Я аккуратно сложил все обратно и сказал:
— Не будем сейчас есть, понесем домой, угостим отца и маму!
Спрятав подарок в карман, я стал смотреть, не раздают ли где-нибудь одежду. Ничего такого не увидев, мы с братом собрались уже уходить, но в этот момент ко мне подошел красиво одетый мальчик. На нем была желтая чогори[9], а сверх нее зеленый шелковый чоки[10]. Бади[11] у него были фиолетовые.
— Эй, стой! Ты, что ли, украл ёси у Ли Дон Дюна? — вытаращив глаза, спросил он.
— Кого это он называет вором?! Ли Дон Дюн получил свой подарок от самого бога. Кто здесь вор?! — закричал я рассердившись.
Мои товарищи начали насмехаться над мальчиком. Это еще больше разозлило его.
— Что? Твое имя Ли Дон Дюн? Э! Да ты не только воруешь ёси, но и присваиваешь чужое имя. Я Ли Дон Дюн, я! — Он выкрикивал эти слова изо всех сил и размахивал кулаками перед самым моим носом.
Я не выдержал и замахнулся на него:
— Откуда ты это взял? На кого кричишь? Я Ли Дон Дюн, я, я!
В это время подошел священник и спросил меня:
— Веруешь ли ты или нет?
Но ведь я неверующий, поэтому я ответил:
— Нет.
Пристально оглядев меня с ног до головы, священник зло усмехнулся и сказал, что я должен извиниться перед этим мальчиком. Ведь я, неверующий, взял ёси, которые должен был получить от бога верующий Ли Дон Дюн.
Я не мог извиниться. Хотя на мне и грязная одежда, но меня ведь зовут Ли Дон Дюн. Когда назвали мое имя, я даже не поверил. И, только после того как мое имя повторили несколько раз, я поднял руку.
Конечно, я уже жалел, что сразу же не ушел, как только узнал, что подарки выдают по каким-то спискам. Но почему же я должен извиняться перед богатым мальчишкой? Нет, я ни в чем не виноват!
Я вытащил из кармана цветной кулечек и, протянув Ли Дон Дюну, этому мальчишке в шелковой одежде, сказал:
— На́, бери! Я не воровал твоего ёси и не присваивал твоего имени. Нет!
А этот Ли Дон Дюн фыркнул носом и говорит:
— У, какое грязное! Кто теперь возьмет его? Успел уже вымазать в кармане!
Он брезгливо отстранил кулек и отвернулся.
— Ах, так! На, ешь, подавись им! Не нужен мне этот подарок! — крикнул я, бросив ему в ноги кулек, и побежал домой.
Дома я рассказал отцу о приключении в церковном дворе.
— Если бы я съел эти ёси, они, наверное, застряли бы у меня в горле. Так ведь, папа?
Отец внимательно выслушал меня и ответил:
— Эх, ты еще не знаешь, что такое бог! Американские миссионеры и наши богачи почитают только деньги. Вот их бог! Лучше не ходи туда, где для тебя нет места. Там не бывает таких списков, в которых можно было бы найти имена бедняков.
После этого случая я не ходил больше в церковь. Но все же беды не оставляли меня. Если хочешь избавиться от бед, лучше сиди дома. А как я могу сидеть дома? Кто тогда будет собирать старую бумагу в утиль или приносить дрова?
Да, беды, беды! И сколько таких бед на этом свете: плоские, как плитки ёси, длинные и продолговатые, как те чурки, которые мы собираем на топку, или совершенно круглые беды, как солнце на японском флаге... Если бы собрать все их в кучу, то они оказались бы выше, чем стог риса у помещика Син Ан Сана.
А однажды со мной случилась такая беда, что я запомнил ее на всю жизнь. В тот день моя мать сильно расхворалась, даже не могла пойти на фабрику. Она подозвала меня и братишку к себе и начала говорить, что отец наш давно прикован болезнью к постели, а сегодня и она слегла. Беда, в наш дом пришла большая беда! В нашем возрасте надо учиться, но бедность не позволяет отдать нас в школу. Ее материнское сердце не может вынести всего этого.
Тут мать окончательно расстроилась. Она сказала, что мы совсем обеднели. Вот и сейчас есть немного крупы на кашу, а дрова кончились и не на чем ее сварить. Мать горько заплакала. По щекам отца тоже текли слезы. Я старался успокоить родителей, но и сам расплакался. Братишка тоже вытирал кулаком глаза.
Успокоившись немного, я сказал:
— Дров мы достанем. Наберем где-нибудь!
Мы обмотали вокруг пояса соломенные веревки, взяли в руки по железному пруту и отправились на берег реки Амноккан.
День был очень холодный. Дул резкий ветер. Он сметал недавно выпавший снег и с силой кидал его нам в лицо. Честное слово, в такое время волей-неволей вспоминаешь о ватной одежде, меховой шапке и теплых рукавицах. Но что делать, если у нас их нет?
Пробиваясь сквозь пургу, мы с трудом добрались до берега. Здесь, между штабелями леса государственного склада, всегда валялось много щепок, чурбаков, всяких обрубков. Летом они гнили в грязи, а зимой крепко вмерзали в землю. Собирать их приходилось так, чтобы не видели сторожа, которые не только отбирали дрова, но и избивали тех, кто попадался.
Шныряя между штабелями, мы с братом начали подбирать обрубки. Большинство из них так крепко примерзло к земле, что их нельзя было оторвать руками. Железным прутом мы выковыривали их. Изредка попадались и непримерзшие щепки.
Собрав с большим трудом небольшие охапки, мы стали складывать дрова в две вязанки. Длинные палки, которые идут для крепления плотов, мы укладывали снаружи, а мелкие чурбачки закладывали в середину. Взвалив вязанки на спину, мы двинулись в путь. Озираясь по сторонам, чтобы не попасться на глаза сторожу, мы осторожно пробирались к дороге.
— Сегодня у нас в комнате будет жарко, — сказал я братишке.
Он весело улыбнулся в ответ. И в это время кто-то крикнул:
— Воришки! Дрова та́щите?!
От испуга мы замерли на месте. Перед нами стоял одетый в толстую меховую шубу сторож и смотрел на нас злыми глазами.
Мы видели только пуговицы на его шубе. Но тут же страх мой исчез. Я подумал, что́ будет, если он отберет дрова. Ведь мы замерзнем в нетопленном доме.
Мы стали просить:
— Простите! Только один раз! Мы больше не придем.
Но тут сторож ударил меня ногой и приказал идти к караульному помещению. Я продолжал просить его. Тогда он ударил меня рукой по щеке. Делать было нечего.
На крыше караульного помещения развевался японский флаг, а во дворе, около большого костра, высилась огромная куча таких же, как наши, вязанок. С них даже не были сняты веревки.
Вокруг костра стояли какие-то люди и говорили по-японски. Один из них, коверкая слова, сказал по-корейски:
— Давай, давай! Тащи сюда!
Сторож, который шел сзади, крикнул:
— Бросай! — и ударил ногой по моей вязанке.
Сдернув с плеча веревку, я бросил дрова. Братишка последовал моему примеру. Наши железные прутья, прикрепленные к вязанкам, громко зазвенели. Я хотел поднять их, но сторож опередил меня. Забрав прутья, он подошел к костру.
— Чертовы дети! — выругался он. — Кто вас научил воровать дрова? Еще и железки приспособили! У этих дров есть хозяин. Знаешь? Они принадлежат государственной лесной промышленности. Понял? В тюрьму хочешь попасть? Как твое имя, где ты живешь?
Я молчал. Раз дрова отняли, к чему теперь отвечать. Братишка заплакал, а я молча со злостью смотрел на сторожа.
— Чего глаза вылупил? — Он, грязно выругавшись, ударил меня.
Я отскочил в сторону и сказал:
— Отдайте железки, и я уйду!
— Что?! А ты опять придешь за дровами?
Он открыл двери караульного помещения и бросил туда наши прутья, а потом начал подкладывать в затухающий костер наши дрова. Пламя поднялось высоко, и нас обдало жаром. Но теплее от этого нам не стало.
В ту ночь мы спали в холодной как лед комнате. Я долго не мог уснуть — жалко было отобранных дров. Ах, если бы этими дровами протопить нашу печку, тогда до самого утра у нас в комнате было бы тепло.
Беда, постигшая меня в этот день, была жгучей, как мороз, и длинной, как отобранные у нас палки.
Вот я и говорю, что беды бывают разные: плоские, длинные, круглые...
Плоскую плитку ёси, которую мне по ошибке подарили от имени бога, можно было выбросить, и беда не застряла в моем горле. А вот от длинной и жгучей беды мне не удалось отделаться: в нашем доме по-прежнему было холодно.
Как-то в летний день я с братишкой играл на берегу реки. И вдруг я вспомнил зимнюю беду — эту длинную и жгучую беду.
Я катил железный обруч, и внезапно мне в голову пришла мысль, что обруч похож на изображение на японском флаге, который все еще развевается над караульным помещением у склада. От этой мысли я так рассердился, что поднял проволоку, которой катал обруч, и с силой ударил по нему. Круглый, как солнце на японском флаге, обруч зазвенел, подпрыгнул и, бултыхнувшись в глубокие воды Амноккана, навсегда исчез.
Ким Гын ОПЕРВАЯ ЗАРПЛАТА
Это было в конце двадцатых годов, во время японской оккупации.
В одном из городков на побережье Желтого моря японцы открыли мукомольню. Четырехэтажное каменное здание ее, окруженное многочисленными приземистыми складами, отличалось своим внутренним видом от других портовых строений. Фабрика была построена на территории порта с единственной целью — ускорить погрузку муки в бездонные трюмы непрерывно прибывавших из Японии грузовых судов. Заказов было много. И люди, не зная ни сна, ни отдыха, день и ночь работали не разгибая спины, чтобы утолить ненасытный аппетит капиталистов. Среди измученных, обездоленных рабочих был и мальчик, по имени О Су Нам.
Прошло уже более трех месяцев, как он стал работать на фабрике. Тонкая длинная шея, неуклюже сидящий на угловатой фигуре засаленный отцовский комбинезон желтого цвета — вот что сразу бросалось в глаза при взгляде на мальчика. Он казался совсем еще ребенком. Но он аккуратно ходил на фабрику, не пропуская ни одного дня, и изо всех сил старался не отставать в работе от взрослых. Каждое утро ему предстояло пройти пять ли и, запыхавшись, предъявлять у железных ворот, удивительно напоминавших тюремные, свой пропуск, чтобы затем на весь день раствориться в дьявольском шуме фабрики, так ловко превращавшей пот и кровь человека в звенящее всесильное золото.