лась, не слишком ли громко мы празднуем и не стоит ли вызвать милицию. Брянцев продемонстрировал ей документы группы общества «Витязь», Шарапов предложил ей пива, а мы с Олесей стали дружно уверять, что дальше купе веселье не выплеснется и закончится вот-вот. Магнитофон приглушили. Набрали в рот воды. Антон Терех, чей огонь в глазах алкоголь значительно притушил, достал из сумки «трехстволку» – объемистую плоскую фляжку с тремя горлышками и соответственно с тремя емкостями, заделанными в один корпус, – перенюхал все три, две заткнул, из третьей разлил по-братски во всю присутствующую посуду.
– За большое дело, – провозгласил он шепотом.
В наступившей тишине торжественно выпили. Лица «коллег» преобразились – невозможно не заметить. Миг откровения был и странен, и пугающ. Взрослые люди, еще минуту назад позволявшие себе куражиться, словно дети малые, неожиданно стали серьезными. Они думали о чем-то возвышенном и сакральном. Темные тени бегали по их челам, и культ великого и ужасного, въевшийся по самые пятки, стал настолько всеобъемлющ, что я задрожала.
По счастью, камерная обстановка разрядилась очень скоро. Поезд дернулся и стал замедлять ход.
– Уюр, стоянка десять минут, – спохватился Шарапов и согнал с лица черную тучу. – Ну что, боевички сезонные, по полтинничку с носа?
Терех хлопнул в ладоши:
– Кто на роль гонца?
Желающих на подношение не нашлось. Народ разомлел и свил под задницами уютные гнездышки. Покидать, естественно, не хотелось. Я собралась было напомнить присутствующим, что посылать дам за «горючим» как-то несолидно, но очень кстати вспомнила, где нахожусь, и закрыла рот.
Брянцев вытащил из баула колоду, отслюнявил шесть карт.
– Две черные, четыре красные… Ну-ка, волосатик, сними.
На везенье рассчитывать не приходилось. Список «Дельта», как и должно, оказался счастливее списка «Гамма». Выпало мне и Зарецкому.
– Остерегайтесь случайных связей, – напутствовал напоследок Шарапов.
За бортом уже темнело. Шестнадцатый вагон не доехал до вокзала метров полтораста. Застрял у подсобных строений и вывернутых лавочек.
– Ох, ни хренась… – выругался Игорь, ссаживая меня с подножки. – Далековато, итить ее… Бежим-ка, Нинок.
Свежий ветер ударил в голову – как кулак Джекки Чана.
– Сына, доча, картошечки возьмите… – щуплая бабуля метнулась наперерез, суя нам в руки нехитрую снедь. – Горяченькая, сама напекла, за копеечку уступлю…
– Ща, бабуля, постой здесь, не уходи никуда… – размахивая пакетами, Зарецкий побежал вдоль вагонов. Поколебавшись, я припустила за ним. «А что, если сбежать? – мелькнула подлая мыслишка. – Рвануть в кусты и наискосок – в поселок? Отсидишься, искать не будут, стоянка маленькая. Еще не поздно, Дина. Ты же трусиха отменная. Пораскинь мозгами – до базы далеко, а ты уже готова обделаться. Зачем лезть в заведомую могилу?»
Малодушие брало верх. Я стала замедлять бег. Страшно ведь, действительно страшно. Кто бы видел эти пять пар глаз, наполненных поистине идиотской фанатичностью… Я так не сумею. Попадусь ведь, обязательно попадусь, повяжут меня…
– Не отставай! – обернулся Зарецкий.
Я дернулась, как под током. И хорошо, что обернулся. «Дина, беги!..» – последний вопль Туманова, как эпизод из моментально запущенной видеозаписи, осветил задураченную голову. «Да что ты творишь! – возопила измученная любовью совесть. – Штыки в землю? Минутная слабость? Да ты не простишь себе этого до конца своей никчемной жизни! А ну, шире шаг, Мата Хари длинноногая! Выше ногу! А ну, бороду вверх и хвост пистолетом!»
Исполненная ужаса за свои позорные мысли, я кинулась догонять Зарецкого. На всех парах мы ворвались в здание вокзала. Провинциальный сержант-милиционерик, прикорнувший на подоконнике у двери с табличкой «Дежурный по станции», отметил появление гонцов ленивым поднятием век. Я улыбнулась ему как другу – каким-то изуверским тигриным оскалом. Показала на сумки, мол, сами понимаете, товарищ майор, – запарка… Служивый закрыл глаза. Зарецкий уже тащил меня к буфету.
Отоварились быстро. Когда, звеня тарой в пакетах, подбежали к своему вагону, проводница еще не закрыла лестницу.
– Отдышись, Нинух, – бросил Зарецкий. – Время есть.
– Тэ-экс, – протянула строгая вагоновожатая, упираясь глазами в набитые авоськи. – Между прочим, пора баиньки, молодые люди, а не то кое у кого очень быстро закончится семинар по выживанию.
– Доча, сыночек… – из темноты материализовалась давешняя бабуленция. – Вы ж картошечки обещали купить… Горяченькой…
– Давай, старая, давай… – Зарецкий пристроил между ног авоську и полез за мелочью, предоставив мне самой разбираться с проводницей.
– Тетечка, милая, вы же добрая, – я извлекла из пакета бутылку и протянула ей таким жестом, каким подают хлеб-соль президенту.
Проводница быстро осмотрелась:
– Послушайте, женщина, во-первых, нас в этом вагоне двое…
– Так в чем же дело, тетечка! – воскликнула я, запуская руку в пакет. – Давайте ж забудем про «во-вторых»!
– Находчивая ты, Нинок, – бурчал Зарецкий, подсаживая меня в вагон. – Хотя не стал бы я с ней цацкаться – если каждой шмакодявке давать волю… Но вот бегать ты совершенно не умеешь. Послушай свою дыхалку, она же хрипом исходит. Ты как «карантин» выдержишь? Редко ездишь в школу?
– Редко, – отозвалась я, – мы с беготней вообше не завязаны. У нас другой профиль – интеллектуальный.
– А кто курировал вашу группу?
Начинается… Я невольно застряла в проходе. Из-за разболтанной двери туалета несло сложной ароматической композицией. Какой-то «хачик» в олимпийке дожидался, пока проводница отомкнет заведение. А пока суд да дело, пялился на меня с чисто кавказским эротическим интересом.
Я вошла в вагон.
– Ты не ответила, – бухнул в спину Зарецкий.
Я резко обернулась. Но упереться лицом в лицо нам не позволила нога в дырявом носке, владелец которой, возлежа на верхней полке, вдруг некстати решил потянуться.
– Игорек, – раздраженно прошептала я, – об этом надо говорить в более располагающей обстановке… Но если ты настаиваешь, то пожалуйста: мой класс курировал сам Александр Николаевич – тебе знакомо это имя?
Лично мне было знакомо ТОЛЬКО имя. Ищущая выход фантазия воскресила его случайно, прыгая с пятого на десятое. Даже «Бастион» не смог вычислить эту мутную фигуру. Как выразился допрашивающий меня безымянный капитан, по России бродят сотни тысяч Александров Николаевичей, а в связи с тем, что последняя перепись проводилась давненько, не исключено, что некоторые из них и вовсе не учтены.
По всем признакам я попала в самую точку.
– Повезло тебе, Нинка, – завистливо стреляя глазками, прошипел Зарецкий. – Это такая честь… Аж завидки берут…
Такая не такая, но я сделала неприятное открытие: задолго до положенного срока сама себе начинаю выстраивать ловушки.
Купе встретило нас сдержанными аплодисментами.
– Нинка как картинка, с фраером гребет… – пропел вполголоса Шарапов и стал суетливо освобождать стол. Я поразилась: у «ребят базы» имелись встроенные в организм тормоза. Оставаясь внешне нормальными, не чурающимися земных грехопадений людьми, они твердо знали, как себя вести и где натянуть вожжи. Финальная часть гулянки, вопреки общепринятым в этой стране нормам, прошла сдержанно и деловито. Мы сидели все шестеро тесно сбитым «марксистским» кружком – слева я, Олеся, Зарецкий, напротив Шарапов, Брянцев, Терех, – и, казалось, трезвели с каждой выпитой бутылкой. Вагон засыпал. Перестали хороводить цыгане, в соседних отсеках скрипели полки под ворочающимися телами. В окне проплывали редкие фонари.
– Ненавижу этот мир… – процедила Олеся. – Паучата мерзкие… В стране бардак, народ дохнет с голодухи, а каждый член при власти норовит утянуть у народа последние крохи… А подпевалы подлизывают, на стреме стоят… Презираю свою работу. Каждый день перед глазами – сытые рожи, лебезящие начальники ЖКХ, ЖЭУ, снабженцы, дворники… Суетятся, делают вид, будто все в работе, хотя на деле развалили даже то, что имели. И все им мало – дай, дай… Серость, ребята, серость нами правит…
– Аннулируем, – Брянцев сжал кулаки. – Придет час – аннулируем всю эту мразь и серятину. Пусть полгода еще, год… А там разберемся. Каждому свой сектор определим, свой участок… – глаза мирного на вид парня зажглись каким-то потусторонним зеленым светом. – Я буду царь и бог на своей земле. Я сам решу, кого миловать, кого в расход. Нам бы малость подготовки, малость знаний, а там… – Брянцев изобразил в воздухе петлю и затянул ее на собственном горле.
– На себе не показывай, – предостерег Шарапов, выцеживая из бутылки последние капли спиртного. – А я считаю, что знаний у нас предостаточно. Не хватает решимости. Ложная гуманность, псевдостыд, боязливость – вот они, бичи. Позапрошлой весной «на школе» поставили предо мной двух бродяг, АКС под ляжку – стреляй, парень… Каюсь, ребята, не смог. Не осилил. Понимаю, никакие они не люди, отбросы, а вот не смог… Сержант озверел: десять кэмэ – по скалам, по торфянику с полной выкладкой! Пробежал, не сдох. Автомат под ляжку – стреляй… А те вроде как живые, шевелятся, глазами лупают. Зажмурился, пальнул… и, не поверите, легче стало. А вы говорите, знания, подготовка…
– Вот и я когда еду – мандражирую, – Терех исподлобья обвел глазами тесно сидящую аудиторию, как бы предлагая присоединиться, помандражировать. – Волнительная, мать ее в душу, процедура. Как на исповедь к священнику… Очищаешься, силу свою чувствуешь. Сутки поработал – гора с плеч… И особо здорово, что ты не один, – обжигающий взгляд вдруг вперился в меня. В зеленых глазах заплясали черти. – Они же насекомые, весь мир – насекомые… и ты год среди них копошишься – покуда вызов не придет. А придет – постигаешь: не один ты… Верно я говорю, Нина?
– А меня еще в школе привлекли, – спас меня от крупной дрожи Зарецкий. – Преподаватель достался – золотой человек – Илья Антонович Квашин. Он-то мне и открыл глаза – на мир, на нас с вами… Я в любимчиках у него ходил: в техкружок он меня определил, личной библиотекой разрешил пользоваться. Я в четырнадцать наизусть цитировал Ницше, в пятнадцать – Макиавелли, в шестнадцать – еще перестройка «меченого» не затеялась – знал азы про ЭВМ, персональный комп имел, хотя никто в ту пору и не знал, что это за хрень такая…