Пан все еще стоял у стены дома, под высоким окном. А девочка снова и снова бросала мяч, не обращая на Пана никакого внимания. Тогда он перешел дорожку – тихо, не задев ни камешка, – пробежал по траве и уселся в тени дома, всего в нескольких шагах от девочки. Теперь она могла его видеть, даже не поворачивая головы, но все равно продолжала притворяться, что никого не замечает.
Она была светловолосая и стройная, лет пятнадцати, с застывшей на лице недовольной гримасой. На лбу виднелись две морщинки, говорившие о том, что девочка часто хмурится. Одета она была в парадное белое платье с рукавами-фонариками, слишком детское для нее, а сложная прическа, в которую были собраны ее волосы, наоборот, казалась слишком взрослой. Все в этой девочке было каким-то несуразным, неуместным, и, очевидно, она сама это понимала.
Бросок, удар, оборот – и мяч опять у нее в руках.
Ее деймон-мышонок увидел Пана и двинулся было ему навстречу, но девочка заметила и шикнула на него. Деймон остановился и отполз обратно.
Бросок, удар, оборот… мяч падает в траву.
– Здесь живет Готфрид Бранде? – спросил Пан.
– Допустим, и что с того?
Девочка наклонилась и подобрала мяч.
– Я проделал долгий путь, чтобы встретиться с ним.
– Он не станет с тобой говорить.
– Откуда ты знаешь?
Девочка пожала плечами, бросила мяч и на сей раз поймала.
– А почему ты играешь в такую детскую игру? – полюбопытствовал Пан.
– Потому что он мне за это платит.
– Что? Но зачем?
– Думаю, ему это нравится. Он смотрит на меня из окна. Правда, сейчас он работает, но ему приятно слышать звуки.
Пан посмотрел на дом. Казалось, внутри никого нет… но окно первого этажа, выходившее в сад, было чуть приоткрыто.
– А наш разговор он слышит?
Девочка снова пожала плечами и бросила мяч об стену.
– Почему он не захочет со мной говорить? – спросил Пан.
– Да он на тебя даже не взглянет. И вообще, что ты тут делаешь один? Это ненормально! Где твой человек?
– Она потеряла воображение, а я его ищу.
– Думаешь, оно у него?
– Думаю, он его украл.
– И зачем оно ему понадобилось?
– Не знаю. Об этом и хочу его спросить.
Девочка смерила Пана презрительным взглядом. Последние лучи водянистого света едва касались верхушек двух деревьев. В тени дома, накрывавшей газон, становилось все холоднее.
– Как тебя зовут? – спросил Пан.
– Не твое дело. Ох, нет, все это слишком странно даже для меня.
Девочка бросила меч, отвернулась и, сгорбившись, села на крыльцо летнего домика, а деймон-мышонок взбежал по ее руке и зарылся в волосы.
– Он тебе платит, чтобы ты играла целый день, с утра до вечера? – спросил Пан.
– На остальное он уже рукой махнул.
Пан не понял, что она имела в виду, а девочка явно не собиралась ничего объяснять.
– Так он сейчас дома?
Девочка раздраженно вскинула голову.
– Ох, да сколько можно! Конечно, дома! В кабинете. Вон то открытое окно.
– А кто-то еще, кроме него, в доме есть?
– Конечно! Там прислуга. Слушай, может, уже поверишь мне, что у тебя ничего не выйдет?
– Почему ты так уверена?
Девочка тяжело вздохнула, словно вопрос был настолько глупым, что не заслуживал ответа. Отвернувшись, она снова сгорбилась, обхватила колени и опустила голову на руки. Из ее сложной прически на Пана уставились блестящие черные глазки.
– Убирайся, – пробормотала девочка, не поднимая головы. – Хватит с нас призраков. Думаешь, ты первый? Они всё возвращаются, а он молчит. Не говорит ни слова.
Пан опять ничего не понял, но ему захотелось узнать об этой недовольной девочке больше – гораздо больше! Лире тоже стало бы интересно, подумал он. Но Лира сумела бы ее разговорить, а он не может.
– Спасибо, – тихо сказал он, повернулся и побежал через газон.
В окне кабинета уже зажегся свет – или, может быть, Пан только теперь это заметил, потому что на дворе быстро темнело. Увидев, что окно второго этажа над кабинетом тоже открыто, он взобрался по плющу, юркнул в комнату и очутился в спальне, аскетичной, как монашеская келья: голый дощатый пол, на стенах – ни картин, ни книжных полок, узкая кровать, покрытая тонким, плотно подоткнутым одеялом, на столике у кровати – стакан воды.
Дверь была приоткрыта. Пан выбежал в коридор и спустился по крутой лестнице в темный холл, где обнаружилось еще две двери: одна (судя по запаху капусты) вела в кухню, а из-за другой тянуло дымом от курительного листа. Пан прокрался вдоль стены, стараясь не слишком цокать когтями о натертый до блеска деревянный пол, и остановился перед второй дверью. Голос Бранде (это наверняка был его голос – четкий, уверенный и напористый) звучал так, словно философ читал лекцию:
– …и совершенно очевидно, что в дальнейших примерах нет нужды. Здесь царство глупости вступает в заключительную фазу своей эволюции, знаменуемую вспышкой декаданса, а затем – расцветом сумасбродной, боязливой и скудоумной набожности всех сортов и оттенков. На этом этапе…
– Прошу прощения, профессор, – перебил его женский голос. – Какой, вы сказали, набожности?
– Сумасбродной, боязливой и скудоумной.
– Спасибо. Прошу прощения.
– Вы, насколько я понимаю, раньше со мной не работали?
– Нет, профессор. В агентстве мне дали понять, что…
– Продолжим. На этом этапе окончательно созревает почва для появления сильного лидера, обсуждение какового и составит предмет следующей главы.
Бранде замолчал, и на несколько секунд стало тихо.
– На этом всё, – наконец сказал он. – Будьте любезны, передайте в агентство: я буду очень признателен, если завтра они пришлют другую стенографистку.
– Простите, профессор. Все остальные были заняты… кроме меня, никого не было.
– Ну и за что же вы тогда извиняетесь? Вот если бы это вы были виноваты, тогда бы и просили прощения. А нет вашей вины, значит, и извиняться не за что. Ошибки – это, разумеется, ваша вина. Но отсутствие критериев профессиональной пригодности при найме сотрудников – не ваша.
– Я понимаю, что не привыкла… я готовилась для работы в бизнесе и торговле, и многие термины, которые вы используете, мне незнакомы… Я понимаю, что вы хотите избежать возможных недоразумений…
– Никаких недоразумений. Все ясно, как день.
– Разумеется. Простите…
– Вы свободны, – произнес Бранде, и Пан услышал скрежет отодвигаемого стула, шорох бумаг и чирканье спички.
Несколько секунд спустя из комнаты вышла молодая женщина. Пан смотрел, как она натягивает поношенное пальто, пытаясь удержать под мышкой стопку бумаг и пенал. Ничего не вышло: бумаги разлетелись, пенал покатился по полу, а деймон-попугай, вспорхнувший на стойку лестницы, крикнул женщине что-то обидное.
Не обращая на него внимания, стенографистка наклонилась за вещами – и тут ее взгляд упал на Пана, которому было негде спрятаться. Он прижался к стене и замер.
Женщина вытаращила глаза и резко втянула воздух носом, а ее деймон негромко вскрикнул.
Пан посмотрел ей прямо в глаза и покачал головой.
– Этого не может быть! – прошептала она.
– Конечно, – ответил он шепотом. – Так не бывает.
Попугай захныкал от ужаса. Из-за двери снова потянуло курительным листом. Стенографистка сгребла бумаги в охапку и побежала к выходу, даже не продев вторую руку в рукав. Попугай вылетел из дома первым, женщина выскочила следом и захлопнула за собой дверь.
Ждать чего-то еще не было смысла. Пан вошел в прокуренный, кабинет, где книжные полки высились от пола до потолка и Готфрид Бранде восседал за большим столом, лицом к двери.
Главный философ Виттенберга оказался сухопарым, но широкоплечим, с коротко подстриженными седыми волосами и очень светлыми голубыми глазами. Одет он был совсем не по-домашнему – наоборот, так, словно собрался читать лекцию перед целой аудиторией. И на его лице застыла маска ужаса.
Пан поискал взглядом его деймона и увидел огромную немецкую овчарку. Та лежала на ковре у ног Бранде и спала – или притворялась спящей. Казалось, что она старается сжаться в комок, стать меньше и незаметнее.
Бранде не пошевелился, только отвел взгляд от Пана и уставился в угол. Судя по лицу, он все еще был насмерть перепуган, – если только это выражение ужаса не было для него естественным. Пан растерялся: такой реакции он точно не ожидал.
Пройдя через комнату, он вспрыгнул на стол.
Бранде закрыл глаза и отвернулся.
– Вы украли у Лиры воображение! – заявил Пан.
Бранде сидел неподвижно. Ни слова, ни звука.
– Да-да, украли! – повторил Пан. – Или испортили его. Или отравили. Из-за вас оно стало мелким и злым. И я требую, чтобы вы все исправили и вернули, как было!
Дрожащей рукой Бранде нащупал пепельницу и положил сигару, не открывая глаз.
– Что вы сейчас диктовали?
Молчание.
– Не больно-то похоже на роман. Вы больше не пишете художественных книг?
Веки Бранде дрогнули и чуть-чуть приоткрылись, буквально на долю секунды, но Пан успел заметить, что философ старается по-прежнему смотреть в сторону.
– Кто эта девочка во дворе? Почему вы ее наняли играть в детские игры? – Сказав это, Пан внезапно понял, что не слышал ударов мяча о стенку с того самого момента, как ушел со двора. – Как ее зовут? Сколько вы ей платите?
Бранде вздохнул, но едва слышно, по-прежнему пытаясь делать вид, что ничего не происходит. Овчарка на полу завозилась – возможно, перевернулась на другой бок, – и сдавленно заскулила.
Пан подошел к краю стола и посмотрел вниз. Овчарка съежилась у ног Бранде, прикрывая глаза лапой. Было в ней что-то странное – и не только необъяснимый страх такого большого и сильного существа перед маленькой куницей. Пан почувствовал нечто жуткое, неестественное… нечто, от чего он вспомнил слова той девочки во дворе.
Он снова повернулся к Бранде:
– Она сказала, что здесь водятся призраки. Что их слишком много. «Они возвращаются», – вот что она сказала. Значит, вы думаете, что я призрак? Серьезно, вы так считаете?