— А может быть, так и есть? Но Чан Су непременно доживет до хороших времен. И Чан Хо тоже...
Чан Су вынул изо рта карандаш, который усердно жевал, погруженный в воспоминания, и снова принялся писать:
«У нас большое горе. Умер Чан Хо. Его задавила американская машина. Мы с мамой даже не знаем, куда эта машина скрылась. Вечером к нам домой приходил полицейский и обругал маму. Он сказал, что она без присмотра оставляет детей на улице и что из-за этого все и получилось. Этот полицейский даже зажал маме рот руками в грязных кожаных перчатках, когда она громко заплакала. Ведь ты же знаешь, папа, что по нашему переулку запрещается ездить машинам. Чан Хо так не хотелось умирать. Он до последней минуты держался молодцом, хотя ему очень трудно было дышать.
Как нам не хватает тебя, папа!»
Дописав эту строчку, Чан Су скривил губы, готовый заплакать, но, пересилив себя, продолжал:
«Я хожу работать в ресторан. День в ночную смену, день в дневную, с раннего утра до десяти часов вечера.
В ресторане так пахнет вкусными кушаньями, даже голова кружится от этих запахов! До чего же там вечерами красиво! Огоньки переливаются разными цветами. Однажды я даже осмелился войти в зал ресторана, но тут какая-то очень нарядная дама схватила меня за волосы и хотела вытолкнуть на улицу. К счастью, появился хозяин ресторана. Он меня узнал и прогнал на кухню. С тех пор в зал я больше не хожу. На кухне я мою чашки, таскаю воду, топлю печи — в общем, делаю все, что мне приказывают старшие. Так я и кручусь все время.
Вчера от повара мне здо́рово попало за то, что плохо растопил печку. Я ужасно испугался, принес целую охапку поленьев и все это запихнул в печь. Но только собирался зажечь огонь, как на меня налетела судомойка. Она закричала, что я занимаюсь не тем, чем надо, а посуда стоит немытая. От ее подзатыльников я даже упал на помойное ведро. Но, папа, ты их не ругай. Вчера все они были очень расстроены. Хозяин за три разбитые фарфоровые чашки потребовал штраф по двести хванов[7] с каждого, кто работает на кухне. Эти чашки разбил я, когда немного вздремнул во время мойки. Но меня никто не выдал и никто не сказал, что я один должен уплатить все деньги. Они срывают свое зло на мне, только когда им очень тяжело. Потом сами жалеют, что обидели меня. После того как я упал на ведро с помоями и испачкался, судомойка даже заплакала и стала стирать мою одежду. Мне их всех очень жалко. Только один толстый хозяин ходит вытаращив глаза, важный такой, прямо противно смотреть. Я боюсь его. Его выпученные глаза так и мечут огонь, точно он готов всех нас живьем проглотить. Кто знает, не выгонит ли он меня когда-нибудь. Хоть бы это не случилось. Мне очень страшно».
Чан Су вдруг вспомнил тот день, когда отец, радостно взволнованный, вбежал в дом:
— Сынок, родной! Вот и наши мечты сбылись. Теперь мы будем жить, ни от кого не прячась и никого не боясь.
Чан Су тогда сердцем понял, что настало другое время.
В этот день люди высыпали на улицу. Веселые, возбужденные, они смеялись и шумели. У всех были счастливые лица. Дети так и льнули к народоармейцам, ощупывая гладкие стволы их автоматов. Как-то особенно выглядели прежде мрачные улицы. Все вокруг необычайно сверкало: и красные звезды на фуражках воинов Народной армии, и черные глаза детей. Сколько народоармейцев таскали Чан Су на своих плечах! Он уже вышел из того возраста, когда катаются на плечах взрослых, но воины с севера только посмеивались, когда он отнекивался. «Ишь ты, какой большой, серьезный», — и поднимали его себе на плечи. Именно тогда отец сменил рабочую одежду на военную форму. Красные погоны, красная звезда на фуражке, брюки навыпуск, широкий кожаный ремень — действительно было чему радоваться. Чан Су, ласково поглаживая все это, робко заглядывал в смеющиеся глаза отца. Первое время ему было непривычно видеть отца в форме солдата Народной армии. Мальчик носился по улице, не переставая с гордостью говорить об отце, и все сверстники смотрели на Чан Су с нескрываемой завистью.
Когда Чан Су вспомнил все это, непрошеные слезы навернулись ему на глаза и он сердито грязным кулаком вытер их.
В один из тех дней отец, заскочив домой на минутку, стал торопливо прощаться. Мать прислонилась к покривившейся изгороди и ничего не ответила ему, только кивнула головой. Она стояла неподвижно, пока не смолкла песня народоармейцев, с которыми уходил в далекий путь отец.
С тех пор отец не возвращался.
Снова в городе стало как прежде. Опять помрачнели улицы, ночами по ним взад и вперед расхаживали полицейские, гремя коваными сапогами о булыжник, и дети в темных, грязных конурках плакали от мучительного голода.
«Папа, я боюсь, вдруг мне больше тебя не увидеть, как бедному Чан Хо. Каждое утро, когда я встаю с постели, у меня кружится голова и я с трудом удерживаюсь на ногах.
По улицам, как сумасшедшие, носятся американцы на своих машинах. Я тоже чуть не попал под колеса. У мамы поседели волосы, а отмороженные руки сильно опухли. Она очень похудела, спит беспокойно, тяжело дышит. Я боюсь за нее.
Папа, посоветуй, как нам быть. У меня в жизни только два желания: одно — это поскорее увидеть тебя, другое — как следует выспаться.
Мне так хочется увидеть тебя, но ты к нам не приезжай. Этого делать нельзя. Полицейских теперь гораздо больше, чем раньше. Ты только укажи мне дорогу, и мы с мамой к тебе переберемся. Обязательно переберемся. Не думай, что я маленький. Я за это время сильно вырос. Могу и пешком дойти. До свидания, папа!»
Чан Су положил карандаш. По его щекам текли слезы. Они лились сами по себе, их нельзя было остановить. Всхлипывая, он достал из кармана конверт и написал на нем: «Корея, Пхеньян. Народная армия». Затем из другого кармана он вынул бережно завернутые в бумажку рисовые крупинки и, послюнявив их, кончиками пальцев заклеил конверт.
Покончив с этим, Чан Су вздохнул. С грустной улыбкой он смотрел на заветный адрес. У него был хороший почерк. «Ой, как папа обрадуется, — подумал Чан Су, — и удивится: когда же он так хорошо научился писать?» Ведь отец не знал, что мать, не жалея себя, делает все для того, чтобы Чан Су мог заниматься.
Но как быть, если отец не в Народной армии, а работает на каком-нибудь заводе? Эта мысль не на шутку встревожила мальчика. Ведь тогда письмо может не дойти?!
Мать вернулась поздно. Войдя в комнату, она, кое-как разобрав постель, упала на нее будто подкошенная. Дыхание ее прерывалось. Сухие, потрескавшиеся губы беззвучно шевелились. Она всегда была такая после непосильной работы.
Чан Су с тревогой смотрел на мать, затем подошел к ней и взял ее за руку.
— Я написал папе, обо всем написал, — тихо прошептал он и протянул ей письмо.
Мать слабо улыбнулась:
— Как было бы хорошо, если бы отец все знал.
Вскрыв конверт, мать быстро прочитала письмо. Затем, взяв Чан Су за руку, сказала печально:
— Глупенький ты мой, это письмо нельзя посылать.
— Почему?! — Чан Су испугался, думая, что он неправильно написал адрес.
Но мать, словно не расслышав его вопроса, продолжала:
— Нельзя посылать, потому что, если эти изверги узнают, где папа, нас так не оставят. — Увидев, как сын изменился в лице, она ласково добавила: — Спрячь это хорошенько в плетеном сундучке. Когда встретимся с отцом, тогда и покажем, ладно?
Почувствовав, как к горлу подступают слезы, Чан Су выбежал из дому. На ясном ночном небе сверкали звезды, они как-то разом приблизились к нему и словно о чем-то горячо зашептали. Чан Су думал, что единственный способ избавиться от страданий, которые они с матерью испытывали, — это написать отцу правду об их жизни. Но, оказывается, и этого нельзя сделать.
С того дня прошло уже три года. Письмо и сейчас лежит в плетеном сундучке. Чан Су за это время сильно вырос. Теперь он уже понимает, почему его письмо нельзя посылать. Но Чан Су не теряет надежды, что придет, непременно придет тот час, когда отец сможет прочитать это письмо.
Ли Вон УЗНАМЯ РЕСПУБЛИКИ
Еще не наступило утро, а в доме Пака, что стоит в долине у Сучхонского перевала, уже дымятся чаны с вкусной пищей. Сегодня здесь праздник.
— Нечего жалеть коммунистов! Нужно перебить их всех до последнего! — злобствует тучный Пак.
— Давайте скорее готовиться к встрече американцев, — предлагает Ким Сон Ду, богатый торговец рисом с одутловатым, лоснящимся от жира лицом.
— Зачем так волноваться? — включается в разговор священник. — Бог милостив!
Светало. На содрогавшиеся от артиллерийской стрельбы улицы Сончхона и в окрестные деревни вступали передовые американские части...
Как только рассвело, воспитанники детского дома вышли из бомбоубежища и, зябко поеживаясь, побежали к крыльцу.
Пиршество в доме Пака уже закончилось, и все гости высыпали на улицу. Пак, захватив составленные им списки членов Трудовой партии, боязливо озираясь, направился к Сучхонскому перевалу, чтобы первым встретить янки.
На Паке был тщательно отутюженный костюм и фетровая шляпа. Лицо его раскраснелось от водки. На вид ему можно было дать лет сорок пять. Не маленький ростом, он казался почти круглым из-за чрезмерной полноты.
По пути к перевалу Пак вышел на улицу, где стояли три-четыре домика, и громко, чтобы слышали все, крикнул:
— Вы что, подохли, что ли?
Он постучал в ворота одного из домов.
— Эй, хозяин, вывешивай флаг, встречай американцев!
Умывавшийся в ручейке Хё Сик обернулся на этот крик, но никого не увидел. Он с горечью подумал, что скоро вот такой же голос раздастся у ворот детдома.
В эту минуту на дороге появился толстяк. В руках он держал что-то красное. Сердце Хё Сика учащенно забилось: это было знамя Республики.
— Так ведь это Пак! — удивился мальчик и тут же невольно нагнулся к ручью.
Пак сначала, казалось, направился к Хё Сику, но потом вдруг резко повернул к перевалу. Мальчик поднял голову и внимательно посмотрел ему вслед. Сомнений не было — это был отец Ван Ду.