То, что болезнь ее имела сходные симптомы с заболеванием жеребца, привлекло к женщине еще большее внимание, и постепенно весь эксперимент был сконцентрирован на ней одной. Было даже предположение, что ее болезни сопутствует «синдром повышенной чувствительности к эксперименту». Поскольку она была выращена в стерильной колбе, эксперимент над ней представлял особый интерес и привлек внимание множества ученых из всех лабораторий. Чтобы снять с испытуемой напряжение, место эксперимента было перенесено в квартиру в весьма фешенебельном жилом районе, серебряная ваза на столе была наполнена шоколадными конфетами, содержавшими возбуждающее средство. Стремясь найти слабое звено в эксперименте, привлекли инженера-специалиста в области электроники, хорошо знакомого с подслушивающей аппаратурой, чтобы собрать самые различные образцы магнитофонных записей сексуальных актов.
Это произошло однажды ночью. Эксперимент затянулся, и инженер остался с ней с глазу на глаз. Из стереодинамиков лились призывные крики. Инженер пришел в неистовство, которое до сих пор ему удавалось подавлять, потерял всякую власть над собой и изнасиловал ее. Изнасиловать ее было нетрудно и заняло всего несколько минут, так как из-за жары на ней не было ничего, кроме легкой ночной рубашки. Она была вся окровавлена, но беззвучно сносила все, не оказывая никакого сопротивления. Однако с тех пор ей стали безразличны любые сексуальные стимуляторы, – стало быть, можно с полной уверенностью утверждать, что она была травмирована насилием и физически и духовно.
Случившееся вынесли на обсуждение Совета. И члены его пришли к единодушному мнению, что синдром, подлежащий изучению, существует, а в действиях участников эксперимента состава преступления нет. Сама же испытуемая не только признала, что не оказывала сопротивления насилию, но и высказала пожелание продолжить вместе с инженером эксперимент. Причем вряд ли есть основания предполагать, что с помощью эксперимента она хочет излечиться от бесчувственности. Правда, кое-кто из членов Совета заподозрил ее в желании снова быть изнасилованной.
Уважая волю испытуемой, члены Совета поручили лаборатории лингвопсихологии исследовать ее состояние и рекомендовали вести за ней длительное наблюдение. У инженера тоже не могло быть никаких возражений против такого решения. И не только потому, что он избежал наказания, – его неодолимо влекло к этой женщине.
Однако в глубине души жеребец не был убежден в правильности такого решения. Как один из членов Совета он голосовал за него, но делал это неохотно. Для сумасбродной девицы, матерью которой являлась колба, такое миролюбие было неестественным. Разумеется, существовали какие-то тайные мотивы ее поведения. Добро бы, она стремилась хотя бы ценой тяжких страданий – даже оставшись лицом к лицу со своим насильником – завладеть чем-то. И это «нечто» имело бы существенное значение, стало бы неотторжимой ее собственностью – скажем, некие знания. Не исключено, что магнитофонные записи сексуальных действий явились для нее лишь предлогом, а настоящей ее целью было создание сети подслушивающей аппаратуры, хотя это и могло оказаться ей не по зубам.
Да, интуиция ее не подвела. Когда она во всем разобралась, работа с подслушивающей аппаратурой пошла самостоятельно, вне всякой связи с экспериментом. Сеть подслушивающих устройств росла, они чуть ли не саморазмножались и в конце концов образовали целую отрасль. Женщина стала секретаршей жеребца, а инженер был назначен главным охранником. Если вдуматься, вся нынешняя система подслушивающей аппаратуры – дело ее рук, это несомненно.
(Девочка из восьмой палаты повернулась во сне на другой бок. Может быть, свет из вентиляционной трубы бьет ей прямо в лицо? Отпустил тормоза с колес кресла-каталки и переменил положение. Приоткрыв глаза, девочка улыбнулась. Неустойчивый покой на кончике иглы. Приложил палец к ее губам, она стала посасывать его. Наверное, лужа на полу от затекавшего сюда дождя испаряется – запах тяжелый, дышать трудно. Сегодня опять день обещает быть жарким.)
Я уже несколько раз говорил, что заместитель директора клиники и жеребец – одно и то же лицо. Жеребец представляет собой продукт философии заместителя директора «хороший врач – хороший больной» и в соответствии с установленными в клинике критериями стал рассматриваться как некий другой человек, но, по моему разумению, разница между ними не бо́льшая, чем между мной до чистки зубов и мною же после чистки. Поскольку плоть заместителя директора клиники перестала ему повиноваться, он поставил перед собой задачу – с помощью электроники вернуть ей былую силу, заимствовав ее у другого мужчины. Эксперимент, который я наблюдал в первый же вечер через щель в потолке восьмой палаты отделения хрящевой хирургии (подробности см. в тетради II), как раз открывал серию опытов, проводившихся с этой целью.
Кажется, результаты удивительного эксперимента, свидетелем которого я был, превзошли все ожидания. Когда я наблюдал за его ходом, манипуляции медсестры привели к желаемым результатам – заместитель директора наконец почувствовал себя мужчиной. Но эксперимент, каким бы отвратительным он ни был, есть эксперимент. Вмешиваться мне не было резона. Целиком поглощенный острейшей проблемой – исчезновением жены, – я не собирался вникать в чужие горести.
Однако тогда я весь день вынужден был выслушивать рассуждения человека-жеребца. Перспективы были неутешительны не потому, что ничего не было видно, а потому, что слишком ясно виделось то, что и так бросалось в глаза. Трудноразличимое в бинокль окрашивается во все цвета радуги.
Далее следует продолжение того эпизода, о котором я писал во второй тетради… Секретарша дала мне ключ от комнаты врача и чуть не силком отвела в строение 5–4. Она как ни в чем не бывало поднялась со мной в его комнату и, кивком показав на фотографии обнаженных женщин, развешенные вокруг кровати, вдруг спросила недовольным тоном:
– Которая из них может довести вас до экстаза?
Не услышав ответа, она продолжала настойчиво:
– Я спрашиваю, какая вам нравится?
– Право, вы застали меня врасплох… Боюсь понять вас превратно, я только…
– Результаты рентгена вам известны? – резко изменила она тему разговора. – Перелом основания черепа… Если до утра не придет в себя, все будет кончено.
– Да, надо же такому случиться…
– Ничего страшного, тем более что он холостяк. Из всех родных у него осталась одна тетка, страдающая болезнью Меньера[5], она зарабатывает на жизнь шитьем медицинских халатов. Если завтра ему не станет лучше, его перережут пополам.
– Что?..
– Вот здесь, – ребром ладони она провела по пупку, – его разрежут на две части и нижнюю отдадут заместителю директора – так решено.
– Поразительно.
– И сэнсэй будет здоров.
– Но ведь это… это преступление.
– А вы не согласились бы участвовать в небольшом эксперименте?
– Какой еще эксперимент?
– О нем написано в «тестах на совместимость», выпущенных лабораторией лингвопсихологии: если человек не испытывает отвращения, глядя на сцену самоудовлетворения, можно ждать идеального слияния души и тела.
– Что за чепуха.
– Мне ни разу еще не приходилось участвовать в таком эксперименте. Никогда не соглашалась, но с вами не прочь осуществить его.
– Отказываюсь наотрез.
– Жаль, я так надеялась.
– Но скажите, как заместитель директора сможет воспользоваться нижней частью чужого туловища?
– Привяжет сзади к пояснице и станет вроде жеребца.
– Жеребца?..
– А может, проведем эксперимент?
– Не могу, противно.
– Но почему?
У меня в голове никак не укладывалась причина такого отвратительного предложения. Что это – враждебная выходка или просто непристойная шутка? Отговорившись необходимостью продолжить работу с магнитофонными записями, я с трудом вырвался из комнаты.
Нет, я не верил ни ее выдумке с привязанной частью туловища, ни тестам на совместимость – хотелось, зажав нос, бежать прочь от этого зловония.
Я уже писал, что именно заместитель директора и был человеком-жеребцом.
Неужели секретарша сказала правду и врач в самом деле разрезан пополам, став нижней частью жеребца? Может быть, кто-то специально распускал такой слух. Позже я узнал, что врача просто перевели в другое отделение, но точны ли эти сведения, не знаю.
Так или иначе, заместитель директора действительно был жеребцом. И значит, существовал чей-то труп, у которого он украл нижнюю часть.
Итак, к тому времени, когда я приступил к записям в первой своей тетради, главный охранник был уже мертв. Вполне естественно. Разве можно остаться в живых, когда уцелела лишь нижняя часть тела. Верхняя же была кремирована и с почестями погребена на больничном кладбище. По буддийскому обычаю ей было дано посмертное имя, и, как заслуженный сотрудник клиники, она удостоилась официального некролога. Отныне в глазах всех она была вполне добропорядочным покойником.
Это случилось на исходе второго дня. Под аккомпанемент непристойных шуток медицинских сестер перед заместителем директора, который безмолвно склонился над телом врача, получившего такие серьезные травмы, что восстановить функции основных органов оказалось невозможным, вдруг появился труп главного охранника, безмерно гордившегося своими мужскими достоинствами, – вот уж поистине к переправе – лодка. Говорили, будто у него была какая-то хроническая болезнь, он действительно страдал эпилепсией; короче, никакого освидетельствования не проводили, и труп, пока он был еще свежий, разрезали пополам. Нижнюю часть подвергли тщательной обработке и создали особые условия, обеспечивающие ее сохранность, чтобы жеребец мог в любой момент воспользоваться ею в качестве дополнительной части тела.
Но возможно ли в данном случае говорить о смерти в общепринятом смысле слова? Если пользоваться терминологией клиники – да, можно, однако, если прибегнуть к моей терминологии, произошло явное убийство. Ну да пусть в этом разбирается полиция. Если будет необходимо, я, как очевидец, готов выступить в качестве свидетеля.