредят возвращением евреев. Здесь об этом только и говорят. Не все в это верят, но все этого желают. Ставки делаются три к одному» (Генрих Ольденбург — Спинозе).
Из Джудекки телеграфировали в Константинополь: «Подтвердите предстоящее спасение. Ваши венецианцы». От имени константинопольских раввинов ответил Авраам Яхини, тот самый каллиграф-фальсификатор, что видел великого крокодила и карлика величиной с локоть. «Вы спрашиваете о молодом ягненке, которого купил Израиль Иерусалимский, сын Авраама, и по поводу которого возникло разногласие между родственниками: выгодна ли сделка, — то знайте, что товар лучшего качества имеет сбыт во всех странах, и горе тому, кто в этом сомневается. По мнению опытных купцов, прибыль предстоит огромная. Надо только ждать большой ярмарки».
В ученой среде «разброд и шатания». Что как и впрямь возвращение в Сион, обретение Царства — дело нескольких месяцев, а то и недель? Хаим Бенвенисте раньше других из смирненских раввинов признал в Саббатае Мессию, своим примером заражая нерешительных. Что двигало им — вера? расчет? честолюбие? (Саббатай поставит его во главе смирненского раввината, сместив престарелого Арона де Лапапу, бежавшего из города.)
— Мессия благословил меня! Мессия благословил меня! — несколько раз повторил он.
— Благословение нечестивца — проклятие, — возразил Хаим Пенья, известный богач, после чего вынужден был укрыться в синагоге. Несмотря на канун субботы, пятьсот человек взломали топорами дверь, и Саббатай обличал с кафедры всех «кафров» (отвергающих его). Тогда же он подал жалобу кади: Хаим Пенья непочтительно отзывается о царе. Под царем он подразумевал себя.
Когда среди женщин и детей, заговоривших ангельским языком, оказалась дочь Пеньи, тот сломался.
Как и в Амстердаме, где евреи чуть что кричали соседям: «Мы вам больше не рабы», смирненские тоже стали буянами — заручились охранной грамотой от Господа Бога. Терпение кади лопнуло, когда Сарра и две бывшие жены Саббатая (получалось, что не одна Шахина, а сразу три) возвестили во имя Господа, он же Святая Царица (Малка Акодеш): «Нечистое не то, что входит в нас, а то, что выходит из нас. Так учил Хесускристо, он тоже пророк». Имевших уши это не на шутку взволновало. Как — пророк?.. Хесускристо — пророк?
Казалось, Мессия только этого и ждал. Приблизился к Сарре и двум «бывшим своим». (Пфуй! Пфуй! Пфуй! Разведенному мужчине не подобает быть рядом с той, которую отослал назад к родителям.)
— Чем плох вам Хесускристо? — обратился Саббатай к окружившим его. — Мусульмане и те чтут Ису. Мы хуже, да?
Для кади это была запретная зона. Позволительно спросить: ему-то что? А то, что наведение мостов с христианами через голову османов — вот что! Попытка сговориться с румами за нашей спиной. Это государственное преступление. На том стояла и будет стоять османская веротерпимость. Ни вас, мусави, ни румов мы не понуждаем отказываться от своей веры. Хотите, будьте верны себе. Но если уж изменять Мусе или Исе, то только с Мухаммедом. Иначе — секир башка.
Три дня дал кади ему на сборы: седлай корабль, ваше величество, и дуй на всех парусах в Константинополь. А то, глядишь, по твоей милости и самому недолго по шее схлопотать… топориком.
Лопнувшее терпение кади могло бы насторожить. До сих пор стараниями богобратьев Иосефа и Эли он сквозь пальцы смотрел на бурливший еврейский котел, говоря себе: «Нехай во Франкском городе мятешатся, нам, татарам, все равно». Но когда евреи с франками вступают в сговор, чувство долга или чувство страха берет верх над жадностью. В годину суровых испытаний такое бывает с патриотами, все на свете проморгавшими. Моргает ли отрубленная голова? Чтобы не задаваться этим вопросом, кади перестраховался: три дня на сборы. А сам вперед корабля отправил гонца, который всегда наготове в измирской бухте.