История с сокровищами захватила Веру не меньше меня. Только для меня они имели скорее абстрактную ценность, во всяком случае, пока я не перебрался в Италию. А Вера хотела получить именно деньги. Вылезти из нищеты, обрести независимость и даже попытаться вернуть родителей, дав взятку.
Все эти мечты она держала в себе, ни с кем не делилась, а это очень опасно для психики. И в какой-то момент психика дала сбой.
Мы стали часто встречаться, и она с поразительным вниманием выслушивала мои рассказы о поисках. А я, молодой идиот, воображал, что Вера восхищается моим умом, находчивостью, тонким научным чутьем. А она лишь ждала, когда же я расшифрую, где спрятаны сокровища. Как она собиралась поступить дальше, я не знаю, — закрыл глаза ладонями Дмитрий Борисович. — Побоялся спросить.
После паузы он продолжил:
— В тот день она встречала меня возле архива. Я вышел взволнованный и стал нести какую-то околесицу о том, что мое открытие хотят украсть. Только что Галина Петровна поделилась со мной планом обнародовать авторство письма. В голове у меня была полная каша. Мне хотелось первому сообщить о столь важном открытии, но как это сделать? Если теперь, когда Галина Петровна призналась, я вдруг возьму и выступлю с сообщением первым, объявлю об установленном мною авторстве, она тут же обвинит меня в плагиате. Кому поверят? Мне, сопливому аспиранту, или ей, опытному научному сотруднику?
Что делать? Оставить все как есть, отказаться от собственного открытия и гоняться за призрачными сокровищами? Или рискнуть и выступить перед научным сообществом?
Автограф Айвазовского — это, конечно, не открытие ядерной реакции, но все же для узкого мира специалистов событие весьма существенное. Заслуга перед искусством в своем роде.
Я метался в поисках выхода. Нес какую-то бессвязную чепуху. О том, что украдут мое открытие, что все пропало, столько месяцев кропотливой работы насмарку. Вера поняла мои слова по-своему. Она решила, что Галина Петровна хочет отнять сокровище Айвазовского, обнародовать нашу тайну, сообщить соответствующим органам, после чего оно навсегда будет для нас потеряно.
Вера была решительным человеком с повредившейся психикой. Она поставила перед собой задачу и нашла выход, гарантировавший результат. Об этической стороне вопроса она не задумывалась. А возможно, просто не понимала, что делала.
У Веры со времени работы в ремонтной бригаде остался ключ от черного хода. Как он к ней попал, она не объяснила, просто была связка ключей, и все. Может, она их украла, может, они попали к ней случайно, не знаю. Но в тот день после смены она приехала в архив, проникла внутрь через дворовый подъезд, сняла пальто, надела синий рабочий халат, повязала голову платком и, никем не замеченная, добралась до хранилища. Она видела, как я уходил из зала, вошла, прихватила с рабочего стола Галины Петровны бюст Пушкина, зашла в хранилище, столкнула несчастную со стремянки и добила бюстом. Потом спокойно вышла, а орудие убийства выкинула в Неву. Когда я подошел к Медному всаднику, Веры не было. Она появилась минуты через три, сказала, что замерзла и решила пройтись вокруг парка, чтобы ноги согрелись.
Потом мы пошли гулять. Ничего странного я не заметил. Впрочем, тут удивляться не приходится, я вообще ничего вокруг себя не замечал. И никого. Хотя и любил Веру всем сердцем, но, видно, это была очень эгоистическая любовь. Не настоящая.
Все слушали Дмитрия Борисовича затаив дыхание, боясь только, как бы ему снова не стало плохо и их не выгнали из палаты.
— Галина Петровна умерла, а я продолжил свои изыскания. Конечно, меня в числе прочих подозревали в убийстве. Но это меня не сильно пугало, ведь я никого не убивал и свято верил в добросовестность и высокий профессионализм советской милиции. Потом была поездка в Феодосию, потом бегство в Италию, потом возвращение в Ленинград.
Об итальянских странствиях Кирилина Маша с Никитой уже успели рассказать Алексею Петровичу и Федору, поэтому Дмитрия Борисовича никто не прерывал.
— Вера меня не дождалась, и я не виню ее. В 1956-м ей доставили коротенькую записку, в которой я сообщил о планах перебраться в Европу, а потом пропал на долгие годы. Она вышла замуж, очень удачно, у нее родились дети. Родители выжили в лагерях и вернулись. Все у Веры наладилось, обрело смысл и гармонию. Я был рад за нее, от души рад. Но теперь я сам словно оказался за бортом жизни.
И вот тут Вера проявила удивительное участие и понимание. Она не бросила меня, не отвернулась, а помогла встать на ноги и начать новую жизнь фактически с нуля. Даже постаралась устроить мои личные дела. Я безмерно ей благодарен. Что касается ее душевного состояния, как я понимаю, с возвращением родителей и замужеством все ее странности исчезли. Мне кажется, она вообще забыла о том, что сделала. Я даже в этом уверен.
Прошли годы. Жизнь текла ни шатко ни валко, я чувствовал себя неудачником, ужасно тосковал и в конце концов вернулся к поискам сокровищ. Вера была единственным человеком, с кем я поделился своей тайной. И, сам не подозревая, запустил замерший процесс в ее психике.
Самое ужасное заключается в том, что Вера ни разу не выдала своих мыслей. Если бы я знал, хотя бы догадывался, то можно было бы обратиться к специалистам и помочь ей. Но увы. Сокровища стали для нее навязчивой идеей, гораздо более болезненной, чем для меня.
Снова я посвящал Веру в подробности изысканий, тревожил ее больную психику. Это я рассказал ей о встрече с Коростылевым, о его угрозах и обещании вывести меня на чистую воду. Да-да, — подтвердил он, взглянув на Алексея Петровича, — наша встреча не была мирной. Он заманил меня к себе, а потом разве только не пытал, вынуждая сознаться в убийстве Галины Петровны. Он был как безумный. Кричал что-то о счете за ее жизнь, о сыне, о расплате. Я еле вырвался от него. Потом боялся даже родителей навещать, Надю посылал. Успокоился только после его смерти.
Вере я все рассказал как на духу. Она была единственным человеком, с кем я поделился. Тогда она спросила, где именно живет Коростылев, и обещала поговорить с ним сама, если он не оставит меня в покое. Но больше он встреч со мной не искал. Потом я узнал почему.
Вера нашла его. К тому времени она уже знала, где хранятся сокровища, я отдал ей все свои записи. Она так велела, и я послушался. Но достать их она не могла, нужен был свой человек в институте. И тут подвернулся Коростылев. Однажды она уже обвела его вокруг пальца и решила сделать это снова. Бывшему сотруднику уголовного розыска ничего не стоило устроиться на работу в закрытый НИИ. Вера уговорила его это сделать — Коростылев к старости стал удивительно жаден. В его жизни осталось две страсти, месть и стяжательство. Вера сыграла на обеих.
Она смогла его убедить, что, лишь найдя клад, он сможет выйти на настоящего убийцу Галины Петровны. Вера умела убеждать, мягко, ненавязчиво вкладывать в чужую голову нужные мысли. Так бывало со мной; возможно, так же произошло и с Коростылевым. К счастью, Вера убедила его, что я не убивал. И вот они пустились в погоню за сокровищами.
Все было просто. Коростылев устроился на работу в институт, они ждали подходящего случая. Он настал, когда в НИИ запустили новый корпус и особняк решили поставить на ремонт. Отделы переехали, помещения перестали запираться. Все произошло словно по заказу.
Они выбрали вечер. Не знаю, заранее ли Вера решила избавиться от своего компаньона или это был порыв, но со свойственной ей предусмотрительностью она обеспечила себе алиби. Пригласила меня. Напоила чаем, всыпав туда предварительно дозу снотворного, а сама в старом папином пальто и сапогах отправилась в институт. Муж был в командировке, дети ночевали у родственников. Там был детский праздник, и их оставили ночевать. Я мирно спал в кресле.
Самое удивительное, что, не найдя сокровищ, Вера совсем не была разочарована или огорчена. Убийство Коростылева вообще не произвело на нее впечатления, это событие словно тут же выпало из ее сознания. Она разбудила меня, абсолютно спокойная, ласковая, и отправила домой. Никто бы не догадался, что она только что хладнокровно убила человека.
Когда я два месяца спустя расспрашивал ее о том, что случилось, она с трудом вспомнила, что произошло с Коростылевым. Для нее он просто исчез в какой-то момент. Мне даже показалось, что Вера ужаснулась тому, что натворила, но быстро взяла себя в руки, и мне стало страшно. Я напомнил ей о Галине Петровне, снова о Коростылеве и вот тогда-то понял, что Вера больна. Я стал жалеть ее и уговаривал обратиться к врачу.
«Ты хочешь, чтобы меня расстреляли?» — просто спросила Вера. Я не хотел, и вопрос был закрыт навсегда. После этого я очень внимательно наблюдал за ней, иногда следил на расстоянии, но никаких отклонений от нормы не замечал.
Все устоялось, отошло в прошлое, затянулось дымкой забот. О кладе мы больше никогда не заговаривали.
А потом погибли ваши родители, Машенька. И вот тогда я понял, что, однажды вспомнив о том, что натворила, Вера больше не забывала об этом ни на минуту. Думаю, не было дня, когда бы ее не мучили угрызения совести. Как она справлялась, как могла носить все это в себе, не понимаю. Любой другой человек сошел бы с ума, но Вера как-то держалась.
Вскоре после похорон ее дочери и зятя мы вдвоем с ней пришли на кладбище, и она сказала, что люди не узнали о ее преступлении, но Господь ее покарал, потому что его не обманешь. Тогда я понял, где она черпает силы. В вере. Она никогда не говорила о своем крещении, но именно вера помогла ей справиться и выжить. Но до конца дней она винила себя в смерти ваших родителей.
Слезы текли из Машиных глаз. Ей не было стыдно за бабушку, она не злилась, она не перестала ее любить, и вообще история, рассказанная Дмитрием Борисовичем, удивительным образом сохранила в Машиной памяти бабушку такой, какой она знала и любила ее всю жизнь. Ей только стало еще сильнее ее жаль.
— Простите меня, деточка, — проговорил Дмитрий Борисович, протягивая руку, и Маша присела к нему на кровать. — Простите меня. Мне надо было давно избавиться от этих записей, сжечь их. А я, старый растяпа, поленился. И вот расплата.