Дальнейший сбор сведений по Памиру продолжался географическими экспедициями и спортивными группами. Самая большая работа была проведена геологом С.И. Клунниковым, но собранные им материалы не дошли до нас в связи с его гибелью в Великой Отечественной войне. Геолог Б.М. Здорик с 1929 года начал там же собирать заинтересовавшие его сведения. А в 1934 году сам натолкнулся на животное вместе с проводником-таджиком в зарослях дикой гречихи. Это было на высоте свыше двух с половиной тысяч метров над уровнем моря между Дарвазским хребтом и отрогами хребта Петра Первого. Внезапно их глазам открылся небольшой участок, на котором трава была основательно примята, а земля разрыта, точно ее кто-то копал. На сурчиной тропинке были видны пятна крови и клочки шерсти сурка. “А прямо под моими ногами на кучке свежевырытой земли лежало и спало на брюхе непонятное существо, вытянувшись во весь рост, то есть примерно метра на полтора. Голову и передние конечности я не смог хорошо рассмотреть: их закрывал от меня куст завядшей дикой гречихи. Я успел заметить ноги с черными голыми ступнями, слишком длинные и стройные, чтобы это мог быть медведь, и спину, слишком плоскую для медведей. Все тело животного было покрыто лохматой шерстью, более похожей на шерсть яка, чем на пушистый мех медведя. Цвет шерсти был буровато-рыжий, более рыжий, чем мне приходилось когда-либо видеть у медведя. Бока зверя медленно и ритмично поднимались во сне. Я замер от неожиданности и в недоумении оглянулся на следовавшего за мной таджика. Тот остолбенел, с лицом бледным как полотно дернул меня молча за рукав и знаком предложил немедленно бежать. Вряд ли когда-нибудь еще я видел выражение такого ужаса на лице человека. Страх моего спутника передался мне, и мы оба, не помня себя, без оглядки побежали по сурчиной тропинке, путаясь и падая в высокой траве.
“Снежный человек“, встреченный А.Г. Прониным в горах Памира в 1957 г.
От местных жителей он услышал, что они натолкнулись на спящего дэва. Причем, Б.М. Здорику даже показалось, что такое название они употребляют из вежливости, чтобы гостю было понятно. Его они считали зверем, а не представителем нечистой силы.
Так можно ли памирские материалы отнести к фольклору? По-моему, в них совершенно четко идет речь о зоологическом объекте, который ест, спит, отправляет физиологические потребности, умеет защищаться даже от человека. Правда, увидеть его — дурная примета, но ведь и при встрече на улице со служителем культа многие хватаются за пуговицу, и это суеверие неистребимо.
В памирских рассказах не удивляет только одно: все происходит для нас в тридевятом царстве, тридевятом государстве. Это загадочный Восток. А как на русской земле?
А в глубинной России еще совсем недавно в те же двадцатые-тридцатые годы нашего столетия происходило то же самое.
Та же А.М. Митина, чей рассказ мы приводили выше, писала мне следующее:
— В самом начале тридцатых годов мой дед одним из первых вступил в колхоз и работал на пасеке. В то время на Рязанщине еще были большие массивы лесов, пересеченные болотами и оврагами. Как-то раз, пришел он с пасеки очень расстроенный и что-то стал рассказывать бабушке. Я просила его объяснить мне, что произошло. Она все отнекивалась. В конце недели дед опять вернулся не в себе. Что-то сказал бабушке, и та пообещала навестить пасеку. Я с трудом уговорила ее, чтобы она взяла и меня. Солнце садилось за лес, когда перед нами возникла знакомая картина: ульи, избушка, костер. Когда сварилась похлебка, дедушка положил в угли картошку. Мы вошли в избушку. Было темно. Огня не зажигали. Дед твердил одно и то же: “Сейчас придет, вот увидишь!“ Они с бабушкой прильнули к маленькому окошку, а меня заставили играть с Полканом на полу. В какой-то момент тот вдруг вскочил на ноги, шерсть на его загривке поднялась, и он тихо, с жалобным надрывом, завыл. Стало жутко. Дед зашептал: “Смотри под орешник внимательнее. Вон-вон, справа!“
Я не утерпела, притиснулась к окошку и стала вглядываться туда, куда он указывал. И хоть было темно, но я рассмотрела человека высокого роста, широкого в плечах, который в этот момент вышел на поляну. Ступал он медленно и тяжело. Мы замерли. Потом я заплакала. Дедушка погладил меня по голове: “Не бойся, он сюда не пойдет“. Зубы стучали у меня от страха, но я все равно смотрела, куда он идет. А он направился прямо к костру, опустился на четвереньки и стал разбрасывать угли. Угли вспыхивали, освещая на короткие мгновения фигуру незнакомца. Особенно запомнились мне руки и лицо, покрытые шерстью, как и все тело. Он выхватывал из костра картошку и отбрасывал ее в сторону. Затем подхватил несколько штук, подбросил на одной руке, перекинул в другую, и, прижав их к животу, зашагал в ту сторону, откуда пришел.
Когда страх исчез, дед нам рассказал, что это хозяин леса, и, когда ему голодно в лесу, он приходит к пасеке, и стоит в орешнике (отмечаемая большинством информаторов поведенческая линия — затаивание за деревьями или кустарником при наблюдении за человеком, — М.Б.). А когда дед уходит, то начинает выбирать из костра картошку. Вот и приходится, дескать, оставлять ему порцию. В один из приездов к деду я однажды уснула на коленях бабушки, а проснулась от тихой беседы. Дед: “Лошадь на днях ушла. Была с колокольчиком, а все же никак не найду. Возникла мысль: “А не в овраг ли она упала?“ Спустился туда, держась за кусты. Услышал не то стон, не то плач. Думаю, лошадь сломала ногу. Раздвигаю тихонько кусты: Пресвятая Богородица! Что я вижу! Вроде логова под корнями, травы натаскано много, на ней лежит “хозяйка“. Живот огромный. Видно рожает. А “сам“ сидит перед ней на корточках, руки на коленях. Подпирает голову руками и мычит. И только потому они не услышали меня. Надо же, все как у людей. И муки те же!“
Итак, рассказы о непосредственных встречах с человекоподобными выглядят натуралистично по сравнению с приведенными в начале раздела. Во всех названных случаях местные жители прекрасно понимают, с кем или чем имеют дело.
Вот почему на данном этапе работы по изучению снежного человека я резко возражаю против смешивания многих еще только заявленных к изучению явлений неясной этиологии с эффектом проявления жизнедеятельности животного, именуемого “снежным человеком“. На этом хочу заострить внимание читателей и всех, кто записывает народные повествования, будь они фольклорного, этнографического или уфологического характера. Во всех этих областях достаточно и буквально собственных объектов исследования. Нежелание или неумение их различать очень мешает работе гоминологов. Прецеденты плутания среди трех сосен уже были.
В 1975 году произошло для меня значительное событие. В издательстве “Мысль“ вышла работа И.С. Гурвича “Таинственный чучуна (история одного этнографического поиска)“, оставшаяся практически не замеченной нашей общественностью. В ней повествуется об увлекательнейшем научном поиске, длившемся два десятилетия. Автор этой воистину интереснейшей детективной по сути повести, крупный ученый-этнограф, еще в студенческие годы заинтересовался сведениями о диких людях крайнего северо-востока Якутии: “Мысль о проверке этих сведений тогда казалась мне такой же несбыточной, как участие в этнографической экспедиции на Марс. Однако судьба распорядилась иначе. После окончания Московского государственного университета заполярный Оленекский район Якутской АССР стал надолго моим родным краем. Работая здесь, в одном из самых отдаленных уголков Якутии, я познакомился с жизнью оленеводов, охотников, рыбаков, стал заниматься сбором этнографического и фольклорного материала. И тогда услышал удивительные легенды о диких людях…“
Конечно, любое знание рождается не из ничего, не на пустом месте, и И.С. Гурвич начал свою работу еще в Москве с книг маститых этнографов, изучавших эти края.
От В.Г. Богораз-Тана, П.Л. Драверта, Г.В. Ксенофонтова поступили в наше время сведения в места цивилизации, что Якутия полна слухами о чучуне (иногда называют чучунаа) — существе, сравниваемом с первобытным человеком, полностью покрытым шерстью. Он иногда предстает перед очевидцем ниже человеческого роста, но чаще бывает значительно выше его. Чучуна обладает сильнейшим свистом, издает отдельные нечленораздельные звуки. После его посещения на земле остаются четкие полуметровые следы ноги человеческого типа. Он отличается отменной ловкостью, чрезмерной силой, умением обстреливать стойбища и отдельные объекты камнями. Живет в ямах, небольших гротах и пещерах. Ведет бродячий одиночный образ жизни. Постойте, да ведь мы теперь знаем — это та характеристика, которая полностью совпадает с характеристикой снежного человека! Но есть и две особенности, которые свидетельствуют либо о фольклорной надстройке образа, либо о чем-то действительно принципиально отличном. Чучуна якобы носит на себе шкуру оленя мехом наружу (собственная волосатость?) и бывает… вооружен копьем или примитивным луком.
Все, занимавшиеся данным вопросом в начале века, считали, что в результате столкновений с людьми, стоящими на более высоком уровне развития, чучуна находится на полном пути к исчезновению. То же характерно и для нашего гоминоида.
Конечно, как выяснилось, всех исследователей прежде всего интересует извечная мысль — почему существом выбран для жизни столь крайний север?
Почти у всех возникали ассоциации с верованиями якутов в чудовищ нижнего мира. Но тот, кто имеет о них представления, понимает, что такие чудовища никак не могут быть соотнесены с реальными сведениями о чучуне.
Нельзя чучуну причислять к демонологической сути в буквальном смысле слова, рассуждал исследователь на определенном этапе работы. Особенно это стало ясно, когда он провел в местной школе конкурс на лучший рисунок из жизни северян. Один из учеников нарисовал великана, приблизившегося к оленю, и назвал картину “Чучуна“. Уверяя, что это дикий человек, бегающий по тундре, школьник сказал: “Чучуну ведь убивают, а черта не убьешь, неправда ли?“ (Неужели до сих пор это неясно фольклористам? — М.Б.)