— Ты не понимаешь, — качала головой Маша. — Бабушка — самый родной для меня человек. Я знаю, какая она была добрая, сильная, благородная. И сейчас, когда мне ее так не хватает, вдруг всплывает эта история. Меня это разъедает изнутри, словно ржавчина. Я не верю ни единому слову. Но не думать об этом не могу, и это просто пытка.
И Никита жалел ее, придумывал какие-то доводы, говорил ласковые слова. И пока говорил, поглаживал Машу по голове и изредка целовал в макушку. Потом стал целовать ее в нос, потом в губы. Потом выяснилось, что самочувствие значительно улучшилось.
К утру они о старых убийствах окончательно забыли, и занимали их вопросы сегодняшнего дня.
А к концу недели, когда Никита окончательно выздоровел и вроде бы пора было перебираться домой, Никита с удивлением понял, что уезжать ему никуда не хочется. Он сидел на кухне перед тарелкой с яичницей и искал повод задержаться, когда в соседней комнате зазвонил Машин телефон.
— Никита! — Маша появилась на пороге кухни какая-то растерянная. — Звонил Алексей Петрович. Сегодня мы встречаемся с твоим дедом, врач разрешил. Твоих родных там не будет, только ты, я и они с Федей. Встречаемся в больнице через два часа.
Новость была не рядовой, и Никита на время забыл о проблеме переезда.
Маша ужасно волновалась. Она так много узнала за последнее время о человеке, с которым ни разу в жизни не встречалась и которого считала давно умершим, что привыкла воспринимать его как какого-то литературного героя. И вот сейчас, через несколько минут, она увидит его. Это было странно, все равно что встретиться с Тимуром и его командой, графом Монте-Кристо, Эрастом Фандориным или Анной Карениной. Но это была не главная причина ее волнения. Главным была, конечно, правда об их с бабушкой прошлом, и ее Маша боялась. Очень боялась. Думать об этом сейчас было нельзя, чтобы не раскиснуть. И Маша держалась.
Небольшую палату, куда они вошли, занимал один пациент.
Худой бледный старик с жидкими волосами и крупным носом лежал, едва заметный среди больничных простыней, и в первые секунды Маше показалось, что они опоздали.
Но шум шагов привлек его внимание. Он не спеша приоткрыл глаза, окинул их безразличным взглядом. Хотя стоило старику заметить Машу, как апатия исчезла. Лицо его ожило и преобразилось, наполнилось внутренним светом.
— Верочка.
— Нет, Мария, — выступая вперед, поправил Алексей Петрович.
— Ах да, — потухая, согласился Дмитрий Борисович, но тут же снова улыбнулся ей. — Вы очень похожи на бабушку.
— Я предупредил Дмитрия Борисовича о нашем визите, — шепнул Алексей Петрович на ухо Маше.
— Проходите, присаживайтесь, — сделал Кирилин слабый жест рукой. — Как приятно вас видеть и как жаль, что не имел чести познакомиться с вами раньше. — Он обращался только к Маше, совершенно не замечая собственного внука.
Ее бы такое отношение обидело, но Никита словно ничего не замечал.
— Дмитрий Борисович, врач строго-настрого запретил долго вас занимать, а потому простите, если мы сразу перейдем к делу, — вмешался Алексей Петрович. — Так случилось, что Мария, разбирая бумаги бабушки, наткнулась на вашу переписку, прочла ее и узнала о кладе. Опуская подробности, сообщу, что они познакомились с вашим внуком и вместе взялись за поиски. Место клада в переписке не было указано, и они обратились к вашим дневникам. Через сына история стала известна мне, и вот волею судеб мы все собрались вместе.
— Вы решили отыскать клад? — Глаза Дмитрия Борисовича загорелись, он оживился и попытался подняться на подушках.
Но Никита остановил его.
— Ты скажешь нам, где он спрятан? — садясь рядом с дедом, спросил он.
— Конечно! С радостью. А нельзя мне тоже на него взглянуть? Может, меня выпустят на денек? — В глазах Дмитрия Борисовича зажглась наивная надежда.
— Дед, ты как ребенок. Конечно, тебя не выпустят. Тебе даже сидеть нельзя, — укоризненно произнес Никита. — Но я обещаю тебе все заснять на камеру и потом показать.
— Спасибо!
— Так где лежит клад?
— В том самом здании, где был убит Сергей Игнатьевич Коростылев. Раньше его занимало закрытое НИИ, а что там теперь — даже не представляю. В старом особняке Трубецких есть угловой кабинет, в нем камин с необычным барельефом — копией картины «Девятый вал».
— Но этот барельеф вдребезги разбил убийца Коростылева, и за ним ничего не было, — перебил Выходцев. — Эксперты установили это абсолютно точно.
— А за ним ничего и не должно быть, кроме дымохода. Он был ключом, скрывал механизм, — спокойно пояснил Кирилин. — Надо было нажать на нижний левый край барельефа, и механизм открывал тайник. В 1848 году Айвазовский арендовал эту усадьбу и устроил в ней тайник. Этот особняк был знаком и Тальони, она бывала в нем, хотя в ту пору ее мысли были занятым другим предметом, не Айвазовским.
— Здорово! — оживился Никита и взглянул на Машу. Но та стояла сосредоточенная и отрешенная, словно судьба сокровища ее вовсе не интересовала.
Никита смутился своей веселости и о сокровищах спрашивать больше не стал. В палате повисла неловкая пауза.
Алексей Петрович, по очереди взглянув на присутствующих, прокашлялся и приготовился задать главный вопрос, но его опередила Маша.
— Дмитрий Борисович, кто убил тех людей? Это сделала бабушка? — Маша специально поставила вопрос таким образом. Ей не хотелось, чтобы кто-то подумал, что она боится правды или хоть на секунду поверила в такую возможность.
Дмитрий Борисович страшно побледнел, от его ласковой улыбки не осталось и следа. Он с испугом посмотрел на Машу, потом на остальных и резко покачал головой.
— Нет, нет и еще раз нет! Вера ни при чем! Это мои глупые фантазии. Возомнил себя великим сыщиком, гением дедукции. Но все это чушь. Ни одного факта, только мои фантазии. — Он все больше горячился, не замечая, что начинает повторяться.
И Маша вдруг поняла, совершенно определенно, что дикое, безумное предположение оказалось правдой.
Она почувствовала, как по щекам ее катятся слезы, зажала рот ладошками, чтобы не зареветь в голос, и продолжала неотрывно смотреть на старика. Зачем, зачем он так горячо протестует? Почему не отмахнулся от вопроса легко и небрежно?
— Деточка, что вы? Что вы! — разволновался не на шутку Дмитрий Борисович. Прибор возле его кровати противно запищал, и в палату вошла медсестра. Решительная, словно крейсер на рейде, она рассекла кормой посетителей, пробилась к кровати больного и принялась выставлять гостей из палаты.
— Постойте, — остановил ее Дмитрий Борисович и положил ей на руку тонкую слабую ладонь, покрытую россыпью пигментных пятен. — Еще пять минут. Обещаю, я больше не буду волноваться.
— Почему, почему она это сделала? Я не понимаю. Она не могла. Зачем? — с трудом сдерживала боль и слезы Маша. Она стояла в палате, был солнечный, теплый летний вечер. С улицы долетал запах скошенной травы, чирикали воробьи за окошком, а у нее, у Маши, рухнул мир. Она чувствовала себя одинокой и несчастной, такой одинокой, какой не чувствовала себя никогда в жизни, даже на бабушкиных похоронах. В голове проносились воспоминания. Они с бабушкой наряжают елку. Собирают яблоки на даче. Смотрят, обнявшись, телевизор, празднуют бабушкин день рождения, смеются, глядя на маленького толстого щенка, который бежит к ним по дорожке, его попа то и дело перегоняет передние лапы, и он кувыркается. И все это счастье вдруг затянул темный ядовитый дым. Как дальше жить?
Дмитрий Борисович снова вздохнул.
— Это случилось так давно, что кажется нереальным. Мне казалось, что я давно уже похоронил эту историю в закоулках памяти, словно ее и не было.
На дворе стоял 1955-й, счастливый, полный событий и впечатлений год. Я был молод, здоров, полон планов. Учился в аспирантуре, подавал надежды, ходил на студенческие вечеринки, в театры, на выставки, много читал. Жизнь была насыщенной и полной впечатлений. Родители зарабатывали достаточно, чтобы я не думал о деньгах, и я был беззаботен и весел.
А рядом со мной жила подруга детства. Еще недавно такая же беззаботная и счастливая, дочь любящих, заботливых родителей. Девочка из интеллигентной семьи, которая в одночасье оказалась практически сиротой. Одна против целого мира.
Я веселился, выкрикивал лозунги на комсомольских собраниях, мечтал строить коммунизм, в котором каждый будет счастлив и жить будут гармоничные личности. А о том, что рядом со мной живет глубоко несчастный человек, часто забывал. Даже когда мы встречались с Верой, я все время говорил о себе. На каком был спектакле, сходи обязательно. Сегодня был замечательный диспут, в следующий раз непременно приходи. У меня выходит гениальная диссертация, профессор Авдошин в восторге. И все в том же роде.
А ведь Вера после тяжелой смены на заводе спешила в институт, а потом возвращалась в общежитие, где жила в комнате еще с пятью девушками. Все на виду, ничего не скроешь, ни одной секунды наедине с собой. Надо заниматься — кто-то поет, болтает, стирает, гладит. Ужасные условия, клопы, нет горячей воды, одна кухня на целый этаж. Хочется есть, а отложенное с зарплаты уже закончилось, а еще надо купить новые ботинки, потому что старые никто не берется ремонтировать. А у Лиды новое платье, шелковое, мать прислала ткань. А у Зины туфли. Девчонки на танцы идут, а Вера садится за учебники. Вокруг грубые чужие люди, с которыми не о чем разговаривать, они не понимают тебя и презирают, потому что ты другая. А еще ты дочь врага народа, и в любой момент тебя могут выгнать из института, тогда уже никаких надежд на будущее, сплошной мрак. И никого из близких рядом. И вечная тревога за родителей: выживут, вернутся?
Все это свалилось на нее в одно мгновение. Жизнь рухнула, отнято было разом все: уютная отдельная квартира, заботливые родители, достаток, уверенность в завтрашнем дне, чувство защищенности. Абсолютно все.
И пока я наслаждался жизнью и молодостью, мечтал о светлом завтра, о большой научной карьере, говорил красивые слова, спорил до хрипоты о высоких материях, она, бедная, выживала. А я, эгоист, ни разу не спросил, сыта ли она, не нужна ли помощь. Да хоть бы женился на ней, чтобы у Веры была крыша над головой и хоть какая-то защита, пусть даже такая неказистая, как я. Вера никогда не жаловалась, ни о чем не просила, несла все в себе. Слишком гордая была, независимая, но и ранимая. Уж я-то знаю. И, видно, надломилась в какой-то момент.