— Ты, когда шел из соседней деревни, не видел его? — Сюзанна взглянула на сына.
— Нет, там его не было.
— Ай-гу, что это такое?.. Все из-за тебя, Иоганн. Если бы вчера вечером ты не выкинул этакое во время молитвы, отец сегодня не придирался бы ко мне! — Мать сердито посмотрела на мальчика.
— Что из-за меня?
— Ведь ты меня толкал в бок? Разве можно во время молитвы? Если отец узнает об этом, тебе несдобровать, так и знай!
— Ну ладно, мам... Не из-за этого же дождь лил всю ночь. — Иоганн, чувствуя свою вину, старался как-нибудь задобрить мать.
— Но отец-то считает, что все случилось из-за нашего недостаточного усердия.
— Хо-хо, разве поэтому наше поле затоплено? Вы бы знали, как образуется туча и откуда идет дождь!
— Это в школе вас так учат. Но как можно сравнивать земные дела с небесными!
— Ну что же, если вам так хочется верить, пожалуйста. Раз бог всемогущ, он должен знать, для чего затопил наши поля. Значит, это к лучшему. Зачем же горевать?
— Ох, паршивец, кому ты это говоришь, над кем смеешься, негодный мальчишка? — Сюзанна, вскочив с места, торопливо начала искать палку. — Чтоб тебя громом поразило! Целое утро твой отец не давал мне покоя, а тут еще ты!
Не найдя палки, она бросилась к сыну с кулаками, но предусмотрительный Иоганн уже успел выскочить на улицу.
— Ай-ай, что он болтает! — Тут Сюзанне подвернулся веник, и она, выбежав на улицу, с силой бросила его вслед сыну.
Мария покачивала на спине[21] Иосифа и при виде убегающего брата громко рассмеялась.
— А ты что хохочешь? Иди убери в комнате, а то и тебе всыплю!
— Ты что, мам, на меня-то кричишь, ведь я ничего не говорила. — Мария с обиженным видом вошла в дом и стала подметать покрытый старыми циновками кан.
О Сок Тян вернулся домой поздно вечером. Он был настолько пьян, что едва держался на ногах. Вся семья затаив дыхание смотрела на него. Удивляться было чему: такой случай произошел с О Сок Тяном впервые в жизни.
— Что с тобой, старик? — Сюзанна первой нарушила молчание, видя, что муж до такой степени напился, что не может выговорить ни слова и качается из стороны в сторону, словно тростинка на ветру.
О Сок Тян, взглянув на нее помутневшими бессмысленными глазами и с трудом ворочая языком, проговорил:
— Что... со мной? Эх ты, дурная голова, не ви-иидишь, что я готовлюсь в далекий путь, в ра-а-ай.
— В рай так в рай, но зачем ты напился сури?[22]
— Су-ури... Су-ури... Что его, нельзя пить? И Христос пил виноградное вино.
— Ты и вправду с ума спятил, в жизни не пил, а сегодня налакался где-то. — Сюзанна не на шутку встревожилась: как бы, чего доброго, мужа не наказал бог. Если укоряешь бога в душе, никто об этом не знает, но на глазах у всех, так открыто, употреблять грешные напитки — это уж никак не утаишь от людей.
— Не... невежественная женщина, лучше помалкивай! Христос перед тем, как его распяли за грехи людей, тоже выпил вина. Если сам бог, понимаешь, сам бог, послал такой дождь, то зачем сопротивляться? Лучше не перечить ему и отправиться в тот мир. Я после долгого раздумья решил покинуть этот свет. — Слезы текли по щекам О Сок Тяна.
Сюзанна не могла понять, пьяный ли это бред мужа или он говорит всерьез, и не знала, как отнестись к его словам.
— Ну ладно, хватит ерунду молоть! Ты что, старый, думаешь: каждый, кто хочет, может попасть в рай? Ложись-ка скорей спать, не стыдно ли тебе, пьяному, соседей!
Но О Сок Тян упал на колени и начал читать последнюю молитву — исповедь перед смертью. После молитвы он подозвал к себе жену:
— Ну, старуха, желаю тебе безбедно жить с детьми... прощай! — И он свалился как подкошенный. Плотно закрытые глаза, крепко стиснутый рот не предвещали ничего доброго. От чрезмерного употребления непривычного крепкого напитка он весь горел.
От кого-то Сюзанна слышала, что, когда человек горит от сури, то лучшее лекарство — свежий огуречный сок. Несмотря на проливной дождь, она побежала на огород за огурцами, выжала сок и начала поить мужа. Но все было тщетно! На рассвете следующего дня О Сок Тян скончался, оставив постылый свет, где льются, как этот не знающий конца дождь, неутешные людские слезы.
Сюзанна и трое детей, так неожиданно лишившись кормильца, плакали навзрыд. А на улице все лил и лил дождь, заглушая своим шумом рыдания осиротевших.
Ли Ги ЕнВОН БО
Сек Бон вернулся в гостиницу вечером. В его отсутствие в номере поселили старика и старуху, приехавших, видимо, из глухой провинции. Старик, распластавшись, лежал на кане и тяжко стонал. Вид у него был изможденный и страдальческий. Увидев молодого человека, он попытался подняться, опершись о постель жилистыми костлявыми руками. От натуги на лбу у него вздулась вена. Старуха, замешкавшись было в момент появления Сек Бона, бросилась к нему и помогла сесть.
— Подвинься-ка, освободи место. — Она неправильно произносила слова, с акцентом, каким обычно отличаются провинциалы.
Сек Бон, пропустив мимо ушей предупредительные слова старухи, сердито поглядывал на дверь, ведущую в хозяйские покои.
«Эти поклонники злата ничего, кроме денег, не признают. Только потому, что я несколько дней не платил за их отвратительную стряпню, они вселили в мой номер каких-то стариков», — ругал он про себя хозяев гостиницы. Но выхода не было, приходилось мириться. И, стараясь не показать своего неудовольствия, он со спокойным видом присел на теплый кан, устланный циновкой.
Однако это вовсе не значило, что Сек Бон окончательно примирился. Если б такая черта была в его характере, он не принимал бы участия в забастовке шахтеров и не лишился бы работы. Он знал твердо: в этом просторном мире, где он не мог заработать себе на кусок хлеба, на зло надо отвечать злом, за кровь платить кровью! Молчаливый протест против несправедливости, упорное неповиновение судьбе — вот что он выработал в себе за долгие годы непосильной, изнурительной работы. Это как бы стало второй его натурой.
И на этот раз Сек Бон позвал бы в номер хозяина гостиницы и обрушил бы на него целый поток гневных обличительных слов, но ему почему-то до боли в сердце было жаль этих беспомощных стариков. Он молча проглотил обиду.
Нетрудно было догадаться, что старики — крестьяне. У обоих были жилистые натруженные руки. Если он выгонит их сейчас из номера — куда они денутся? Кажется, еще вчера они ночевали в другом номере, но, видимо, они тоже не уплатили за стол и хозяева переселили их сюда.
— У-ух, жулики!.. — Сек Бон, сам того не замечая, выругался вслух.
— Да вы пересядьте сюда, здесь удобнее, — забеспокоилась старуха.
— Благодарю, мне и здесь неплохо. — Сек Бон сочувственно посмотрел на негнущиеся ноги больного старика.
— Вы тоже поездом приехали в Сеул? — Старик говорил с трудом, тяжело переводя дыхание.
Хотя болезнь иссушила его, превратив в скелет, обтянутый кожей, но по всему было видно, что когда-то это был человек огромной физической силы.
— Поездом?.. Да, да, я приехал в поезде.
— Э-хе, в поезде, значит... Тогда и у вас, наверное, какое-нибудь важное дело здесь?
— Нет... Я так... — Сек Бон был озадачен словами старика.
Некоторое время он молча смотрел на него, как бы спрашивая: «В чем дело, объясните?»
А старик, услышав ответ, очень удивился легкомыслию молодого человека: «Надо же, без дела прокатиться до Сеула, и не на чем-нибудь, а на поезде».
Он долго шевелил сухими губами, устремив удивленные глаза на этого чудака.
— Я тоже поездом приехал... поездом... в больницу, к врачам... А вы-то по какому делу сюда приехали?
— Что?! — Сек Бон, погруженный в свои мысли, не расслышал вопроса. — Вы первый раз в Сеуле?
— И в Сеуле первый раз, и на поезде первый раз...
— Первый раз ехали поездом?! В какой же провинции вы живете?
Старику, по всей видимости, было далеко за пятьдесят. И за всю свою долгую жизнь он ни разу не ездил поездом! Было чему удивляться. «Видимо, они живут в глухом горном захолустье, где нет железной дороги, или они просто-напросто жители далекого островка», — подумал Сек Бон.
— Мы из провинции Кенсан.
— Кенсан?! Там же есть железная дорога.
— Э-хе, кто говорит, что нет. Всего в двадцати ли от нашей деревеньки находится полустанок. Там ежедневно останавливаются поезда. И родные моей старухи, — он кивнул в сторону жены, молча слушавшей их, — живут недалеко от нас, всего две остановки поездом. Он останавливается прямо перед их домом. Но откуда нам, бедным крестьянам, взять деньги. Мы всегда ходим к ним пешком.
Когда он рассказал, что не в состоянии купить билет на поезд и ходит к своей дочери, которая живет за восемьдесят ли от них, пешком, Сек Бон с трудом поверил своим ушам.
Между тем старик неторопливо продолжал:
— В нашем местечке много людей еще ни разу в жизни не ездили в поезде. Когда в нашей местности прокладывали железную дорогу — это было давно, — мы, местные крестьяне, работали на строительстве. Тогда со мной работали Ким Чом Ди, Чун Хваги, Пак Со Бан и много других... и все же в нашей деревне, — он посмотрел на старуху, как бы призывая ее в свидетели, — мало кто ездил в поезде. Разве только хозяин дома «Марым-чиби» из соседнего хутора, да Хван Ен и теперь вот мы...
— Почему только? А семьи Кван Чури и Гетони? Они весной прошлого года переехали в Западный Гандо. И еще Тыги с двумя сыновьями, уехавший в Японию на заработки, — вмешалась старуха.
Ее смуглое, заостренное от худобы лицо было густо изборождено глубокими морщинами. Из-под платка, которым была повязана голова, выбивались седые пряди.
— Э-хе, чуть не забыл! Помнишь, старуха, Тен Чом Ди, дровосека? Прошлой зимой его преследовал лесничий, и он сорвался с обрыва и проломил себе череп. Его повезли тогда на поезде в Тэгу, в больницу милосердия, там он и скончался.